И я вспоминаю, как вечером того же дня монах с фонарем в руке нес из монастырской кладовой испеченные хлебы в трапезную, куда мы были приглашены на ужин. Вдруг мы услышали, как этот монах закричал внизу у ворот:
– Эва ты, еретик этакой!.. Пусти.
Оказывается, медведь отнимал у крыльца у него каравай хлеба, а монах угощал зверя фонарем по морде.
– Я ему уже дал хлеба, – рассказал нам позже монах, – так он все тащить хочет! Тоже и у них, медмедей, не у всех совесть-то одна. Отнимает хлеб прямо у дому, чисто разбойник!.. Другие-то поодаль смотрят, у тех совесть есть, а этот, Гришка-то, он завсегда такой озорной.
– Ты заметил, – сказал мне Серов, когда мы с ним укладывались на монастырские койки, – милый монашек, браня медведя, говорил о нем как о человеке. Странно, правда?
– Да, Тоша, заметил. Какой чудесный край, Север Дикий! И ни капли злобы здесь нет от людей. И какой тут быт, подумай, и какая красота!.. Тоша, я бы хотел остаться жить здесь навсегда.
Но на Севере Диком я тогда не остался. Не та была у меня, как видно, судьба.
Новая Земля
Стальной туман над океаном. Пароход «Владимир», качаясь в темных водах, медленно подходит к Новой Земле. Над туманами стоят громады гор, острыми полосами ровно лежат снега. Громкий гудок.
Вот уже берег. Я вижу лодки и кучку особенных людей, одетых в меха с пестрыми полосками. Рыжие и белые меха как бы повторяют полосы снега на горах. Уже различаю круглые лица самоедов. Все с черными глазами и смотрят с жадным любопытством. Они похожи на кукол в своих пестро расшитых оленьих малицах.
На берегу жалкие лачужки, сбитые из темных бревен, с маленькими окнами. От домика к домику натянуты веревки: это чтобы ходить во время ветра, так как иначе унесет в море.
Вот маленькая часовня с синим куполом, а дальше, к скалам, тянутся самоедские чумы, из которых идет дым. Стаи чаек – чайки белые с черными каймами на крыльях, бело-черные чайки, – зеленые мхи, полоски снега на горах – все это похоже на одежды самоедок.
Как будто огромные утюги, мрачные и тяжкие, лежат над берегом горы, точно заковывая Ледовитый океан. Все мертво и одиноко до того, что хочется бежать и никогда больше не видеть этой Новой Земли…
Из сиротливого дома вышел молодой урядник с серыми глазами.
– Пожалуйте ко мне, – зовет он. – Вам здесь остановиться надо. Бумагу с парохода дали – приказ. Понравится ли только фатера моя.
Вскоре матрос внес в дом мои вещи. Как бедно в доме сероглазого урядника!.. Два окошечка с тусклыми стеклами, пахнет рыбой и водкой.
– Не нравится вам, я вижу, – говорит мне хозяин, – один барон тут приехал, так вот – живет снаружи. Конечно, какая здесь жизнь. Теперь еще ничего, а зимой тех же самоедов взять… Воют, как волки. Послушали бы. Я правду говорю. Да тут завоешь.
Урядник оказался из ссыльных, а барон, действительно, из Вены приехал сюда на охоту: бить белых медведей. «Уже два раза промазал», – рассказал мне урядник.
Вскоре я нашел венского барона. Постелив на мху плед и повесив над собой простыни на палках, барон лежал в меховом мешке, облокотясь на большие подушки. Перед ним стоял лакей в невероятном костюме синего сукна, с эполетами, подпоясанный широким блестящим поясом и в цилиндре с кокардой; в руках у лакея был серебряный поднос с бокалом и открытой бутылкой шампанского. Все это было так невероятно, что я, что называется, стоял с разинутым ртом.
Барон между тем очень радостно меня приветствовал. Он вылез из мешка, предложил мне сесть и сам подал какую-то рыбу, нарезанную кусочками, сильно наперченную, сырую и соленую. А кругом барона сидели самоеды – ребятишки и подростки. Глотая шампанское, барон доставал из жестяной коробки печенье и бросал его в толпу самоедов. Те мгновенно набрасывались и мгновенно уничтожали все, как… ну как тюлени брошенную им рыбу.
– Здесь не пивши, не проживешь, – сказал урядник, когда барон предложил ему шампанское, – только я этого не пью. Мне бы рому.
Лакей достал из корзины ром, и урядник принялся за него.
Барон тем временем показал мне свои прекрасные штуцера и пригласил меня с собой на охоту.
Рано утром мы вышли. Либо горы, либо пустой и огромный берег. Все однообразно, дико и уныло. Редко покажется летящий альбатрос. Мы поднялись на шиферные скалы – выше, выше. Дохнул ледяной ветер. Самоеды шли с нами, перевязанные веревками. Один из них, вожатый Василий, сказал:
– Вечером будет медведь. Пойдем к чуму, сейчас тут.
Мы спустились по круче вниз и увидели чум. Около горел костер, а у костра сидели самоеды. Гортанными криками встретили они нас. Злобно лаяли собаки лайки. Старуха с длинными седыми волосами протянула мне руку и что-то попросила. Барон приказал дать ей бутылку водки. Она схватила бутылку с дикой радостью, а водку стали пить все вокруг костра – и даже дети.
Из чума вышел молодой самоед. На его открытой груди висел медный крест. Он пристально посмотрел на нас большими глазами и внезапно завыл, как собака. И ужас – у его сыромятного пояса была привешена за волосы голова человека. Вытекшие глаза и оскаленные зубы сверкали от костра. Это была голова его отца. Он отрезал ее у умершего, не желая расстаться с ним. Он так любил отца, что оставил себе голову, которую целовал и клал на ночь рядом с собой.
«Хорошая жизнь», – подумал я.
Кругом темные, красно-бурые горы: ночное солнце освещает их. Есть что-то неизъяснимо таинственное в этом полярном свете. И страшно – таинственны плоские лица самоедов, а глаза – как черные пуговицы. Что-то есть в них звериное.
Утром, только мы вышли после ночлега, как я увидел на пригорке много оленьих костей и рогов. На рогах висели красные и беленькие тряпочки, лоскутки. Оказалось, что это самоедское кладбище. Посреди стоял деревянный идол, выпиленный из доски, с несколькими нарисованными глазами.
Проходя под идолом, самоеды внезапно запели.
– Они поют: «Приедет пароход, привезет нам водки», – перевел мне с усмешкой урядник.
Пред нами всё скалы и скалы, отвесно спускающиеся к морю. Они – как упавшие в море огромные глыбы камней. Все покрыто инеем и снегом. Кое-где открываются полыньи. Темная вода моря и льды. На отлогих камнях видны тюлени. Вытягиваясь, они бросаются в воду. Скалы у самой воды обледенели и желтого тона. А в воздухе свежо-свежо. Пахнет сыростью и морозом.
Я смотрю в бинокль. Штуцер Ланкастера лежит около меня. Ноги озябли. Самоеды приказали мне и барону лечь в снег, а сами куда-то тихо ушли. Вижу перед собой, как большой тюлень вылез легко и смотрит на меня темными глазами, передвигая усами. Опять нырнул.
В бинокль я вижу много тюленей. Вытянув шеи, они смотрят в одну сторону, как птицы. «Не собаку ли нашу видят?» – подумал я.
Барон выставил перед собой штуцер и пристально смотрит в бинокль. Я посмотрел туда же, на белый берег, и увидел вдали длинное желтоватое пятно такого же цвета, как и края скал у воды. Пятно двигалось, и я вдруг понял, что это большой и длинный белый медведь. Он идет на трех лапах, одной, передней, закрывает морду. Я не дышу. Раздается громкий, свистящий выстрел. Эхо пронеслось в горах сзади меня. Самоед прибежал с криком.
– Опять промазал барон, – сказал мне урядник с усмешкой.
– Хорошо вам, вы вот в Петербург поедете, – говорил урядник, когда мы шли назад с неудачной охоты. – Эх, жизнь… Живи здесь… Ходи по веревке к попу, и всё тут. А говорят – пьет урядник. И про отца Григория говорят – пьяница. Ну а как же жизнь наша? Ведь люди тоже, потому и пьем! Не медведи, лапой черный нос не закроешь. Прошу вас, в Архангельске будете, скажите, пожалуйста, губернатору: «Пьяница, – скажите, – урядник.» Лучше, может, еще куда сошлют – хуже не будет.
– Скажите, а почему медведь нос закрывает? – перебил я сетования урядника.
– А потому, – усмехнулся урядник, – ведь медведь – как лед: нипочем его не видать. А нос-то видно – он черный. Тюлени видят нос – ну и в воду. Лови их. Сам он дурак, а хитрый! Людей не боится, смотрит на них, думает – что такое? Смешно ему: нешто станет здесь человек жить. Эх, жисть.
Урядник умолк. Потом вдруг сказал:
– Ведь я здесь из-за бабы нахожусь. Эх, да чего тут говорить. Будьте добры, скажите губернатору Энгельгарду, что пьяней вина урядник, мол. Очень трудно мне здесь. Когда вот сполохи с осени начнутся, северные сияния-то, вот там, – и он рукой показал вдоль гор, – там льды кончаются, а на них моржи большие, прямо вот с гору, огромадные. И какие-то алтари, чисто все в золоте. Как в панораму глядишь. И, верите, будто она, моя-то, в сполохах ходит… А тут самоеды с собаками заодно воют… Страшно… Помогите, ваше благородие, может, дале куда сошлют. Сполохов-то не будет там.
– А вы уголовный ссыльный? – спросил я.
– Я не уголовной. Никак нет. Я вот что ни на есть политический, чего ж еще? Я вам правду скажу. Мне пристав говорит: «Из-за своей шлюхи ты что это делаешь?» А я ему, приставу, значит, и дал раз в личность. За «шлюху». А может, и верно, как опосля оказалось. Ну, при исполнении служебных обязанностей – чего еще: в ссылку. Я как есть политический.
Через три года я и художник Валентин Серов приехали в Архангельск. Я писал вечером старую деревянную пристань и корабли, которые освещало косыми лучами солнце, и вдруг услышал около себя:
– Ваше благородие.
Передо мной стоял городовой. Я узнал в нем урядника с Новой Земли. Видно было, что он рад видеть меня. Он снял фуражку, вытирал лоб и все говорил:
– Вот рад, вот рад, ваше благородие.
– Как же это, – говорю, – вы здесь городовой?
– Все через вас, ваше благородие. Все начисто рассмотрели, и вышло так, что я ни уголовный, ни политический, а просто зря. Пристав-то Репин, обиду-то которому я нанес, тута, в Архангельске, а я у него. Все по ошибке вышло. Он у меня крестный: сын, значит. Два года женат. Более сполохов тут нет. Я и женился. Двадцать два рубля получаю. А та-то, прежняя жена, померла. Она в сполох-то ходила в венчанном платье, уж покойницей значит. И какую жисть теперь я вижу: все кругом одна радость. Пристав-то меня «мордой» зовет. «Ну, – говорит, – морда, зря ты совсем пить бросил». Дозвольте, ежели посидите, жену показать.