Городовой быстро ушел.
Высокого роста, дебелая, вскоре стояла передо мной северная красавица, как икона, и, посмотрев, обняла меня обеими руками за шею и расцеловала три раза, как бы христосуясь. Сказала:
– Григорий сызмальства знаком был, а подруга моя его отбила. А она шлюнда была… А вот я своего дождалась. Хотя поздненько немного, мне уж двадцать шесть.
На пристани раздался свисток. Я увидел там людей в мундирах, городовой побежал туда. Потом быстро вернулся:
– Ваше благородие, не хотите ли поглядеть: на той стороне семга человека убила.
Серов, смотревший издали на все мои беседы с городовым и с его женой, подошел и говорит:
– Что такое, Костя, тут происходит?
А на пристани пристав Репин, доктор и какой-то судебный чин. Мы сели в лодку. Я – рядом с приставом Репиным. Я рассказал ему о моей встрече с городовым Григорием на Новой Земле.
– Дурак он, – говорит. – Так все и было. Он мне действительно прямо в морду… Что вы скажете? Ну его и сослали, а я все думаю – за что? За женщину. Я хлопотал-хлопотал… Дурака вернули. У него и еще одна заслуга есть: никто так под закуску рыбу засолить не умеет, как он. Под водку. Ценить надо.
На плоском песчаном берегу толпились рыбаки у огромной сети. На песке отмели лежал молодой парнишка, мертвый, с полуоткрытым ртом. Рот полон крови. В стороне лежит семга, и ближе к нему еще одна, очень большая. Голова у нее разбита. Когда вынимали сеть, она выскочила из мотни и, кружась, приближалась к воде. Паренек, чтоб не ушла рыба, бросился на нее, лег, и в борьбе она, ударив хвостом, расшибла парнишке грудь.
Северный край
За широкими полями, переходящими в бесконечные песочные отмели, серебрилось большое Кубенское озеро. Облака клубились над ним, освещаемые розовым вечерним солнцем. Белые чайки с криком носились надо мной, когда я подходил к озеру.
Тихий день. Озеро Кубено далеко уходит от ровного берега вдаль и сливается на горизонте с небом. Широкое озеро. Вдали, как бы посреди воды, выступает четко, освещенный солнцем, старый храм и ровно отражается в тихой глади озера. Такая красота! Далекий край. Россия!.. И какой дивной, несказанной мечтой был он в своем торжественном вещании тайн жизни…
Когда я подошел по ровному песку широкого пляжа к воде, мне показалось сразу – огромная глубина, бездна отраженных небес и облаков. А потом я увидел, что воды мало у края, мель: песок пляжа далеко уходил в озеро.
Тихо. Озеро не колыхнет. «Искупаюсь», – подумал я и, раздевшись, вошел в воду. Мелко. Я дальше – все мелко и мелко. Воды с вершок. Прошел чуть ли не версту, а воды было по колено. Я лег и смотрел по поверхности воды. Это был какой-то другой мир, мир небес и тихой зеркальной воды…
В прозрачной воде, сбоку от себя, я увидел двух больших серебряных рыб, плывших друг за другом. Потом стайку маленькой рыбешки. Я был далеко от места, где разделся, и мне показалось, что озеро можно пройти по колено.
Одеваясь, я увидел, как по отмели пляжа перелетали кулики и их острый крик веселил пустынный берег. Чайки, пролетая, как бы падали в воду, ударяясь о поверхность тихого озера и хватая маленькую рыбу.
В деревне, где я остановился, хозяин дома сказал мне, что, точно, озеро мелко.
– В середине немного выше роста человека будет, а утонуть можно. Когда ветер гуляет, тонут рыбаки. Буря большая бывает. Вот по осени здесь охота, приезжай тады и что утей… гусяй, лебедяй… Берег-то вот чисто снегом крыт, что их сядет. Место привольное здесь, рыбы много, нельма вот хороша. Снитком тебя угощу, есть тут. Только подале сниток в Бел-Озере скусней. Там его завод, самый что ни на есть сниток – там. То озеро, Белозерское – глубокое, и вода в нем другая – белая. Купцы московские или питерские возили с него, с Бел-Озера, в бочках сниток-то, хотели его завести у себя, в их озерах. Ан нет – он жить у них не хочет, а только вот в Бел-Озере живет. Вот и возьми. Исстари цари московские любили сниток есть белозерский – в посту, да с блинами на масленой.
А то так бывает: весь сниток пропадет разом, и нет его. Уйдет, что ли, куда – никто не знает, нивесть. Нет снитка. А глядишь – опять пришел, полно озеро. Вот. И куда уйдет – никто не знает. Воля здесь, простор. Я был разок в Москве, ну что… духота! Удивлялся – и как народ там живет!..
Старый у нас монастырь-то стоит на озере – видал? На камнях стоит и Каменный называется сам. Давно то было – князь вологодский ушел от брата свово, и княжество свое брату отдал, и построил этот монастырь. И возлюбил народ князя того за жисть праведную. Позавидовал брат меньшой, приезжал к нему на ладьях, одежи княжеские привозил в серебре-золоте. «Вернись, – говорит, – княжить со мною будешь. Чего, – говорит, – тебе монахом быть?..» А тот – нет. Зависть вошла к брату-то за любовь народа, и послал он к князю злодеев лютых. Те в ночь приехали на ладьях и ослепили князя-монаха. Выжил он. Грустил брат его, прощенья просил, а тот ему сказал перед смертью: «Не я слепой, а ты. Ты не зрел красоты озера. Если б ты видел красу его, то ты б не ослепил меня.»
– Как охотник ты будешь, – сказал мне хозяин за обедом, – то, слышь, по ту сторону берег лесной. Ехал я по рыбе однова, дак вот видел: вышла медведица. А я-то притулился в камыше и гляжу – ночь светлая, месяц светит, сети у меня заставлены. Я сижу и вижу, как медведица-то свово пестуна купала. Чисто мать. Тихонько его в воду-то опускает да мурлычет: знать, говорит ему что-то. Тихо, по саму морду окунула, да и морду – с головкой-то, значит. Схватила его, да бегом. Ведь ты што думаешь – ето она с его блох снимала. Дак знаешь – потом другого несет. Купала, а потом, что ль, меня учуяла? – стоит, держит их в лапах и нюхает. Замурлыкала и ушла.
– А что, – спросил я, – вина-то ты не пьешь?
– Редко, – ответил хозяин. – У нас-то ведь не пьют в доме вина-то.
Я говорю:
– Неужели? А как же?
– У нас нельзя при детях пить в доме. А кто выпить хочет – в кабак поди. Ну и ходют кто. В кабаке выпьет перед обедом, а домой закусывать бежит. У нас бабы такие – дома пить не велят.
Женщины северных крестьян были строгие: они вели хозяйство, блюли дом и никогда не брали в рот хмельного. В доме была чистота, дома большие, пол в горнице устлан цветными циновками. Крестьяне не спали на полу, и кухня была отдельно. Курить в доме тоже было нельзя, и я со своими красками, кистями, холстами для живописи как-то нарушил чистоту и порядок дома.
Познакомившись с деревней, с рыбаками, я с одним из них ездил лучить рыбу с острогой. Он был ловок и бил острогой нельму, она похожа на белую семгу. Крестьянин-рыбак этот однажды вечером сидел у меня. Пили чай. Он рассказал мне, что здесь исстари помнят, как сам царь Иван Васильевич Грозный езжать сюда, в Вологду, любил.
– На Москве-то тревоги много в жисти было… Татарей боялись. Проснется царь ночью – не спится, ну и пойдет поглядеть с башни Ивана святого, не идут ли орды татарские. Ну и уезжал сюды к нам, на отдых. Сюды-то татаре не придут – далече. Да еще в те поры тут Аника-воин жил. И-их, здоров. Его ни пищаль, ни меч не брали, а он даст раза по уху – ну и вся рать падает. Вот что. Это вон камни-то средь озера он наносил, где ноне Каменный монастырь-то стоит – на его камнях. Во сила была – Аника-воин!
– Ну уж это ерунда… – говорю.
– Ну вот. Вот и ты тоже маловер выходишь. Городские-то все такие.
– Говорят всякое такое… – сказал хозяин дома. – Вот зимой видать от меня-то из окон – по озеру путь идет. Рыбу везут, навагу, с Бела моря. Велик гуж. Держаться вместе норовят, чтоб не замерзнуть. По деревням греются, сбитень пьют. Чаю-то допрежь не было. Сахару тоже. Патока с имбирем, варил дядя Симеон. Я помню – хороша патока была. Тута и ехали гужом. А теперь в Архангельск гонют гужом ссыльных: это те, что в Бога не веруют, ученые. Неужто у вас в Москве эдакие-то есть? Мне такой один говорил: «Икона, – говорит, – не бог». А ему Беляев и сказал: «Это верно, да только и купцы держат икону в лабазе и в лавке. Говорят, обману научишься и мошенству, а поглядишь на ее, икону-то, ну и складней, не так уж берешь…» Она чего: не Бог, а помогает.
– Я на себе видал это самое, – продолжал рыбак. – Я это, однова нажулил покупателя, цену загнул за рыбу, а он, как баран, уж деньги на стол кладет. Я, этта, деньги беру у его, а на меня преподобный Савватий из иконостаса глядит. Вижу – серьезно так глядит-то. И мне как под сердцем червяком ввернет, я и сказал покупателю-то: «Ты лишок дал за рыбу-то…» А он потом говорил про меня: «Эк, рыбак, дура.» Вот ведь што.
В это время постучали в дверь, и вошел высокого роста молодой человек, сказав:
– Я к тебе, рыбачок. Не уступишь ли рыбы? Жена сюда прислала.
– Вот, – сказал рыбак, – сейчас с ним поедем, – показал он на меня. – Наловим, опосля приходи.
Садясь со мной в челн на озере, он, перебирая сети, сказал мне:
– Вот этот, приходил-то, – это и есть ссыльный. Чудно глядеть. Парень – красавец, видал, рост какой! А вот в Бога не верит. И почто это так войдет в человека?..
Взявшись за весла, он сильно ударил по воде, сказав:
– Ну, с Божьей помощью! Хорошо бы стерлядку взять. В реку поедем, на ту сторону, там стерлядь двинская заходит.
Какая красота была на широкой тихой реке, в ровных берегах, и вдали, на отлогих возвышениях: как светящиеся точки – освещенные избы далеко раскинутых деревень. Россия!.. Какая ширь!.. Какой красой лежат луга прибрежные, покрытые, осыпанные цветами! Какой запах трав, воды!..
– Гляди, – сказал рыбак, показав мне на кусты в заводи реки. – Гляди-ка, шест качает. Это значит – зашло в сеть, рыба будет.
Пристально смотрю я. Над бегущей водой, светлой, как кристалл, летают тучами цветные стрекозы. Трухтаны с криком перелетают реку, и на отмели ходят, качаясь, большие кулики-сороки.
Тихо в челне плывет рыбак в заводину и подъезжает к краю шеста, от которого идет далеко поставленная сеть. Схватив сразу шест, он, быстро перебирая руками, втаскивает ее, мокрую, в лодку. И я увидел завитую крючком, закутанную в сети большую рыбу, одну, другую… и много серебряных лещей.