– Я хотел сделать по Лермонтову… – ответил я. – «Играет ветер рукавами его чухи.» И притом у гурийцев я видел откидные рукава. А они тоже грузины. Это была смешанная мода, которая шла от армян.
– Я не поклонник декадентства, – сказал с улыбкой великий князь Фигнеру, – но должен вам сказать, что костюм ваш, Николай Николаевич, хотя и прекрасен, но несколько современен. На самом деле, на Кавказе таких не носят. Уж очень много кистей мишурных. Вроде как на богатых гробах.
Фигнер все же пел в своем костюме. А после новой постановки оперы «Демон» пресса писала, что «костюм Синодала, сделанный по рисунку Коровина, – декадентский».
– Странно… – сказал Теляковский. – Так много говорят о постановке «Демона»!.. А когда в прежней постановке «Демона» грузины почему-то были все в турецких фесках на головах, а горы были чуть ли не швейцарские – все молчали. А теперь все говорят и все ругают вашу постановку. Даже барон Фредерикс и тот почему-то беспокоится… Спрашивает меня: «Неужели грузинки ходили в шароварах? Не странно ли?» – Теляковский рассмеялся. – И притом: все ругают, а театр полон…
Мой слуга, чеченец Ахмед, удивился, когда с него сняли костюм, который он примерял. Он думал, что ему его подарили. Очень огорчился, сказал мне грустно:
– Хороший город Петербург, генерал многа, начальник многа, всего многа… но гора нет. Скучно, ро-о-овно. Как без гора жить. – И добавил: – Зачем демон? Такой человек нет Кавказ.
Василий Харитонович Белов с сердцем сказал ему:
– Чего ваш Кавказ? Ежели взять у нас в Москве царь-пушку, да ее на гору поставить, да ах! Тогда все, все вы, черкесы, что ни на есть, што скажете, а?
Мой чеченец промолчал. Но как-то сказал Василию Белову:
– Ты думаешь моя дурак одна. А твоя тоже дурак.
Мой слуга-чеченец заскучал. Пришел он ко мне как-то утром и говорит:
– Твоя – друга моя. В полицейский участок была, начальник многа ругал меня. Пашпорт нет, кинжал не можно носить никак… никак нельзя. Пистолет нельзя, никак не можно. Пистолет – тюрьма сажает. Прощай, – сказал он мне, наклонив голову. – Я назад пойдет.
И я увидел слезы в его глазах.
– Пускай Кавказ меня. Твоя-моя один Аллах. Прощай, твоя – друга. Твоя – вот харош. Моя правда говорит. Пускай меня Кавказ. Скушно мне. Всего многа, Петербург хорош, гора нет. Скушно. Ну што тут, не можно жить без гора, скушно.
Он собрался в отъезд. Я вечером провожал его на вокзал. Купил ему билет. Деньги в сумке на шнурке велел надеть на шею, под бешмет. «А то, – говорю ему, – украдут у тебя.» Прощаясь со мной, он крепко обнял меня за шею руками, сказал:
– Прощай. Чечен не может здесь жить. Такой человек – не виноват. Прощай!
И, поцеловав меня в лоб, он заплакал.
Крыша мира
Посвящаю памяти Вари Паниной
В выси гор загорелись утренними огнями вершины Гималаев. Кондоры плавно кружатся в утренней мгле. Я долго ехал пустыней Гиндукуша из последнего кишлака Памира. Устал и я, и две красавицы дивные, мои лошади. Они идут тихой ходом. Уже погасли звезды ночи, и утренняя свежесть засияла в небесах…
Скорее бы добраться до жилья: ведь бутылки с зельтерской водой, обмотанные проволокой, лопнули еще вчера днем в сильной жаре, а как быть без воды в пустыне. Скорее туда, к этим огромным, тихим холмам гор. Тайными глыбами, далекими тенями уже видны они. И там – Крыша Мира.
Еду, еду, ровно стучат копытцами мои красавицы Кыс и Карагес по твердой земле пустыни. Орлы с голыми шеями медленно взлетают и кружатся надо мной. Есть что-то злое и мрачное в их спокойном полете.
Я чувствую вдруг, как я совершенно одинок в пустыне. Куда я заехал!.. Вдруг вспомнилась мне Москва. Как хорошо в Москве. Лучше мне было бы вернуться из Самарканда. Но так хорошо ехать верхом куда-то. К самой Крыше Мира.
Сидит целая куча кондоров, выгибая шеи. Я перехожу на рысь. Чувствую, как пахнуло чем-то тлетворным, и вижу, подъезжая ближе, серые груды, трупы верблюдов. Их три. У третьего верблюда, который дальше других, как будто сидит сарт в чалме и все кланяется, как бы молится. Я остановился, быстро достал из мешка, с соседней лошади, маузер: вижу – барс откинулся от трупа верблюда, побежал тихонько. Стреляю, передвинул патрон. Огромная куча кондоров сначала побежала по песку, потом поднялась в воздух, качая огромными крыльями. А барс все ближе, ближе: он бежит на нас… Я выстрелил опять и услышал над собой шум крыльев. Барс исчез, но издали я увидел как бы темную кошку, которая прыгнула кверху, хватая птицу.
Лошади сами понесли бешеным карьером. От неожиданности я потерял стремя, и долго несли они меня по степи. Забрав влево, едва слушаясь меня, они перешли на иноходь.
В цветных опалах блистают вершины гор. Они громадны. Во мгле голубой дали, под горами, я вижу как бы темный шар. Там – карагач. Карагач – это дерево. Там, значит, вода, пристанище.
Я хочу осадить лошадей, но умные, милые красавицы мои, Кыс и Карагес, тоже увидели карагач и, не слушая меня, летят к нему карьером. Они храпят от усталости, переходят опять на иноходь.
Влево от меня показался холм, покрытый густой травой, за холмом белеет дорога. Я повернул на нее. Из-под копыт лошадей, как фонтаны, взлетели кверху два золотых фазана. Через минуту – опять. Я остановился, слез с седла. Ноги дрожат. Я достал дробовик, привязал к поясу повод лошадей и пошел, едва двигаясь от усталости.
Уже светает. Фазаны вылетают все чаще. Трех золотых фазанов я уложил в охотничий мешок. Под огромными ветвями карагача, нависшего над землей круглой шапкой, – чайхана, чайная. В чайной и кругом на циновках и матрасах полулежат проезжие, пьют зеленый ароматный чай и едят лепешки. Индус, взявший у меня лошадей, постелил мне ковер в тени дерева и поднес чай. Я вижу, как мои Кыс и Карагес легли в тени, кивая индусу красивыми головами, когда тот подал им корм.
Среди проезжих, в стороне, сидели высокие нагие пастухи, как бронзово-зеленые изваяния цвета нефрита. Под белыми чалмами у виска воткнуты красные маки. Восхитительный, ярко-красочный Восток. Я ел жареного фазана, а глаза пастухов, с большими ресницами, улыбались мне. Оказалось, им смешно, что я ем птицу.
От усталости я заснул тут же на ковре, как убитый, а когда проснулся, был поздний вечер. Горел костер, лежали верблюды. Около них, отдельно, сидели женщины, и лица их были глухо закрыты, только черные щели оставлены были для глаз.
Пестрая толпа сидела и лежала у костра. Из чайханы вышел человек. У него длинная, черная шевелюра, набок молодцевато надет белый русский картуз. Он подошел ко мне и весело сказал:
– Добро-здорово, капитан!
Я так обрадовался, что вспрянул с ковра и схватил его за руки:
– Вы русский?!
– Нет, капитан… Я тут – здешний.
– У меня коньяк есть, – сказал я. – Садитесь, выпьем с чаем.
– Хорошо, капитан.
И, наклонившись, человек сказал мне на ухо:
– Вино – можно. Тут есть.
С этими словами человек вошел в чайхану.
Все сидевшие у костра были как-то похожи на русских. Только лица немного потемней от загара. Мне казалось, что это студенты из Московского университета нарядились нарочно, как на святках, в халаты и чалмы. Действительно, как много было в Москве лиц, похожих на сартские!..
Мой новый знакомый, индус с шевелюрой, уже сидит со мной на ковре, и мы едим с ним плов из барашка. Он пьет водку. Оказывается, он бывает в Нижнем Новгороде, на ярмарке, покупает ситец московский – морозовский, а индуски делают из ситца шаровары и платья. Еще удивленье: оказалось, что он не индус, а цыган. И зовут его Арас. Вышло так, что я вроде как к «Яру» попал.
К нам присели и хозяин чайханы, и другие. Я предложил хозяину-индусу выпить. Он, одетый весь в белое, сложил руки на груди и поднял глаза к небу, а небо темное, синее и глубокое, в блестящих звездах южной ночи. Индус выпил рюмку коньяку, взял сухарь и шоколад и, приложив руки ко лбу, ушел.
А я до того был рад встрече с Арасом, что мы выпили все вино в этом подворье, под ветвями карагача, на Крыше Мира… Уже погас фонарь чайханы, потемнели дальние Гималаи. Узоры вечных льдов забелелись в выси. Как хорошо написать все это! Я уже взял краски, но Арас говорит мне:
– Афганцы не любят, не снимай – тут женщины есть. Поедешь – убьют. Вера такая.
Я все же тихонько, в маленький ящик, пометил тона ночи.
– Никто не может перейти Гималаи, – тихо рассказывал мне тем временем Арас. – Но, слышно, там долго люди живут. Другой пятьсот лет живет, не то старый, не то молодой, никак узнать невозможно. Никто про то не знает: пройти гор нельзя.
– А далеко до гор?
– О-о… далеко, очень далеко: до границы еще двести верст.
– Как странно, а кажется, так близко, точно вот здесь.
Арас, толкуя со мной о великих горах, рассказал, что индусы живут по ту сторону Гималаев.
– Их там пятьсот миллионов, – говорил он, – а здесь по эту сторону всё цыгане живут: двести миллионов.
Кажется, Арас приврал изрядно, но нравится мне Арас, и я чувствую себя с ним под тенистым карагачем как в Москве.
Цыгане, по словам Араса, оказывается, не просто так себе, «фараоны», как их звали московские купцы, а есть цыгане-люди, те, которые у нас в России лошадей продают, и есть цыгане-боги, те, которые песни поют.
– Как боги? – спрашиваю.
– Так, – отвечает Арас. – В горах Гималая давно было много цыган. Жили они, добро-здорово, в низовьях гор и были все крестьяне. А повыше, в горах, жили их господа, тоже цыгане. И эти цыгане не делали ничего, а только пели. Про любовь пели, жизни красу, добро-здорово. И которые жили ниже, считали тех, кто жил выше, – богами. Только народ, снизу который, выгнал господ сверху – своих богов-то. Иди куда знаешь, довольно петь про любовь. Ступай к черту. И вот пошли они, боги, через Афганистан, Памир, Кавказ, кто куда… Скажи правду, – вдруг перебил самого себя Арас. – Есть у вас в Нижнем цыганский банк?
– Нет, – говорю. – Цыганского банка нет.