[61] то метал с необыкновенною быстротой медные шары, то вертел над головой длинный снур с двумя тяжелыми кистями, то кидал колесом, один за другим, десяток больших ножей. И все у него спорилось и ладилось, как у настоящего акробата: удивительно ловок был он. Пробовал выделывать все эти штуки дядя Константин, но они у него как-то не удавались: снурок с кистями заматывался около его горла и душил его, а шары без церемонии падали ему на маковку…
Дедушка во время всех этих упражнений смирно покуривал свою фарфоровую трубочку и добродушно посмеивался над играющими. Иногда вместо этих игрищ катались на своем катере по Черной речке; дамы гребли, отец правил рулем. По воскресеньям, бывало, все вместе гурьбою отправлялись гулять в Строгановский сад. Всем любопытно было посмотреть, — как старичок граф Строганов с женою своею любезно принимали и чествовали в своем саду чернореченских дачников. Кто из петербургских жителей не знает большого круглого луга, окруженного широкой дорожкой, которая начиналась у подножия террасы Строгановской дачи, доходила до пруда с Нептуном и огибалась кругом всего луга. Так вот на этой террасе всякое воскресенье после обеда сиживал на кресле старый граф; гости и вся семья окружали его. Помню даже, как он был одет: седая голова у него была завита «à la aile de pigeon»[62] всегда в черном фраке со стальными, гранеными, точно бриллианты, пуговицами, в черном атласном pantalon collant[63], в шелковых черных чулках и башмаках с пряжками; на груди густое плоское жабо и такие же оборочки около кистей рук. На пальцах драгоценные кольца, а из кармана жилета всегда болтался на цепи целый пук печатей. Собою он был важный, полный, одним словом, барин с ног до головы. Графиня, жена его, была высокая, стройная женщина с бледным, печальным лицом. Она носила всегда черное платье и чепец с белыми лентами.
Вот сидят они с гостями, кофе кушают, а где-то сбоку, в кустах, знаменитая тогда строгановская роговая музыка играет…[64] А как только на круглой дорожке наберется много гуляющих, граф встанет с своего кресла, махнет музыкантам платком, они заиграют польский, а он спустится с террасы, раскланяется с первой попавшейся ему дачницей, ангажирует и, взяв за руку, гордо подняв голову, поведет ее во главе польского вокруг луга. Графиня тоже возьмет себе дачника и пойдет за мужем во второй паре, за ними последуют их гости, а там и все гуляющие попарно вытянутся длинною вереницей… Когда обойдут весь круг, граф и графиня откланяются со своей парой, войдут опять на террасу, поклонятся всей публике вообще, попросят ее веселиться без стеснения и удалятся в свои покои.
И точно, неважные чернореченские дачники танцевали и веселились без всякого стеснения и от всей души. И даже чай даровой официанты выносили танцующим от графа… Ну, не прелесть ли это! И что дороже всего, при этом веселии будочника не было ни одного, и скандалов тоже не было, все обходилось по-домашнему, чинно и прилично.
Вообще Черная речка могла похвастаться в то время своею тишиной. Вот жившие в Новой Деревне жаловались, что дачникам от стоящих там кавалергардов[65] житья нет… Говорили, будто офицеры ходят мимо дам на Неву купаться в одних только накинутых на тело простынях и домой возвращаются в таком же костюме, что по ночам они бегают вдоль деревни, стучат дубинами в ставни и кричат: «Пожар! пожар!..» Перепуганные со сна женщины выбегают на улицу в одном белье… Насколько все это было справедливо, не знаю, но вот что отец мой и все жители Черной речки того времени видели своими глазами: молодым повесам, кавалергардским офицерам, видно, тесно показалось творить свои проказы в одной Новой Деревне, и они начали пробираться в нашу мирную обитель… По ночам на Черной речке начал разъезжать черный катер с поставленным на нем черным же гробом; гребцы и сидевшие с факелами около гроба люди были одеты в черных плащах и больших круглых черных шляпах, как похоронные факельщики того времени. Все они заунывно пели «Со святыми упокой» и этим будили и пугали крестьян и дачниц… Вскоре узнали, что факельщики эти были не кто иные, как молодежь кавалергарды, а в гробу почил не покойник, а шампанское. Днем они тоже не сидели спокойно, а с криками, шумом и гамом носились по нашей деревне на своих собственных пожарных трубах, все стоя на ногах, в сюртуках без эполет, в голубых вязаных шерстяных беретах с серебряными кистями, точно таких, как теперь носят дети… На углу Черной речки, там, где дорога направляется к имению Ланских, стояла двухэтажная дача с балконом. В ней жила хорошенькая французская актриса m-elle Adele. За что-то ее бедную возненавидели кавалергарды. Раз как-то, среди бела дня, сидела она преспокойно у себя на балконе, как вдруг, откуда ни возьмись, налетели кавалергарды с своими пожарными трубами и с криками: «У Адели сердце горит!» — давай качать на нее холодную воду…
Несчастная женщина до того испугалась, что даже захворала… В другой раз мы с няней в Ланском парке набрели на несчастную Adele, привязанную веревками к толстому дубу. Такая страсть была: шляпа с нее упала на траву, длинная коса распустилась; рвется, отвязаться не может и кричит как зарезанная… И это все они же, кавалергарды, натворили… Она гуляла утром, а они поймали ее, привязали к дубу и ушли.
А то еще у Николая Ивановича Греча с ними вышла неприятность: вздумалось ему как-то вечерком пойти гулять в Строгановский сад. Подошел он к плоту, а паром надо было подождать, на нем переезжала от Строгановского сада какая-то немочка с горбатенькой дочкой. Подъехали, мать вышла на берег, а девушка одной ногой вступила на плот, как вдруг с другого берега сильно дернули веревку, плот подался назад, бедная горбунья сорвалась и упала в речку… Греч проворно выхватил ее из воды и тут только увидал, что эту гадкую шалость устроили кавалергарды…
— Мерзавцы, негодяи, молокососы! Вы мараете свой мундир! Вас пороть надо! — начал орать им через реку Николай Иванович…
Они, погрозив ему кулаками, убежали… Обозленный Греч гулять не пошел, а вернулся домой. Не прошло и часа, как у нас за воротами послышались крики, угрозы, и на двор нахлынула толпа кавалергардов с огромными дубинами на плечах… Греч успел спрятаться. Пришлось к шалопаям выйти отцу моему. Так как все женщины в это время ушли в комнаты и увели со двора детей, то нам, кроме крика и смутного говора, ничего не было слышно. Потом на дворе все стихло, мимо наших окон по улице уже без дубин на плечах тихо и смирно прошли кавалергарды… Отец вернулся в комнаты, а Лизаньку и меня сейчас же выпустили на свободу… Таким образом мы тогда об этой «истории ничего больше и не слыхали. Но после, много лет спустя, папенька, вспоминая о нашем сожительстве с Гречем на Черной речке, вспомнил и о нашествии на него кавалергардов и, смеясь, говорил: «Хороши были воины! Да и Николай Иванович был хорош! Нашумел, обругал их через реку, да и спрятался! Пришлось мне «в чужом пиру похмелье», выйти урезонивать этих саврасов без узды. Не понимаю, как это я тогда удержал себя и тоже не вспылил… Кричат, орут: «Подайте нам Греча! Греч, выходи! мы бить тебя пришли…» Уж и сам не знаю, как мне тогда удалось укротить эту молодежь и, не волнуясь, тихо, серьезно высказать ей, до чего она неприлично ведет себя, нося кавалергардский мундир; что Греча, кажется, нет дома, а в другой даче живу я и прошу их оставить этот двор и не пугать своими криками женщин и детей! И видно еще не неисправимый был народ: сейчас же начали смолкать, смолкли, переговорили между собою, бросили на землю дубины… И один молодой офицер от имени всех товарищей повел мне такую извинительную речь: «Поверьте, граф, что мы не знали, что рядом с Гречем живете вы… Иначе мы никогда не позволили бы себе войти к вам на двор и обеспокоить вас и ваше семейство!.. Простите великодушно нам наше необдуманное увлечение!» Все раскланялись и затем один за другим тихо вышли со двора… А как я теперь подумаю, умно сделал Николай Иванович, что вовремя спрятался. Хорош бы он был, если бы столько здоровенных молодцов побили его столькими здоровенными дубинами!..» И я тоже думаю, что они заколотили бы его до смерти.
Но с тех пор опять на Черной речке стало тихо, черная лодка перестала ездить, и пожарная команда с пожарными в голубых шапочках больше не показывалась, и даже история с Гречем замерла совершенно.
Гораздо позднее я узнала, что зачинщиком и коноводом всех этих неблаговидных шалостей на Черной речке молодых кавалергардских офицеров того времени был известный богач и кутила Савва Яковлев[66]. Случай привел меня даже познакомиться с ним, когда я была замужнею женщиною. Расскажу про эту встречу лучше теперь, чтобы после не забыть. Мы с мужем были так близко связаны с Академией художеств, что никогда не переставали водить знакомство с художниками и всегда интересовались всем, до них касавшимся. Как-то раз мы узнали, что один молодой художник — фамилию его теперь забыла — захворал чахоткой, и чтобы спасти его, оставалась одна надежда отправить его поскорее за границу. На беду художник был беден, стало быть, другим надо было достать ему денег на поездку и лечение? Но, где взять? Думали, думали и решили обратиться к богачу Савве Яковлеву, который, по слухам, охотно помогал бедным художникам. Из мужчин никто не решался к нему идти, говоря: «Нет, нам он не даст ни гроша! Его должна просить женщина, тогда он раскошелится». Выбрали посланницей меня и научили, что ехать к нему на дом неловко, а самое лучшее поймать его в маскараде.
Я послушалась, облеклась в домино и в первом же маскараде в Большом театре подошла к Яковлеву. Он в то время был настоящая руина. Увидя, что я подхожу к нему, он с гадкой улыбочкой оглядел меня с ног до головы и перехваченным, хриплым голосом спросил: