Но все эти маленькие промахи и ошибки никогда не мешали сюрпризам удаваться вполне. Виновник торжества «именинник» всегда был глубоко тронут сюрпризом и благодарил родных актеров со слезами на глазах. Актеры были счастливы тем, Что игру их похвалили. Хозяева театра, папенька с маменькой, блаженствовали уже потому, что к ним собрались милые им люди и что удалось их повеселить…
Блаженный век, когда люди умели довольствоваться малым, умели быть истинно дружны, когда не от одних горестей и несчастий, а и от теплого чувства выступала слеза на глазах… Смеются теперь над добрым старым временем, говорят: «У вас у всех тогда глаза были поставлены на мокром месте!» Ну что ж, по-моему, это все-таки лучше, чем сухое сердце и сухие глаза…
Всех гостей папеньки, кроме моих старых знакомых: Греча, Гнедича, Лобанова и Булгарина, я, конечно, не помню, но по рассказам знаю, что у нас часто бывали: Бестужев, Рылеев, Верстовский, Лонгинов, князь Одоевский, Яков Иванович Ростовцев[72], тогда еще молодой офицерик и страшный заика, которого маменька учила говорить не заикаясь, вкладывая ему камушки в рот. Своих родных папенька приглашать не любил даже тогда, когда они к нему напрашивались сами.
— Что это, Теодор, ты меня никогда к себе не зовешь? Говорят, у вас бывает так весело!.. — сказала раз папеньке двоюродная сестра его, графиня Аграфена Федоровна Закревская[73].
— Да оттого, Груша, — отвечал он ей, — что у тебя со мной и моей женой нет ничего общего, и тебе будет у нас скучно!
Она все-таки навязалась и приехала к нам на вечер, но вести себя, как бы следовало, не сумела…
— Ma cousine[74], что у вас сегодня было за обедом? — вдруг ни с того ни с сего спросила она у маменьки.
Маменька сконфузилась и назвала ей три кушанья, из которых последнее было — квасной кисель. Графиня Аграфена Федоровна с удивлением опять спросила:
— Что это такое квасной кисель? Я никогда его не ела, это вкусно? Дайте мне немножко его попробовать!..
Принесли тарелку киселя в гостиную и поставили перед ней на греческий столик; и она при всех наших гостях, разряженная в пух и прах, в пунцовом берете с перьями, начала одна уплетать кисель за обе щеки, приговаривая: «Mais s’est très bon»[75]. Проглотила всю тарелку, потом попросила квасу, попила, сказала несколько раз маменьке: «Хи… хи… хи… ma cousine!.. ха… ха… ха!.. ma cousine!..» и уехала. Графиня Закревская с женщинами говорить не умела. Вообще ее нашествие к нам было очень похоже на то, как дамы-благотворительницы пробуют у нищих щи…
Графиня Аграфена Федоровна была дочь родного дяди и крестного отца папеньки, графа Федора Андреевича Толстого[76], очень богатого человека, потому что он был женат на раскольнице, дочери московского откупщика Дурасова. Дедушка Федор Андреевич слыл в то время антикварием и большим любителем древностей, хотя сам в них мало имел понятия и всегда, делая новые приобретения, прежде советовался с папенькой и имел большую веру в знания своего крестника.
И надо сказать, что этот дядя был всегда добр к папеньке и никогда, даже во время невзгод, не покидал его. А после, когда папеньке, как говорят по-русски, вдруг повезло, Федор Андреевич первый возрадовался и начал гордиться своим крестником. Папенька, часто навещал старичка, но я что-то не помню, чтобы этот дедушка сам приезжал к нам в «розовый дом», но все-таки он помнил о нас, присылал к праздникам маменьке хорошие подарки, нам, детям, сестре Лизаньке и мне, прелестные игрушки. В то время он представлялся моему воображению скорее благодетельным волшебником, чем дедушкой. После я видала его и тетушку Аграфену Федоровну чуть не каждый день, сделалась их любимицей и баловницей, но все-таки не могу, сказать, чтобы чувствовала к нему такую же привязанность, как к дедушке Петру Андреевичу. Да, этот дедушка был сама доброта и ласка!.. Какая жалость, что мне не удалось с ним пожить, когда я стала побольше и могла бы оценить его вполне!
По рассказам о нем, дедушка был редкий человек и настоящий барин. Несмотря на то, что он не был богат, он всегда, по силе возможности, делал добрые дела, не гордился, принимал людей не «по платью». Забыть свои собственные нужды и успокоить ближнего было для него счастьем. С людьми своими обращался с такою добротою, что ни один крепостной человек от него на волю уйти не хотел. Но, вместе с тем, Петр Андреевич, такой милостивый к бедным и меньшей братии, богатому — будь то хоть брат родной — на ногу себе наступить не давал. Примером тому может служить маленькая стычка между ним и его меньшим братом, графом Федором Андреевичем, тем самым, о котором я только что говорила. Граф после отставки своей не имел средств держать собственный экипаж, на гитарах[77] ездить не любил, а потому усвоил привычку много ходить. Для него обойти пешком все острова и вернуться домой ничего не составляло. Вот раз как-то, тоже по образу пешего хождения, дедушка отправился на Аптекарский остров к меньшому своему брату Федору Андреевичу. Тот, сидя на своей великолепной террасе, еще издали признал его и с завистью глядел на крепкую, бодрую походку старика. Едва успели братья поздороваться, как Федор Андреевич сказал:
— Я давно увидал тебя и все любовался на твои ноги! Каким ты, брат, молодцом до сих пор ходишь… Я хотя тебя моложе, а перед тобою спасую. Вот, подумаешь, как Господь-то к нам милостив: тебе, бедному человеку, дал крепкие ноги, а мне, слабоногому — карету.
— Дурак! Вместо того, чтобы любоваться ногами старшего брата, ты бы приказал заложить свою карету и послал бы ее за мной! Да, видно, у тебя на это ни мозгу, ни душонки не хватает!..
Федор Андреевич на слова брата расхохотался, как будто бы не почувствовал щелчка, но зато, когда старик, посидев у него недолго, собрался уходить, он вдруг ласково стал его удерживать:
— Куда ты? Посиди! Еще рано… Я отвезу тебя в моей карете.
— Не беспокойся, бедному человеку Бог дал ноги! Сядь лучше в кресло да полюбуйся опять на мои ноги… А я в твоей карете не ездок…
И граф Петр Андреевич быстро, как молодой, скрылся из глаз богатого брата. И ни разу в жизни, говорят, в карету его не садился. Прямая и чистая душа был мой дедушка! И за то как все любили и уважали его. А уж маменькины сестры и братья просто боготворили старого графа Петра Андреевича за его доброту к ним. И надо правду, сказать, что они иногда слишком пользовались этой добротой. Бывало, выдумают какую-нибудь шалость, и первый у них в заговоре и секрете старый граф. И он, баловщик, поддается и на старости лет дурачится с ними вместе. Не могу не рассказать проказы, в которую наша молодежь втянула и дедушку.
Ездила к нам в ту пору воспитанница какой-то богатой старушки Ланской, по имени Марья Алексеевна Колесникова; барышня очень толстая, очень дурная собой и очень глупая, которая была убеждена в том, что она красавица, и мечтала выйти замуж за какое-нибудь высокопоставленное лицо. По воскресеньям у нас собирались все родные и короткие знакомые. И Машенька Колесникова всегда приезжала к обеду и проводила у нас целый день. В одно из воскресений тетки мои ожидали ее с особенным нетерпением и, как только она вошла в переднюю, встретили ее словами:
— Машенька, знаешь, кто у нас сегодня будет? Какая радость, какая честь!..
— Кто?.. Что такое?.. — вспыхнув вся, спросила Колесникова.
— Тебе не отгадать ни за что!.. Это такое неожиданное счастье!..
— Не мучьте меня, милочки, скажите скорей!
— К нам обещался сегодня вечером приехать владетельный принц Оранский!.. Каково благополучие!.. — объявили, наконец, тетки мои, прыгая от радости.
— Неужели?.. Ах, милочки, а как же я-то? Мне надо скорей ехать домой переодеться!.. — засуетилась Марья Алексеевна.
— Не надо, Машенька, не надо!.. Его высочество приказал, чтобы все были по-домашнему! И мы переодеваться не будем. Пойдем скорее наверх, мы тебе все расскажем…
За обедом у всех только и речей было, что о несказанной милости принца Оранского к нашему семейству.
— Принц милостив, это верно, но все-таки нам, господа, не надо забывать придворного этикета! — сказал строго дедушка. — Я первый в передней встречу его высочество и подойду к руке… Вы, мужчины, все за мной, и тоже к руке. А вы, mesdames[78], стойте в дверях залы и, как принц подойдет к дверям, сделайте общий глубокий реверанс…
— Ах, какое несчастье, что я этого ничего не увижу… Я сегодня вечером дежурный по полку… — с горьким вздохом сказал меньшой брат маменьки Алеша Дудин.
— Какая жалость! Да вы бы, Алешенька, попросили за себя кого-нибудь подежурить, — с сожалением посоветовала Машенька.
— Нельзя! Служба прежде всего! — ответил очень серьезно дядя, и точно после обеда он простился со всеми и уехал.
К вечеру вся наша квартира осветилась кенкетами…[79] Дедушка с кавалерами в передней, а дамы в дверях залы ожидали приезда принца Оранского. Вдруг раздался неистовый звонок, двери распахнулись на обе половины, и высокий, напудренный, набеленный, нарумяненный мужчина, в ленте через плечо, весь увешанный иностранными звездами и орденами, величественно вошел в переднюю; окинув всех быстрым взором, он милостиво протянул два пальца графу Петру Андреевичу и сказал:
— А, Толстой! Очень рад, братец, тебя видеть!
Дедушка преклонился и с глубоким уважением облобызал протянутые ему пальцы. Остальные мужчины хотели сделать то же, но его высочество, не удостоив их этой чести, торопливо пошел к дамам. В дверях он, пораженный удивлением, остановился и с восторгом воскликнул:
— Что за цветник я вижу перед моими глазами!.. Лилеи… розы… что за роскошные розы!..