Подходил май месяц, и пришло время подумать о даче. Нанять наш домик на Черной речке было невозможно, потому что после наводнения в нем было страшно сыро. А тут добрейшая Надежда Никитишна Кутузова, которая проводила в Гапсале каждое лето, соблазнила и папеньку нанять себе там дачу. Он согласился, списался с кем-то, и для нас наняли у вдовы Кюзель прелестный домик с садом и особой ванной, на самом берегу моря.
Тетенька Надежда Петровна, хотя значительно поправилась после своей тяжкой болезни, но после воспаления мозга в полный разум все еще не пришла, так что одно время начали бояться, чтобы она не осталась на всю жизнь идиоткой, а потому увезти ее далеко от доктора, который следил за ее недугом день за днем и надеялся ее вылечить, было опасно. Бабушка Марья Степановна, обе тетки мои, — которые вообще больше любили город, чем дачу, охотно остались с тетей Надей в Петербурге, а мы впятером: папенька, маменька, Лизанька, я да няня моя Аксинья, в четырехместной карете, на долгих, 14-го мая отправились в Гапсаль.
VI
Последствия наводнения. — Хлопоты с больной теткой. — Постройка ледяной горы. — Поездка в Гапсаль. — Генеральша Резвая. — А. И. Сапожников. — Анекдот о графе Клейнмихеле. — Жизнь в Гапсале. — Возвращение в Петербург. — Гувернантка Е. Н. Геммер. — Учитель французского языка Lioseun. — Маскарад в нашем доме. — Шпион Элькан. — Фокусы. — Необычайное появление крысы. — Кончина императора Александра I. — 14 декабря. — Бунтовщики в нашей кухне. — Раненый унтер-офицер. — Арест отца, его допрос и оправдание. — Павел Бестужев. — Объяснение с императором Николаем. — Похороны императора Александра I. — Протоиерей Масловский. — А. Н. Рускони. — Лечение симпатическими средствами. — Излечение императора Николая. — Кончина императрицы Елизаветы Алексеевны. — Рассказ о ее последних днях Ю. Д. Тиссен. — Таинственная шкатулка. — Ф. Н. Кусова и Касель. — Семейная картина. — Могила Рылеева.
Но прежде чем рассказать про наше житье в Гапсале, не могу не вспомнить о том, как вся семья наша бедствовала от 7 ноября до 14 мая в нашем полуразрушенном розовом доме. Кухня, кладовые и все помещения людей были буквально размыты водой, так что даже повар Филипп стряпал для нас у кого-то из соседей. Людей со смерти дедушки у нас прибавилось еще целых две семьи, которые от папеньки идти на волю ни за что не хотели, и весь этот народ следовало перевести из нижнего в верхний этаж. Можно себе представить, как распорядился этим переводом мой отец, который даже у себя за обедом приказывал всегда подавать кушанье себе последнему и зорко наблюдал, чтобы всем всего хватило, что, по правде сказать, было совершенно лишнее, так как маменька сама любила кормить, хотя и не затейливыми кушаньями своих домочадцев и гостей вплотную. Но от этой привычки подумать о других прежде себя она не могла излечить мужа. И в это ужасное время он поместил людей по возможности просторно и не подумал далее оставить себе отдельного уголка, где бы ему было покойно, а притыкался где день, где ночь, как Бог пошлет. От этого все привычки его были нарушены, все работы приостановлены, а без работы он скучал. Хотя он и продолжал все свои служебные занятия, но не был так добр и весел, как прежде; к тому же его сильно начинал мучить ревматизм в ногах, который он схватил во время наводнения и после, навещая сырые углы пострадавших от него… По правде сказать, и всему нашему женскому поколению в это время было немногим лучше, чем папеньке; бабушка Мария Степановна сидела безвыходно в своей небольшой комнатке с опущенными шторами и ухаживала за бедной сестрой Лизанькой, у которой опять разболелись глаза. Маменька и тетки превратились в настоящих сиделок при выздоравливающей тете Наде, которую наш добрейший доктор приказал пока только питать и стараться не раздражать ничем. А эти предписания исполнять было очень трудно! Во-первых, у выздоравливающей аппетит сделался просто баснословный: она просила есть чуть не каждую минуту, а держать под рукою провизию, чем бы можно было во всякое время покормить больную, было негде. На всем верху не было ни одного чуланчика, да и внизу все кладовые были разрушены. Но всегда находчивая маменька скоро придумала обратить в кладовую большой камин с дверцами, который никогда не топился. И с тех пор в нем всегда стоял сырой вестфальский окорок, жареные рябчики и даже конфекты. Бедная, вечно голодная тетя Надя не сводила жадных глаз с этого импровизированного для нее буфета. Таким образом одно из приказаний доктора было исполнено, но исполнить остальной приказ его — не раздражать тетю Надю — было невозможно. Не переча ей ни в чем, нельзя было не допускать ее до сумасбродств, которые всякую минуту приходили ей в голову, а во-вторых, она сердилась и раздражалась сама без всякой причины. Помню как теперь, как она возненавидела меня за то, что маменька отрезала мне маленький кусочек ветчины от ее окорока, и требовала, чтобы «гадкую жадную Машку» сейчас же выгнали из ее комнаты. А эту бедную Машку и выгнать-то было некуда… Долго мне от нее житья не было, и чтобы спасти меня от нападок тети Нади, меня часто облекали в мой нанковый[86] заячий тулупчик, шапочку, валенки и прогоняли погулять на дворе. Говорят, я сильно обижалась, когда тетя Надя меня выгоняла, и часто добрейший отец мой, чтобы меня утешить, приходил поиграть со мной на дворе. Когда выпал глубокий снег, он начал вместе со мною строить для меня ледяную гору; я усердно ему помогала, работая не как девочка-барышня, а как добрый мужичонка… После тетки рассказывали мне, что я на лопате таскала такие огромные охапки снега, что даже удивляла своей силой проходящих мимо наших ворот. Раз, когда няня Аксинья бежала зачем-то в лавочку, одна академическая дама остановила ее в воротах и, указывая на меня, спросила:
— Скажи, милая, не знаешь ли, чья это силачка девочка, в тулупе, все возится со снегом на этом дворе?
— Это наша графинюшка, Марья Федоровна, моя воспитальница, — с гордостью отвечала няня. — Оне теперь с папенькой своим, графом, себе гору строят…
— Ну уж графинюшка, нечего сказать! Не очень-то она у вас на графиню похожа: это не графиня, а какая-то лошадь! — себе под нос проговорила барыня и прошла мимо. Кажется, это все мой заячий тулуп и валенки так портили мою детскую репутацию. Вот тоже две девочки архитектора Гомзина, которые выходили иногда в шелковых капотиках чинно погулять по двору, с видимым презрением оглядывали мой тулуп и валенки, а мне смертельно хотелось с ними познакомиться; вот раз я подошла к ним и спросила: «Девочки, как вас зовут?»
— Я — Катенька, — сказала старшая.
— А я — Лизанька, — прибавила младшая. — А вас как зовут?
— Машенькой, — ответила я.
— А кто ваш папенька?
— Мой папенька — граф Толстой.
— Граф Толстой?.. Что же, это очень мало! А какой у него чин? Вот мой папенька надворный советник[87], а ваш кто такой? — важно прибавила Катенька.
— Я не знаю… Погодите, я спрошу у маменьки. Мой, верно, тоже надворный советник, — сконфуженно проговорила я и стремглав пустилась домой, вбежала в светелку теток и, запыхавшись, спросила:
— Маменька, кто мой папенька?
— Что ты, матушка, с ума сошла! Разве ты не знаешь, что твой отец граф Федор Петрович Толстой? — с удивлением глядя на меня, сказала маменька.
— Что ж, этого очень мало! — с обиженным видом повторила я слова Катеньки. — Вон у Гомзиных девочек папенька надворный советник, а мой — кто же?
— Это тебя эти девочки спрашивали? — улыбаясь, сказала маменька. — Ну, так поди, скажи им, что твой папенька мастеровой.
— Не правда, не правда!.. — покраснев от стыда, заспорила я.
— Как не правда? Разве ты забыла, как он сидел у окна в старом халате и колотил молотком? Ну и значит, что он мастеровой. Так им и скажи.
Однако ж я этого ответа девочкам Гомзиным не передала, а запряталась в угол и долго плакала от горькой обиды, что мой папенька мастеровой, а не надворный советник.
Не успела маменька устроить в камине буфет для тети Нади, как в нем начали твориться чудеса: по ночам в нем стала пропадать провизия. Думать на людей было невозможно, потому что по ночам никто не входил в светелку теток. Можно заподозрить было крыс, прогнанных из подвалов водою и переселившихся в верхний этаж, но и этого подумать было нельзя, потому что дверцы камина поутру находили всегда плотно затворенными. Непроницаемая тайна длилась три дня и, наконец, совершенно неожиданно открылась. Постель тети Нади каждые три дня освежалась совершенно, даже тюфяки выносили выколачивать на двор. Представьте себе удивление маменьки и теток, когда в первую среду или субботу после пропажи в камине между тюфяками тети Нади нашли запихнутыми глубоко кости рябчиков, кусочки свиного жира, даже бумажки от конфект… Искусный вор был найден: воровала по ночам сама тетя Надя. Эти поползновения к воровству остановила сразу моя меньшая тетка Саша. Она принесла откуда-то огромный пук розог и привязала его в ногах кровати, и, сделав страшные глаза, строго сказала сорокалетней графине Надежде Петровне:
— Это ты, бесстыдница, воруешь по ночам из камина?
Сорокалетний сиятельный ребенок залился слезами.
— Ну, не плачь!.. На первый раз я тебя прощаю. Но вот смотри, видишь эти розги? Помни же, что, если из камина опять что-нибудь пропадет, я тебя высеку, и больно высеку.
— Простите, не буду!.. Никогда не буду! — с плачем закричала тетя Надя и бросилась целовать руки у двадцатилетней тети Саши.
Маменьку возмутила эта бессердечная шалость сестры с больной: она сейчас же отвязала от кровати розги, приласкала и успокоила тетю Надю. Но все-таки, видно, страх ее был силен, коли с тех пор из камина больше ничего не пропадало. Кроме этой первой провинности, тетя Надя не переставала мучить маменьку каждый день новыми фантазиями: то вдруг вообразится ей, что она очень богата, и она начнет требовать, чтобы ей принесли ее большой сундук с серебром и футляр с севрским сервизом, которых у нее никогда и не было. И если ее желания не исполнялись скоро, начинала разрываться от горя и с плачем жаловаться на то, что она прежде была очень богата, что ее ограбили французы и что она теперь нищая.