— В таком случае мне и разговаривать с тобой не о чем. Поезжай проветриться на Кавказ, послужи солдатом, ты еще молод, для тебя надежда еще не потеряна, может, и выслужишься…
И государь, не сказав больше ни слова, вышел из своего кабинета.
И точно, Павла Бестужева тогда послали на Кавказ[103]. Там он застал еще моего будущего мужа, Павла Каменского, который 19-ти лет, от роду, в 1831 году, из Петербургского университета добровольно перешел служить юнкером на Кавказ. Там Каменский служил с обоими братьями Бестужевыми, Александром и Павлом, и был очень дружен с ними. Влияние Александра Бестужева (Марлинского) даже сильно отразилось впоследствии на литературном кудрявом слоге Каменского, за что я после сильно воевала с моим мужем… Александра Марлинского я совсем не знала; мне на память о нем достался, после его смерти, только серебряный эполет. Павла Бестужева я узнала лично уже офицером, в 1841 году, ноября 23-го, когда он с Левушкой Пушкиным (братом поэта), Лопухиным и черкесским князем Хаса Мусаевым назвались к нам на кулебяку с сигами и нечаянно попали на роды моего старшего сына Федора. Но до этого дня мой рассказ еще дойдет своим чередом, и на своем месте он будет интереснее… А пока замечу только, что о призыве Павла Бестужева, после 14-го декабря, к государю Николаю Павловичу и о том, что между ними было говорено, я слышала из собственных уст Павла Бестужева.
Теперь вернемся назад.
Скоро отцу моему из похоронной комиссии прислали широкополую шляпу с креповыми длиннейшими хвостами, жезл и весь тогдашний костюм факельщиков. Помню, что холод тогда стоял страшный, и на маменьку напала боязнь, что отец мой опять простудится во время перехода с печальной процессией до крепости. Но добрейший доктор наш, Андрей Егорович Шестаков, дал ей совет настегать на старенькую тафтицу ваты и обшить ею всего отца моего по голому телу прежде, нежели он начнет одеваться. Так она и сделала. И слава Богу, эта прогулка в лютый мороз пешком через Неву не принесла ему вреда.
Маменька, тетки и мы с Лизанькой смотрели похороны государя на углу Садовой и Невского из казенной квартиры Михаила Евстафьевича Лобанова, рядом с императорской Публичной библиотекой; в этом же доме безвыездно жил 35 лет сряду и умер Иван Андреевич Крылов, который скончался 76 лет от роду в 1844 году[104].
В эту роковую зиму 1825 года горькие обстоятельства положили тяжелый гнет на наш розовый дом… У нас на дворе, кажется, труднее, чем где-нибудь, можно было забыться хоть на минуту. В соседнем с нами каменном доме жил, как я говорила уже выше, архитектор Гомзин; жена его Александра Петровна Гомзина (с которой за это время маменька и тетки мои успели познакомиться покороче) была родная дочь известного умницы, протоиерея Казанского собора отца Петра Масловского, выбранного в то время из всего петербургского духовенства в отцы духовные и путеводители несчастным декабристам[105]. О(тец) Петр всякий день приходил к дочери еврей отдыхать душою от возложенной на него тяжелой обязанности… И все наши не могли не видеть его лежащим на галерейке у Александры Петровны, окруженного внучками и внуками. Усталый и глубоко задумчивый вид умного старца ежедневно подновлял свежее горе отца моего…
Кроме того, Александра Петровна Гомзина считалась единственным другом несчастной жены Рылеева[106], которая тоже часто приезжала выплакивать к ней свое невыносимое горе.
Все эти обстоятельства, взятые вместе, такою черною хмарою налегли на наш недавно еще такой веселый розовый дом, что папенька и все наши притаились в нем и старались прожить это ужасное время одною только семейною жизнью, и никого из посторонних, кроме Анны Николаевны Рускони, друга тетки Нади, не принимали у себя. Да Анна Николаевна и не чужая, а своя была в нашем доме. С теткой Надей их связывала такая стародавняя дружба, которая дороже всякого родства. Даже отцы их, граф Петр Андреевич Толстой и генерал Макаров, смолоду были закадычные друзья. Ну, и дочки пошли по отцам: графиня Надежда Толстая и Аннета Макарова росли вместе и далеко еще до нашествия француза молоденькими девушками жили и веселились вместе в самом блестящем кругу большого света. Только после судьба им выпала неодинаковая: Аннета Макарова рано вышла замуж по любви за пожилого уже итальянца, генерал-штаб-доктора Рускони; тетка же Надя сама рассказывала, что у нее ни разу в жизни и жениха не было, а потому она осталась в девицах.
С Анной Николаевной Рускони, в молодые еще годы, приключилось странное обстоятельство, которое имело влияние на всю ее остальную жизнь. У мужа ее был друг старичок, тоже доктор медицины, который всю жизнь свою собирал симпатические средства от разных болезней и между делом лечил ими очень удачно… Так вот этот старичок, фамилии которого я не слыхала, чувствуя приближение смерти, форменным завещанием оставил молодой жене друга своего все собранные им «симпатические средства», прося ее продолжать его дело. Внизу на завещании рукою дателя было помечено, что в тот миг, когда она узнает, что из него вылетел последний вздох, симпатическая сила перейдет в нее — Анну Николаевну Рускони, и она может сейчас же начать успешно лечить страждущих завещанными ей им средствами; что за лечение ни с кого денег брать нельзя и передавать при жизни кому-нибудь способ, которым лечишь, тоже нельзя, иначе лечение будет недействительно…
С благодарностью и верою приняла молодая женщина завещанное ей другом мужа наследство и после смерти его принялась сама за лечение.
Двадцати девяти лет Анна Николаевна овдовела и перешла жить к другу своего детства, графине Васильчиковой, которая была замужем за графом Ларионом Васильевичем Васильчиковым, тем самым, что носил в то время прозвища «царева друга», данное ему будто бы за то, что он один из всех сановников говорил государю Николаю Павловичу правду в глаза…
В доме Васильчиковых Анна Николаевна продолжала лечить «симпатическими средствами» и даже прославилась успешным лечением «рожи» посредством сухого платка или полотенца, взятого у больной особы. Этот платок Анна Николаевна «заговаривала», складывая какими-то мудреными складками в куколку, приказывала вытереть им больное место утром, вечером и опять утром и бросить в стирку… И рожа сейчас же проходила. У самого государя Николая Павловича как-то на ноге приключилась «мокрая рожа» и долго не проходила. Васильчиков предложил ему попробовать полечиться «симпатическим средством». Император согласился. Тогда Ларион Васильевич привез платок государя Анне Николаевне, она заговорила; он обтер им ногу три раза, и рожа сейчас же прошла.
С этих пор Николай Павлович так глубоко уверовал в генеральшу Рускони, что, на моей уже памяти, у нас, в розовом доме, почти ни одного воскресенья не проходило, чтобы государь не прислал своего камердинера с просьбою к генеральше «заговорить» чей-нибудь платочек…
К нам Анна Николаевна давно уже взяла привычку приезжать ночевать в субботу и оставалась у нас все воскресенье до ночи. И это было для нас истинным праздником, потому что вся семья наша обожала эту умную, милую женщину. Так и в скорбную зиму 1825 года она одна оставалась нашею неизменною дорогою гостьей…
Целые дни все члены нашего семейства занимались каждый своим делом, а по вечерам сходились, как прежде, с работою у круглого стола. Отец мой при свете сальных свечей, в кругу женщин, лепил свои модели, дамы работали и поочередно читали ему вслух.
Бывали и такие вечера, когда мы целым караваном ездили на саночках проветриться в гости, на Вшивую биржу к молодым Дудиным (где после женитьбы Федор Федорович в Комиссии погашения долгов получил хорошее место) или на Шестилавочную к дядям Александру и Константину Петровичам. И тогда папенька, как дама, в ридикюле забирал свою медаль, стеки, воск и в гостях, как дома, работал целые вечера.
А время все шло да шло. Наконец стукнул и 1826-й год. А за ним незаметно надвинулась и весна и принесла бедному отцу новое тяжкое горе… Вдруг долетели до него слухи, что обожаемая им императрица Елисавета Алексеевна опасно захворала в Белёве. Об этом времени я опять могу рассказать со слов Юлии Даниловны Тисен, которая ни на минуту не расставалась с государыней до самой ее смерти.
Но прежде всего надо сказать, что сейчас же после смерти Александра Павловича Елисавета Алексеевна из Таганрога написала вдовствующей императрице Марии Феодоровне то письмо, которое, переписанное в стольких экземплярах, переходило из рук в руки по всей России… И я когда-то читала это скорбное письмо и помню, что оно начиналось так:[107] «Notre Ange est au ciel je suis seule au monde, ne m’oubliez pas ma mère!»[108] И, как оказалось после, императрица-мать никогда не забывала своей несчастной невестки… Узнав о болезни ее, проездом чрез Москву, еще задолго до смерти Елисаветы Алексеевны, Мария Феодоровна заказала самой модной в то время в Москве француженке-модистке нарядное белое платье, в котором после должны были положить в гроб Елисавету Алексеевну. Говорят, француженка сделала не платье, a «chef-d’oeuvre»[109] и по нескромности своей не утерпела, чтобы не показать его своим заказчицам. Слух об этом пролетел по Москве, и все барыни стали ездить смотреть на это великолепное, «страшное по назначению своему» платье. Мать моего будущего мужа, Мария Ивановна Каменская, жившая тогда в Москве, не поверила этим слухам. Ей, как простой смертной, показалось невозможным, чтобы на живого человека было уже сшито гробовое платье, и она не поехала его смотреть. Но старушка-генеральша Ковалевская, у которой в доме ребенком воспитывалась Мария Ивановна Каменская, заехала за нею и насильно свезла ее посмотреть на ужасное белое глазетовое платье, от которого приходили в такой неистовый восторг московские барыни…