Каждое утро, пока отец был в должности, нас посылали гулять с m-elle Helene, а под вечер, entre chien et loup[113], когда уже темно было писать картину, папенька с маменькой брали нас с собой гулять по Большому проспекту. В эти часы мы были совершенно счастливы и горды тем, что гуляем вместе с большими. Отец мой, гуляя с маменькой, всегда ходил под ручку, а Лизаньку и меня посылали впереди. Любили они, наши дорогие, всегда иметь нас на глазах и, даже гуляя, умели научить сестру и меня чему-нибудь доброму, хорошему. Позвольте мне рассказать, как мы тогда гуляли с родителями.
Право, по тому еще темному времени, это была штука интересная! Да и мне это воспоминание очень дорого, и хочется поделиться им с добрыми людьми, которые, верно, поймут меня и скажут: «Да, чудные, должно быть, были люди граф Федор Петрович и графиня Анна Федоровна!»
Представьте себе, идем мы, бывало, по мосткам Большого проспекта, и кто бы нам навстречу ни шел, — будь то хоть оборванный мужичок в лаптях, — уж папенька непременно нам скажет: «Дети, посторонитесь, дайте дорогу: вам навстречу идут»… Или нищая старушка с трудом взбирается на ступеньку мостков; маменька тоже нам подскажет: «Дети, видите, как старушке трудно! Помогите ей взойти!» И мы с Лизанькой, не обращая внимания на то, что эта старушка-нищая вся в заплатах, кинемся к ней с радостью и введем ее на ступеньки мостков.
Кажется, ведь в этих так просто сказанных словах не было ничего особенного? А как они сразу отнимали тогда у нас, детей, всякое поползновение к гордости, к фальшивому стыду… И главное — так глубоко тогда врезывались эти слова в наши детские сердца, что вот уже 76 лет, а я живо помню их и записываю в мои «воспоминания» со слезами благодарности на глазах… Да, по-моему, в детстве много дороже всяких превыспренных назиданий и поучений стоит одно доброе кстати сказанное родителями слово… В одно и то же время с этими прогулками, которые заронили в детскую душу мою столько теплого и хорошего, на мою долю выпали еще и другие прогулки, даже не подходящие девочке восьми лет… Осенью 1826 года у Александры Петровны Гомзиной часто гостила несчастная вдова Рылеева, которая, право, не знаю, за что, очень полюбила меня и даже часто водила с собой на могилу мужа своего. Помню, что наши говорили тогда при мне, что вдове Рылеевой, по какой-то особой к ней милости, позволили взять тело мужа и самой похоронить его на Голодае, только с тем, чтобы она над местом, где его положат, не ставила креста и не делала никакой заметы, по которой бы можно было заподозрить, что тут похоронен кто-нибудь. И точно, на том месте, куда мы ходили, креста не было. Но не утерпела несчастная женщина, чтобы своими руками не натаскать на ту землю, под которой лежало ее земное счастье, грудку простых булыжников и не утыкать их простыми травками и полевыми цветами… Для постороннего глаза эта грудка камешков была совсем незаметна, но мы с нею видели ее издалека и прямо шли на нее… Господи! Как эта молодая мученица разрывалась там, как горячо молилась Богу!.. На это без ужаса нельзя было смотреть… Что я, восьмилетний ребенок? а тоже становилась около нее на колени, и тоже молилась, и плакала горючими слезами… О чем плакала, сама не ведала. Ее мне было уж очень жаль, а больше я тогда ничего не знала…
После я часто задавала себе вопрос, отчего тогда из всего нашего дома, где было столько зрелых женщин, Рылеева выбрала меня, маленькую, себе в провожатые. И мне кажется, я поняла ее: одной ходить в такую глушь на могилу мужа ей было жутко; со мною, хоть с маленьким живым существом, она чувствовала себя бодрее… А с большими она не хотела ходить, потому что они смотрели бы на нее не детскими простодушными глазами, при них она не могла бы ни молиться, ни плакать: ей было бы стыдно…
А как иногда газеты-то врут немилосердно!.. Никак не могу я припомнить (память моя на все, что делается теперь, сильно изменяет мне), в каком журнале или газете за последний десяток лет мне попалась на глаза маленькая статейка, в которой было сказано, что «тело Рылеева после казни было украдено декабристами и увезено неизвестно куда, так что никто не знает места, где он похоронен»…
Прочла я это и подумала: нет, голубчики, не врите, пожалуйста! Если вы не знаете, где он похоронен, то я знаю. И будь Голодай в том же виде, как он был 68 лет тому назад, я бы по моей, детской еще, памяти, указала вам место, где положен Рылеев… Но в том-то и беда, что Голодай-то, говорят, стал совсем не тот: весь сосновый лес с него срублен, остался один пустырь… Поди и булыжники, к которым в 1826 году мы вдвоем с Рылеевой вдовою ходили плакать, давно втоптались в землю, и не осталось у меня никакого вещественного доказательства в моей правоте… И Рылеевой давно нет на свете, и меня скоро не будет!.. Ну, и врите, господа, врите, сколько душеньке вашей угодно, вас остановить некому!..
Однако, чтобы продолжать мои «воспоминания», мне надо из 76-летней старухи опять переделаться в восьмилетнюю девочку, что «по щучьему веленью, по моему хотенью» я и делаю…
VII
Помолвка Лизаньки Толстой. — Иван Кудрявый и его преданность нашей семье. — Свадьба Лизаньки. — Трагическое происшествие. — Самоотвержение Лизаньки. — А. Н. Оленин. — Его характеристика. — Балет у Всеволожского и графиня Завадовская. — Несчастный случай с отцом. — Внимание к нему императора Николая Павловича. — Назначение его вице-президентом Академии художеств. — Первый прием, оказанный ему в Академии. — Ректор Мартос и его выходка. — Характеристика Мартоса. — Его оригинальная женитьба. — Наша квартира в Академии. — Отчаянное письмо Лизаньки. — Ее печальная история и кончина. — Благородный поступок Кудрявого. — Наша жизнь в Академии. — Профессор Воробьев. — Мастерская Мартоса. — Конференц-секретарь Академии В. И. Григорович и его семья. — Профессор Егоров. — Рассказы о нем. — Профессор Мельников. — Графиня Полье и ее чудачества.
Я бы охотно перескочила прямо к 1828 году, такому знаменательному в жизни отца моего, но, нечего делать, надо прежде рассказать казус, случившийся в нашей семье в 1827 году и наделавший много шуму во всем Петербурге. Постараюсь передать вкратце все то, что знаю об этом удивительном событии. В прошлой главе моих воспоминаний я уже упомянула о том, что дочь графа Александра Петровича Толстого, выйдя из Екатерининского института, опять поселилась у бабушки Рытовой и к нам ездила только в гости. Представьте же удивление всех наших, когда в одно воскресенье старуха Авдотья Ивановна Рытова приехала к нам с Лизанькой и привезла с собою красивого молодого гвардейского офицера. Торжественно вошла генеральша в гостиную, взяла за руки внучку и офицера, прямо парочкой подвела их к папеньке и без всяких предварительных объяснений гордо сказала:
— Поздравьте, граф, жениха и невесту!..
Отца моего эта неожиданная новость так поразила, что он растерялся и не мог выговорить ни слова. Зато граф Константин Петрович так разобиделся неслыханной дерзостью старухи Рытовой, что, вспыхнувши весь, распетушился и, не помня себя, наскочил на генеральшу с вопросами:
— Что? Жених? Какой жених? Откуда жених? Мы, родные дяди, ничего и не знаем… Помилуйте, Авдотья Ивановна, разве так порядочные люди делают? Ведь, кажется, Лизаньку брат Александр препоручил нам? А вы без нас изволите распоряжаться в таком важном деле. Жених! Жених! Кто это такой?
— Потише, граф! Не с вами говорю, а с Федором Петровичем. И нечего мне вас миловать, и ничего я вам не делаю, а выдаю мою внучку замуж — вот и все! А за кого, это уж мое дело! Слава Богу, не маленькая, понимаю… И за дрянь какую-нибудь свою внучку не сосватала бы.
Раскричалась на дядю генеральша и, отдернув Константина Петровича в сторону, опять важно обратилась к папеньке:
— С вами говорю! Представляю вам жениха, которого сам Бог послал моей Лизаньке! Рекомендую: сын благородных богатых родителей, поручик гвардии Дмитрий Николаевич Никитин! — запыхавшись, отбарабанила злая старуха и, пихнув молодого человека к папеньке, прибавила: — Ну, мой батюшка, теперь рекомендуйся своим будущим дядюшкам и тетушке сам. Тебе ведь за словом в карман не ходить, а я свое дело сделала… больше ни слова не скажу!.. — и, со злостью стиснув зубы, генеральша опустилась на диван.
От этой неприятной сцены все присутствовавшие в гостиной остолбенели… Но красивый гвардеец действительно за словом в карман не ходил и очень ловко и умно сумел вывернуться из своего неприятного положения. Кончилось тем, что к концу вечера он так всех очаровал собой, что гости наши начали поздравлять папеньку, тетку Надежду Петровну и дядю Константина с прекрасной партией, которую Бог послал графине Елизавете Александровне. К, тому же жених и невеста были, видимо, влюблены друг в друга без памяти… Лизанька просто сияла от счастья, беспрестанно подсаживалась к дядьям и теткам, расхваливала своего Митю и просила полюбить его… А старуха Рытова, с своей стороны, тоже хвасталась всем выгодой будущего замужества своей внучки с Дмитрием Николаевичем Никитиным; по ее словам, родители его имели прекрасное состояние, он сам был принят во всех знатных домах Петербурга, причем уверяла, что сам граф Арсений Андреевич Закревский[114] будет у него посаженым отцом, и венчаться они будут в Казанском соборе… А ей самой дороже всего в этом женихе, то, что он нравственный молодой человек: поручик гвардии, а Бога не забывает!..
Что же после всего этого оставалось делать дядям и теткам, как не радоваться тоже на счастливую партию, которая предстояла их простенькой племяннице Лизаньке. Добродушный дяденька Константин даже раскаивался в том, что погорячился со старухой Рытовой. Тревожный вечер первого знакомства с Дмитрием Николаевичем Никитиным кончился тем, что за ужином все от души выпили папенькиной шипучей водяночки за здоровье жениха и невесты, пожелали им счастья и весело разъехались по домам.