В Царском он сразу точно переродился и стал мил и весел, как всегда.
Люди наши с поклажей были посланы накануне. Покуда они разбирались в маленькой квартире нашей, мы все пошли к дедушке Андрею Андреевичу и застали все его семейство в сборе. Все нам очень обрадовались и приняли нас истинно по-родственному, как они это всегда делали… Но прежде, чем я поведу мой рассказ о том, как мы прожили в 1831 году лето в Царском, мне хочется рассказать все, что я знаю о дедушке Андрее Андреевиче. Смолоду он был военным, служил в гусарах, и, судя по рассказам о нем, был настоящий гусар того времени: человек честный, благородный, души добрейшей, но в действиях своих несдержанный, размашистый, кутила и забияка порядочный… Про его молодые годы сохранились до сих пор анекдоты, которые сразу обрисовывают его тогдашний характер. Вот, например, один.
Служа в гусарском полку, молодой Толстой что-то накутил. Полковой командир сделал юноше-офицеру строжайший выговор, и хотя это было сделано келейно, в кабинете начальника, но, видно, графу не понравились резкие выражения генерала, и дед мой, долго не думая; дал своему полковому командиру пощечину… И сию же минуту сам снял с себя шпагу и понес ее в дежурную комнату.
— Граф, остановитесь! — закричал ему вслед генерал. — Есть еще время исправить дело… Опомнитесь, не горячитесь! Дверь была заперта, нас никто не слыхал. Сознайтесь мне только в вашей запальчивости, и я прощу вас…
Генералу, видно, огласки не хотелось.
— Да я-то вас не прощаю! — сказал граф, распахнул дверь в дежурную комнату, где было много народу и, подавая свою шпагу адъютанту, громко сказал: — Извольте арестовать меня! Я за дерзость дал пощечину его превосходительству…
Толстой был предан суду и разжалован в солдаты, но и полковой командир не усидел на месте.
Говорят, дедушка еще за какую-то провинность был вторично разжалован в солдаты, и оба раза опять дослужился до чина полковника. Служа еще в военной службе, граф Андрей Андреевич Толстой женился на девице Барыковой, которая своим добрым влиянием на него преобразовала его совершенно. Говорили, что прежде он спал на голом полу, на воловьей коже, любил выпить лишнее и бывал порой очень вспыльчив, но все эти гусарские замашки он бросил из любви к жене своей…
Я узнала дедушку веселым, бодрым стариком, когда он служил советником в царскосельском правлении. До этого времени он, вероятно, жил в Москве или где-нибудь в провинции, потому что я никогда не видала его. Но и в то время, когда он с семьей перебрался на жительство в Царское Село, мы все-таки не часто видались. Дедушка заезжал к нам, когда бывал наездом в Петербурге, и мы раза два в зиму ездили повидаться с ним и его семейством. Тогда ведь железной дороги еще не было, а поездка в экипажах до Царского стоила дорого, так что близко я сошлась с семейством дедушки Андрея Андреевича и стала у них своим человеком в доме только с 1831 года, когда мы переехали на все лето в Царское. Семейство дедушки тогда состояло из жены его, тетушки Прасковьи Васильевны, трех дочерей: старшей Елизаветы, средней Александры и меньшой Софии, и двух сыновей, которые тогда были, если не ошибаюсь, юнкерами артиллерийского училища.
Не удивляйтесь, пожалуйста, что я жену деда моего называю тетушкой, а дочерей ее всегда буду называть кузинами. Я и сама не знаю, отчего это случилось, только я всегда так называла их, должно быть, потому, что сестра Лизанька и я были почти однолетки с ними и на «тетушек» они совсем не были тогда похожи.
Тетушка Прасковья Васильевна, рожденная Барыкова, была женщина очень умная, образованная, прекрасная мать и хорошая родственница. Кроме этого, маменька моя рассказывала мне, что тетушка смолоду была очень хороша собой; но и я застала ее еще очень сохранившеюся: у нее были чудные, черные, большие глаза, очень умное выразительное лицо и самая добрая ласковая улыбка… Тетушка жила вся в детях и старалась из всех сил дать им прочное, хорошее образование. Помню, как в этом святом деле сильно помогала тетушке двоюродная сестра ее, девица Прасковья Степановна Барыкова, которую запросто в семье все называли по-дружески Пашенькой и которую буквально все в доме обожали… Одно уж то, что эта молодая девушка сумела быть в одно и то же время и серьезной воспитательницей своих племянниц, и их сердечным другом, делало ей великую честь. Но и, кроме того, эта Пашенька Барыкова была такое прелестное, симпатичное созданье, которое невозможно было не любить… Что же мудреного, что с такою помощницею тетушка Прасковья Васильевна в воспитании дочерей своих достигла таких хороших результатов, которые со временем упрочили за ними любовь и уважение света и даже двора… Доживу, Бог даст, и до этого времени, и о нем расскажу все, что знаю. А теперь мне хочется пережить еще раз счастливое для меня лето 1831 года.
Маменька моя, после смерти дяденьки Александра Федоровича сильно страдала расстройством нервов и потому редко выходила из дому, так что сестра Лизанька и я ходили гулять или с папенькой, или с тетушкой Прасковьей Васильевной и дочерьми ее — Лизанькой и Сашенькой Толстыми… Помню, что тогда излюбленная прогулка наша была ходить смотреть, как играли царские дети на зеленом лугу против Александровского дворца. Помню, что всякий вечер на круглой дорожке около луга густою толпою устанавливались царскосельские жители; всякому лестно было полюбоваться на эту живую семейную картину русского царя. И мы всякий вечер стояли в этой толпе и жадными глазами следили за каждым движением государя Николая Павловича, императрицы Александры Феодоровны и их красавцев-детей. Наследнику Александру Николаевичу было тогда лет двенадцать; он был ловкий статный мальчик, всегда окруженный избранными ему товарищами… За наследником шли три сестры его: Мария, Ольга и Александра Николаевны, и так лесенкой доходили до Константина Николаевича, тогда еще маленького, хорошенького карапузика, с которым, не стесняясь зрителями, вечно воевала нянька его, англичанка Мими[141]. Помню, какая раз вышла баталия у них из-за потерянного кушака. Англичанка, чтобы наказать мальчика за это преступление, насильно повязала его по рубашечке своим носовым платком, а маленький великий князь ревел во все горло и от стыда прятался головой к ней в юбки… На тот неистовый крик подошел к ним государь, и когда узнал, в чем дело, то дал сыну маленький подзатыльник и сказал:
— Прекрасно, Мими! Прекрасно! Так ему и надо, пусть не теряет больше своих кушаков.
Эта англичанка Мими, нянюшка детей Николая Павловича, была большая его любимица, сама боготворила государя и пользовалась его уважением и дружбою до последнего ее вздоха.
Великая княжна Мария Николаевна была тогда, кажется, общею любимицей всего Царского Села. Настоящая картинка собой, она была так мила, ласкова, жива и шаловлива, что полонила кругом себя все сердца… Про ее неудержимую веселость и ребячью шаловливость говорили тогда во всех домах Царского Села. Рассказывали, например, о том, как великая княжна любила, чтоб часовые отдавали ей честь, и как шустрая девочка умела всегда после обеда ускользнуть на минуту с глаз старших, проворно выбежать на крыльцо с апельсином в руке, сделать книксен часовому и сказать ему:
— Миленький солдат, сделайте мне честь, я вам подарю апельсин…
И часовой, разумеется, исполнял желание великой княжны, и она предовольная убегала опять во дворец. Говорили, что государь Николай Павлович поймал как-то нечаянно на месте преступления шалунью, и с этих пор было строго запрещено часовым отдавать честь великой княжне, когда она одна, а приказано отдавать ей честь только тогда, когда она выходит или выезжает из дворца со своей воспитательницей или с кем-нибудь из членов царской фамилии.
Очень тоже интересно было видеть, как государыня Александра Феодоровна приезжала на зеленый луг верхом на лошади, предводительствуя малолетним Александровским сиротским корпусом. В этот корпус принимались сироты военных людей очень малолетними, оставались в нем до 10 лет включительно, а потом поступали в Первый кадетский корпус. Помню, что в 1831 году в Александровском корпусе были кадетами даже грудные дети, которых мамки в форменных красных кокошниках носили на руках, а сами ребяточки отличались только красными погончиками на белых рубашонках; места офицеров при корпусе занимали женщины, классные дамы.
И вот, как я сказала, выедет на луг государыня во главе этой мелюзги, а за нею потянутся сперва мамки с грудными ребятами, а потом кадетики мал мала меньше, в своих военных курточках, с белыми оборочками кругом ворота, и с боков их шеренги важно выступают барыни в синих мундирных платьях. Все это в полном военном порядке, точно и в самом деле войско. Вот Александра Феодоровна подъедет к государю, приложит руку к правому виску и серьезно рапортует мужу о благосостоянии вверенного ей корпуса. Государь выслушает серьезно, а потом всякий раз начнет тормошить и дразнить игрушечное войско жены своей. Раз как-то Николай Павлович, чтобы подзадорить карапузиков-кадет, сказал им:
— Ну какие вы воины, когда у вас и командир баба, и офицеры бабы! Вы просто девчонки, и верно все до одного трусишки страшные…
— Не плявда! — пропищал один ребячий голосок из строя.
— То-то, не плявда! — передразнил его государь. — А что с тобою будет, коли я тебя, храбреца, посажу на пушку и прикажу выстрелить?
— Не боюсь, стреляй! — ответил задорный мальчуган.
— Увидим твою рысь… Марш!.. Полезай на пушку! — смеясь, скомандовал Николай Павлович.
Кадетик выбежал из строя, вскарабкался на одну из небольших пушек, которые стояли у подножия парадного дворцового крыльца, и, усаживаясь на ней, как на деревянной лошадке, опять крикнул: «Не боюсь!»
— Ну, смотри, держись крепче! — сказал государь и точно приказал выстрелить… Раздался выстрел, лафет пушки откатился немного назад. Мальчик не свалился и не испугался, а усидел.
— Молодец, молодец! — крикнул царь, схватил маленького храбреца на руки и крепко расцеловал…