. Этот рисунок тоже находится в настоящее время в Москве в знаменитом альбоме сестры моей Екатерины Федоровны Юнге.
В этом году мы переехали с дачи гораздо позднее, чем всегда; дожили в Царском до конца сентября месяца. Когда мы вернулись в Петербург, карантин в воротах Академии был уже снят, и нас пропустили в нашу квартиру, не обкуривая.
Теток моих мы нашли здоровыми и веселыми, так что по виду их совсем не было заметно, какое ужасное лето они прожили в Петербурге. По словам их, они совсем и не думали о холере, зато няня, Матрена Ефремовна, сидя у себя на вышке, не переставала наблюдать за числом холерных жертв. Говорили, что она с раннего утра до поздней ночи считала, сколько провезли по площади покойников, и всякий раз отдавала теткам отчет в своих наблюдениях и говорила им так:
— Вот на Смоленское вчера провезли столько-то возов, по стольку-то гробов, это выходит всего столько-то, а теперь надо прикинуть, столько же гробов на Волково кладбище да столько же на Охтенское, да на Новое холерное под Невским монастырём столько же, и, по-моему, выходит, что всех-то вчера в Петербурге померло вот сколько.
И тут скажет цифру, до которой она досчиталась. И что же, тетки мои говорили, что наш седой математик Матрена Ефремовна против цифры умерших, обозначенной в газетах, очень немногим ошибалась.
Из числа наших академических знакомых, кроме Василия Алексеевича Глинки, холерою умерла еще прекраснейшая женщина, жена академика Марфа Афанасьевна Венцианова[162], которую мы все очень любили. И умерла чисто от страха; она так боялась холеры, что закупорила все свои окна и сидела впотьмах. Раз ночью ей понадобилось взять что-то с окна, она приподняла занавеску и, как нарочно, увидала, что со двора их выносили гроб; этого было довольно, чтобы ее в то же мгновение схватила скоропостижная холера, ни она в страшных судорогах к утру окончила жизнь. Две дочки ее, которые не захотели жить без своей мамы, нарочно для того, чтобы заразиться от нее и умереть, сняли с покойницы чулки и надели себе каждая по одному чулку на ногу, но, к великому отчаянью их, обе остались живы, что, кажется, ясно доказывало, что холера от носильных вещей не приставала.
Шестнадцатилетнюю вдовушку Катеньку Глинку мы застали уже опять водворившуюся в ее прежней девичьей комнате на прежнем девичьем ее положении, точно она и замуж никогда не выходила. Овдовев, она значительно похудела, сонливость, лень с нее спали, и она стала даже гораздо живее и разговорчивее, чем была в девушках. И тетушка Наталья Афанасьевна опять поселилась около Катеньки в большой комнате, вместе с родственницами и приживалками Ивана Петровича, и все вместе прислуживали ей; и отец, и мать на нее не могли надышаться. Словом, все пошло по-прежнему. Говорили, что после покойника Глинки нашли духовное завещание, по которому он завещал все свои деньги и все свое движимое имущество в пользу Катеньки. Но, странное дело, что ни одной из богатых вещей, которые я видела в квартире Василия Алексеевича, не стояло в квартире. Мартоса; все это было куда-то припрятано; и экипаж, и лошади были, видно, проданы, потому что их никто не видал в Академии. Иван Петрович поторопился только поставить на холерном кладбище над покойным зятем своим богатый памятник. И долго после того туда никто не заглядывал, пока наконец тетушка Наталья Афанасьевна не выпросила у родителей позволения сходить с молодой вдовой на Смоленское, поклониться праху покойного Василия Алексеевича… И в этой могиле заснула, кажется, навсегда память об архитекторе Глинке; по крайней мере, в доме Мартоса ни одна вещица его не напоминала о нем. Катенька поступила опять в полное владение отца и матери и сделалась опять такою же покорною дочерью, какою была до замужества. Только в доме у них пошло теперь все не так по-детски, как было до сих пор; все-таки главное лицо в доме, молодая вдовушка Катенька, сделалась разумной женщиной, а не «беленькой телятинкой», как величали ее прежде. И мужского элемента в доме прибавилось; на побывку в Петербург для свидания со своими детьми приехала из деревни старая знакомая Мартоса, помещица Крашенинникова и за собою ввела к нему в дом трех сыновей своих: старшего Федора Петровича, среднего Александра Петровича, которые оба служили в каких-то министерствах, и меньшого, вновь испеченного морского офицерика Сергея Петровича. Скромная, благовоспитанная молодежь полюбилась супругам Мартосам и скоро сделалась совсем своими людьми у них в доме. Авдотья Афанасьевна забрала их в руки как родных сыновей, и старшему, Федору Петровичу, скоро препоручила, очень заботившее ее важное дело, а именно: разобраться в бумагах покойного Глинки и привести в ясность и порядок денежные дела своей дочери Катеньки. Услужливый и дельный молодой человек, не предвидя, сколько горя впоследствии принесет ему эта услуга, охотно принялся за возложенное на него поручение.
В таком положении мы нашли, вернувшись из Царского, семейство Мартоса.
У нас тоже скоро настроились наши воскресенья по-старому, и тоже прибавилось много новых знакомых; от Василия Ивановича Григоровича перебрались к нам его друзья, черниговские хохлы: неоцененное сокровище для вечерних воскресных малороссийских рассказов. Да еще, право, не знаю откуда, прибыл к нам камергер, литератор Александр Павлович Башуцкий[163], который, по-моему, писал довольно тяжеловато, но зато говорил как по маслу, лился неудержимо как река, не жалея для красного словца ни матери, ни отца. В особенности его отец, петербургский комендант и любимец государыни, был «козлом отпущения» во всех придворных рассказах на языке милого сынка…[164]
Расскажу некоторые анекдотцы сынка про батюшку, а то еще, чего доброго, после забуду про них, а они очень забавны.
Александр Павлович рассказывал, что раз императрица Екатерина II в Зимнем дворце сама разливала чай и угощала им гостей своих. Вот она налила первую чашку и, милостиво улыбаясь, протянула ее посланнику, а он, принимая ее из рук государыни, напыщенно сказал ей:
— Votre Majesté, cette tasse vous ressemble!
— Comment, mon cher? — с удивлением спросила императрица.
— Elle est comme vous pleine de bonté[165], — сострил француз.
Государыня очень осталась довольна любезным каламбуром посланника, а Башуцкого эта острота, видно, задела за живое. «Погоди, мусье, погоди! Дай срок! — проворчал он себе под нос. — И мы сумеем сострить не хуже тебя».
На другое же утро, — точно на ловца и зверь бежит, — Екатерина усадила Башуцкого пить с собой утренний кофе, налила и подала ему чашку… Старичок засуетился и, принимая чашку кофе из рук царицы, поторопился ей выпалить:
— Votre Majesté, cette tasse vous ressemble! Elle est, comme vous, pleine de bon café[166], — договорил разом всю остроту старик, не дожидаясь даже, чтобы государыня его спросила, почему это он находит, что она похожа на кофе.
Екатерина Алексеевна пришла в неописанный восторг от подражательной остроты своего коменданта и долго-долго хохотала до слез.
А то, по словам Александра Павловича, батюшка его еще неудачнее собезьянничал у французского любезника. Раз посланник, увидав, что императрица идет по зале, заторопился к ней навстречу, нечаянно поскользнулся на скользком паркете и упал на оба колена в ноги царицы… Она испугалась, закричала: «Monsier, vous vous êtes fait mal?» — и кинулась поднимать его.
— О non, Votre Majesté! Je me trouve au contraire trés bien! Je voudrai rester toute ma vie dans cette position devant vous![167]
И опять находчивое слово посланника понравилось царице. А Башуцкий в тот же вечер сделал имитацию ловкого падения посланника, но она плохо удалась: старичок разбежался по паркету слишком сильно, поехал вперед на слабых ногах и вместо того, чтобы пасть перед царицей на оба колена, он перекувырнулся на спину и комично задрал кверху руки и ноги…
— Милый, ты ушибся? — вскрикнула государыня и кинулась поднимать его. Но старичок, не подавая ей рук, продолжал лежать на спине и быстро говорил:
— Оставьте меня, не поднимайте. Je veux rester toute ma vie dans cette position devant vous![168]
— Ну, мой милый, это ты напрасно. Уверяю тебя, что ты совсем не красив собой dans cette position! — и императрица опять расхохоталась до слез.
Очень интересный случай рассказал еще Александр Павлович про свое детство, в то время, как он был еще маленьким пажиком, в царствование императора Александра I. Вдовствующая государыня Мария Феодоровна очень любила, вместо прогулки, прохаживаться взад и вперед по Эрмитажу. Вот раз, когда она шла тихонько по одной из картинных галерей, на нее неожиданно из-за угла боковой комнаты налетели несколько маленьких пажиков, в числе которых был тогда и Александр Башуцкий, и свалили ее с ног… свалили и обмерли от ужаса…
— Подымите меня! — шепотом сказала императрица, лежа на спине.
Мальчуганы попробовали поднять старушку, но силенки у них не хватило, и они опять опустили ее на паркет… Вся беда была в том, что вдовствующая государыня сама не могла помочь ни одним движением этим малосильным ребятам: под старость Мария Феодоровна носила на всем теле лосиную снуровку, оттого ноги ее гнулись в коленях с большим трудом, и она никак не могла подняться сама и встать на ноги.
— Не то вы делаете! — опять тихо заговорила императрица. — Подвиньте меня к стене, уприте ногами в уголок, тогда я не буду скользить ногами, и вам легче будет меня приподнять.
Смышленые мальчики послушались совета государыни, дружно взялись за ее плечи, докатили ее до угла, общими силами поставили старушку на ноги и все вместе упали на колени и стали просить прощения.