— Графиня лучше меня делает экипажи.
Кажется, не было работы, которой бы не умела делать бабушка; она даже плела из соломы шляпы на манер итальянских. Все эти искусства она передала дочерям своим. Бабушка была художница в душе, и ее только влиянию надо приписать то диво, что в те времена в графской семье мог разбиться такой художник, как мой отец.
У бабушки и деда моего было семь человек детей: пять сыновей — Александр, Владимир, Константин, Федор (отец мой) и меньшой Петр, и две дочери — Вера и Надежда. О них я поговорю после, а теперь мне хочется поскорее перейти к моему отцу.
Отец мой родился в 1783 году, 10-го февраля, в С.-Петербурге. До сих пор я с особенною любовью смотрю на два первые окна от дома Юсупова в бельэтаже Комиссариата. Это была комната бабушки моей, родина моего дорогого отца! Как часто он рассказывал мне, что Екатерина II, катаясь в санях, почти всякий день проезжала мимо этих окон, кивала ему головой и рукой посылала поцелуи…
По особой ли милости или по обычаю того времени — не знаю, только отца моего при крещении уже записали сержантом в лейб-гвардии Преображенский полк. Никому в то время невдомек было, что этот младенец, с пеленок обреченный быть воином, родился художником в душе… Подрастая в родной семье, отец мой составлял исключение из детей и игрушками не играл; его игрушками были бумага, карандаш, краски, и он пачкал ими с утра до вечера… Сколько этих первых рисунков сохранилось у меня до сих пор![20] По ним тогда же можно было догадаться, что ребенок рожден художником, и без всяких мытарств следовало бы прямо отдать его в Академию художеств. Но тогда это было немыслимо. Отдать графского сына в Академию художеств было почти равносильно тому, как отдать его в мальчишки к сапожнику[21] или в науку к портняжке. Матрена Ефремовна, няня маленького графа, вся до мозга костей пропитанная знатностью и важностью господ своих, была очень недовольна страстью маленького графа к рисованию.
— Да, мать моя, — говорила она мне про детство отца, — мучение истинное было с твоим отцом. Еще пузырь-пузырем был, а как вопьется в свое проклятое рисование, так никаким родом его не оторвешь. Рисует, рисует до тех пор, пока грех с ним не — случится… И ведь какая хитрая бестия мальчишка был: не успеешь, бывало, глазом мигнуть, а он уж из детской исчез… Смотришь, а он преважно идет назад, а у самого по штанишкам салфетка повязана, и как дельный какой говорит:
— Няня, я хочу в повара играть.
Уморительно то, что Матрена Ефремовна, кажется, до конца жизни не забыла и не простила отцу этого преступления. Ему было уже за 50 лет, а ей и все 80, и если он, как-нибудь заработавшись, забудет зайти к ней утром поздороваться или вечером проститься, то она уже непременно попрекнет его словами:
— Что не зашел вчера? Заважничал, нос задрал… А давно ли в повара играл?!..
Да и не она одна, а и вся родня отца, по понятиям того времени, косо смотрела на страсть маленького графа к художеству. Маленький граф-художник безапелляционно должен был быть военным. И, видно, старшие добились своего, если биография отца гласит, что он десяти лет от роду уже гарцевал на коне рядом с фронтом.
Первое научное образование свое отец мой получил в славившемся тогда Полоцком училище. В 1798 году, пятнадцати лет от роду, он был определен в морской корпус[22]. По выходе оттуда, в 1804 году, по высочайшему повелению, отец был назначен адъютантом к министру морских сил, вице-адмиралу Чичагову. Но тут морская служба его и кончается, во-первых, потому, что он не мог выносить морской качки, а во-вторых, потому, что непобедимая страсть тянула его в художественный мир… Выйдя мичманом в отставку[23], он тотчас же стал посещать классы Академии художеств. И с тех пор ни гонение судьбы, ни бедность, ни нужда, ни косые взгляды аристократической родни не могли уже его свернуть с любимого, избранного им пути. И кому у нас на Руси и даже в Европе не известно, до какого совершенства дошел наш русский художник-самородок, граф Федор Толстой?! Как медальер, гравер, акварелист, живописец и скульптор, он во всех разнообразных родах своей художественной деятельности составил себе равносильную славу.
Читая его биографию, недоумеваешь, как один человек в одну только жизнь мог столько наработать, сколько наработал мой отец. А сколько истинного добра он сделал за свою 90-летнюю жизнь, так этого и не перечесть…
Много написано биографий отца, в которых говорится подробно об его служебной и художественной деятельности и потому не буду повторять уже столько раз написанного. Мне хочется поговорить об отце моем, как о человеке, как о семьянине, в домашнем быту его; тем более, что во всех биографиях его пропущено то время, когда он был женат на матери моей. А это-то и было именно то время, когда отец был в полной своей силе и когда в дом его стекались литераторы, художники и музыканты, словом, вся интеллигенция того времени.
Сделавшись художником, отец мой стал жить отдельно от дедушки.
Нянюшка Матрена Ефремовна не хотела расстаться с своим воспитанником и тоже переехала от старого графа на вольную квартиру. Посещая классы Академии художеств, отец сделал такие быстрые успехи, что обратил на себя внимание государя Александра Павловича и в 1806 году определен был в Эрмитаж с жалованьем 1500 рублей ассигнациями в год. Холостому графу с нянюшкой Матреной Ефремовной на эти деньги жилось хорошо и даже роскошно. Вырвавшись на свою волюшку, юный отец мой нанял себе хорошенькую квартиру в угловом доме у Цепного моста (близ Летнего сада), в нижнем этаже, и разукрасил уголок свой чисто художнически… Кажется, его очень тешило то, что на его артистическую обстановку ходили заглядывать в окна разные дамочки. Верно, не на одну обстановку ходили смотреть они, а больше на самого юного художника, красавчика, со светло-русыми кудрями, в черной бархатной блузе. Но отец мой, вероятно из скромности, об этом умалчивал[24].
Матрена Ефремовна царствовала в доме воспитанника своего деспотически: жалованье его отбирала до копейки и распоряжалась всем по своему усмотрению. Кормила графа сладко и одевала хотя по его вкусу, но по-барски. И надо отдать ей справедливость, что все это она делала дешево и сердито. Но бедную старуху ожидал удар: ее возлюбленный графчик стал запропадать от Цепного моста… К великому ее горю и злости, граф познакомился с будущей моей бабушкой, вдовою коммерции советника[25] Дудиной.
Марья Степановна Дудина была милая, добрая женщина. Рано овдовев, она доживала последние крохи, оставшиеся после смерти мужа, покоя последние дни 80-летней матери своей, Евфимии Ермиловны Макшеевой, и растя и воспитывая семь человек сирот: трех сыновей и четырех дочерей. Старшие дети, Екатерина и Александр, росли еще при жизни отца, когда было больше средств, и потому получили хорошее образование, а всем меньшим пришлось учиться на медные гроши. Видно, трудны были в то время обстоятельства бабушки моей, если она принуждена была совсем взять из пансиона вторую дочь свою, Анну, когда ей было только 14 лет. Но умная, дельная девочка от этого ничего не потеряла: она продолжала с помощью старшей сестры заниматься дома, а когда сестру ее выдали замуж, пристрастилась к чтению и сама окончила свое образование. Мария Степановна тогда сама существовала только тем, что, живя в остававшемся ей после мужа собственном доме, отдавала маленькие квартирки со столом, работала и продавала свою работу. В числе ее жильцов-нахлебников были два молодые, еще неоперившиеся, почтамтские чиновника: Федор Иванович Прянишников, впоследствии главный начальник почт, меценат и страстный любитель изящных искусств, после которого осталась замечательная коллекция картин, и другой — Николай Степанович Кожухов, впоследствии московский почт-директор. Этот даже породнился, с бабушкой, женясь на ее родной племяннице Александре Ивановне Яковлевой. Кстати, чтобы не забыть, расскажу, что мне передавала бабушка о своих жильцах.
«Оба милые, прекрасные молодые люди были, я их очень любила. Только пугали же они меня и детей, злодеи!.. Прянишников смолоду лунатик был: как ночь, и пойдет катавасия, начнет ходить, петь, целые обедни ведь служил… А Кожухов трусишка был страшный! Как только услышит, что Федор Иванович в своей комнате заколобродил, сейчас вскочит, схватит со стены ружье и давай бегать с ним по всему дому, как ошалелый, и кричит: «воры, воры, караул, помогите!» И ведь знал, перезнал, кажется, что это в припадке лунатизма друг его возлюбленный поет. Ан, нет! Как один запел, другой — за ружье! Такие странные были! Душа в пятки уходила. Все думалось: ну, как выстрелит… Да нет, куда! он сам, кажется, своего ружья боялся».
Прянишников и Кожухов оставались всю жизнь свою неразрывными друзьями! Я упомянула теперь про этих лиц потому, что они тоже часто будут попадаться в моих рассказах.
В то время, когда мой отец познакомился с семейством Дудиных, Мария Степановна еще жила на Васильевском острове, в 9 линии, в своем доме, из ворот в ворота с церковью Благовещения. При доме ее был громадный сад с столетними деревьями и большим прудом. Отец, часто вспоминая о счастливых годах того времени, вспоминал дом и сад бабушкин и рассказывал мне, что сад был так велик, что проходил насквозь все пространство от 9 до 10 линии и там заканчивался глухим забором. Представьте себе, этот дом, весь построенный из дуба, живехонек до сих пор. Но, увы! от сада не осталось ни деревца. Переходя от покупателя к покупателю, чудный сад застроился целым кварталом домов… А прочно, видно, тогда строили: сколько с тех пор провалилось новых каменных домов, а он, старенький молодец, все стоит невредим!
В 1809 году семейство Марии Степановны Дудиной состояло из матери ее, слепой Евфимии Ермиловны, 17-летней дочери Анны