к Бутков с маленькой худенькой супругой в очень рогатом чепце и сынок их с вечною лорнеткою у глаз, тот самый, который сделался после важным лицом в служебном мире, и какой-то юноша, Татаринов, который после играл немаловажную роль в свете… и много других, и военных, и статских молодых танцоров, из которых помню больше всех милого Ганецкого, всегдашнего моего кавалера, который недавно умер комендантом Петропавловской крепости. Ну и, разумеется, тут же были неизбежные три брата Крашенинниковы, которые продолжали состоять в великом фаворе у Авдотьи Афанасьевны. Учеников Академии у Ивана Петровича на вечерах не бывало; он, кажется, вообще их не жаловал и панибратства со своею ректорскою особою никакого не допускал; старичок любил, чтобы «всяк сверчок знал свой шесток»…
По-моему, всех милее, всех интереснее на вечерах Мартоса был сам глубокий старец Иван Петрович.
Для приема гостей он переодевался всегда из своего типичного серого фрака в парадный академический мундир, украшенный всеми заслуженными им орденами, и в руке держал жалованную табакерку с бриллиантами, и вместо соломенной шапочки голую голову прикрывал седой, как лунь, завитой в кудряшки парик; один только красный фуляровый[180] носовой платок по-будничному длинно висел из его кармана… И старичок не присаживался ни на минуту, все ходил между своими гостями, все старался, чтобы всем было весело… В то время только что вошла в моду французская кадриль; матрадур, краковяк и даже экосез были уже изгнаны; на вечерах только и танцевали, что вальс, галоп да французскую кадриль без конца… Кавалер старых времен, Иван Петрович никак не мог понять этого танца, и его просто сердило, что все пары не танцуют зараз… Помню, как во время того, как я во французской кадрили дожидалась своей очереди танцевать, он подошел ко мне и, дотрогиваясь до моего плеча, сказал:
— Что ты стоишь, графинюшка, как усопшая? Ступай, танцуй!..
— Иван Петрович, мне нельзя… Теперь не наша очередь; надо, чтобы сперва кончили поперечные пары…
— Пустяки! Ступай, ступай! Танцуйте все вместе, вам веселее будет… — увещевал меня милый старик.
— Да во французской кадрили этого нельзя, это не такой танец, — объясняла ему я.
— Дурацкий танец — ваша французская кадриль, вот что! — сказал он мне и недовольный отошел прочь.
Отца моего обожали академические девицы, все подбегали его ангажировать, и он вальсировал с каждой из них. Как он прелестно, грациозно тогда танцевал!
Как видите, некогда было скучать, особенно мне, которой еще не стукнуло 16-ти лет. Однако вдруг, нежданно-негаданно для меня самой, случилось такое обстоятельство, которое лучше всего доказало отцу и матери моей, что дочь их Машенька взрослая девушка. Представьте себе, что я, далеко еще не достигнув до 16-ти лет, влюбилась… Нет, я не так выразилась: я не влюбилась, а полюбила… потому что влюбиться может всякая девочка, а полюбить так крепко, как я полюбила, мог бы только совсем взрослый человек…
Помню до сих пор все подробности этого решительного для меня события. Помню, что это случилось со мною зимою 1832 года в воскресенье. Мы только что пообедали; не совсем здоровая в этот день маменька и сестра Лизанька прилегли немного отдохнуть; вечерние гости еще не сходились; Анна Николаевна Рускони с тетками ушли наверх в их комнату, и я пошла посидеть с ними; немного погодя я услышала оттуда, что у нас в зале кто-то играет на фортепиано, потом папенька крикнул мне снизу: «Маша, поди сюда!» Я сейчас же побежала. Когда я вошла в залу, в ней было почти совсем темно, только две сальные свечи горели на столе, и я не могла разглядеть хорошенько мужчины, который сидел вдали за фортепиано.
Папенька взял меня за руки, подвел к нему и сказал:
— Нестор Васильевич, позвольте вам представить меньшую дочь мою, Марью Федоровну… Маша, рекомендую: это наш молодой поэт, Нестор Васильевич Кукольник[181].
Я молча сделала реверанс. Черная фигура тоже молча, не отнимая рук от клавишей, только мотнула головой и продолжала играть… Тогда только наш Иван, — спасибо ему, — вбежал с фитилем, начал зажигать кенкеты, зало осветилось, и я увидела перед собой худого, длинного, бледного молодого человека с большим носом и толстыми губами… И что же бы вы думали? Умное, доброе лицо Кукольника мне сразу понравилось… И хотя он далеко не любезно со мною обошелся, я не ушла от него, а оперлась рукой на фортепиано и стала его слушать… Как он прелестно играл! Он что-то фантазировал и переходил из мотива в мотив, точно ворковал что-то, и тихие звуки от игры его так и лились прямо в душу… Я, грешный человек, до сих пор шумной блестящей музыки не люблю; мне она мила только до тех пор, покуда говорит душа, а как только становится жонглерством, фокусом с проворством рук, так — Господь с ней, мне ее не надо! И я охотно сознаюсь, что я в музыке совершенный профан.
Кукольник продолжал играть и вдруг, не взглянув даже на меня, спросил:
— А вы играете на фортепианах?
— Нет, Нестор Васильевич, я самое бездарное создание: ни в дудочку, ни в сопелочку! — засмеявшись, отвечала я.
— Напрасно! У вас длинные музыкальные пальцы, вы бы могли играть хорошо, — сказал он, вставая из-за фортепиано, и прошел в кабинет отца.
Кажется, после такого первого знакомства нельзя ожидать завязки какого-нибудь романа между мною и Нестором Васильевичем Кукольником; однако ж роман не роман, а что-то вроде того завязалось; в будущем месяце я поговорю об этом в моих «Воспоминаниях».
XI
Как я любила Н. В. Кукольника. — Кукольник — душа общества. — Записочка. — Прием государя. — Смерть Мартоса. — Лето 1834 года; дача деда Федора Андреевича. — Француженки. — Благоволение деда к папеньке. — Интересный подарок. — Раскольница — жена Федора Андреевича. — Моя размолвка с Н. В. Кукольником; мое горе. — Мое рождение; бал у отца. — Смерть няни Матрены Ефремовны. — Мое объяснение с Н. В. Кукольником. — Еще неудачное сватовство. — Скульптор Теребенев. — Генерал Шепелев. — Скотти гувернерствует. — Барон Розен. — Появление Осипа Афанасьевича Петрова и Анны Яковлевны Воробьевой. — Михаил Иванович Глинка. — Его дружба с Кукольником. — Появление Василия Андреевича Каратыгина и его жены Александры Михайловны, урожденной Колосовой. — Ее столкновение с Кукольником; любовь к бане. — Смерть маменьки. — Сестра Лиза визионерка;[182] болезнь ее и кончина. — Я у отца одна, как порох в глазе.
В предыдущей главе моих «Воспоминаний» я обещалась поговорить о чем-то вроде «романа» моего с Нестором Васильевичем Кукольником, который так нелюбезно обошелся со мною при первом нашем знакомстве. Несмотря на это, он мне очень понравился, и мне обидно было, что он ушел, даже не взглянув на меня… Когда он скрылся за дверями кабинета, я обиженно сказала папеньке:
— Что это какой он бука?
— Нет, Маша, он не бука, он просто не привык к дамскому обществу и конфузится… Да погоди, у нас в доме эта застенчивость скоро пройдет! Ведь он милейший человек, душа общества, его нельзя не любить, — ответил мне папенька, вероятно, желая загладить неприятное впечатление, какое произвел на меня новый его гость.
И напророчил тогда дорогой отец мой! Точно, я скоро познакомилась с Кукольником, подружилась с ним и потом — сама не знаю уж как — крепко полюбила его… Конечно, за другого Человека отвечать трудно, но я знала, чувствовала, что он также любит меня… хотя во все время, что мы были так близки друг другу, Нестор Васильевич ни разу не сказал мне ни одной любезности, ни одного комплимента, да и вообще между нами о нашей любви никогда и помину не было. Ни разу он не назвал меня «Машенькой», а я его «Нестором»; мы все оставались Марьей Федоровной и Нестором Васильевичем. И во все это счастливое для меня время он ни разу не поцеловал не только меня, даже руки моей; а между тем мы с ним составляли точно одно существо: он знал все мои вкусы, угадывал мои желания и старался исполнить их, чтобы доставить мне удовольствие, а я так даже чувствовала, когда он едет к нам, и всегда выбегала в приемную встретить его… И тут он наскоро передавал мне новости о делах своих, и все, что интересовало его в ту минуту, он спешил сообщить мне первой… Я этим очень гордилась! И радовало меня тоже, что папенька и маменька видимо полюбили Нестора Васильевича. Короче сказать, на моем горизонте тогда не виднелось еще ни одной темной тучки, и я была счастлива вполне.
И воскресенья наши, с появлением у нас Кукольника, оживились еще больше. С его умом, веселым характером и изобретательностью чего не делал он для того, чтобы доставить удовольствие отцу моему и старым и молодым гостям нашим. Бывало, читал у нас, у первых, все что ни напишет новенького из своих драматических произведений. За ужином вместе с Николаем Васильевичем Гоголем и Василием Ивановичем Григоровичем рассказывал такие хохлацкие анекдоты, что от них можно было умереть со смеху, или придумывал для потехи старых и молодых разные забавные и остроумные игры. Правду сказал про него папенька, он был именно «душа компании»… Все знакомые наши были от него в восхищении. Только теткам он, казалось мне, не нравился… Может быть, потому, что у них был уже свой любимчик: московский кузен тети Нади, граф Дмитрий Николаевич Толстой… Красавчик собой, две капли воды — лорд Байрон… grand genre[183] с головы до пят; он заседал всегда около Анны Николаевны и теток и потешал их своими остротами и великосветской любезностью. Я этого моего бомондного дядюшку не жаловала: во-первых, за то, что он трактовал меня всегда как маленькую девочку, всякую минуту делал мне замечания и давал разные советы и даже написал в мой альбом стихи, в которых сказано:
И как же иначе? На вас я глядя,
Не забываю то, что я вам дядя!..