Et l’oncle sévère n’est pas sentimental…[184]
Во-вторых, злилась я на него за то, что он хотя и был с Нестором Васильевичем на «ты», но все-таки обращался с ним как-то свысока, точно хотел показать ему, что между ними есть большое расстояние. Кукольник как умный человек не обращал на этот странный тон Толстого ровно никакого внимания; зато я за него выходила из себя. И потом мне казалось, что Дмитрий Николаевич все наблюдает и подсматривает…
Нестор Васильевич бывал у нас аккуратно всякое воскресенье и часто заезжал к нам по будням, когда у него было свободное время. Помню, в одно из воскресений он приехал что-то позднее обыкновенного. Я выбежала встречать его. С первого взгляда я тотчас догадалась, что он сообщит мне что-нибудь новенькое, и точно, не снимая еще шубы, он сунул мне в руку маленькую сложенную бумажку и, весело улыбаясь, сказал: «Прочтите одни». Я сейчас же подбежала к огню от кенкетки, развернула бумажку и прочла: «Николай Романов ждет к себе Кукольника завтра в девять часов утра». Я вспыхнула от радости и шепотом спросила: «Государь?» Нестор Васильевич молча, со счастливым лицом, только утвердительно кивнул мне головой, а потом прибавил: «Сейчас получил, и к вам!..»
— Можно показать папеньке и маменьке? — спросила я также тихо.
— Им? Разумеется, можно! — ответил он.
И я убежала от него в залу, захватила там отца моего и маменьку, привела в нашу с Лизанькой комнату и показала им записочку государя. Папенька сейчас же узнал руку Николая Павловича и также, как я, вспыхнул от радости… Потом он побежал отыскивать Кукольника, поймал его за руки и проговорил:
— Очень, очень рад за вас. Но теперь дело не в том, а в том, есть ли у вас мундир, в чем представиться государю?.
— Ничего у меня нет: ни мундира, ни шляпы, решительно ничего нет. Не знаю, что и делать!. Теперь праздник, портные все гуляют, в одну ночь сшить не успеют… Положение мое безвыходное, — смеясь, сказал Нестор Васильевич.
— Однако ж надо из него выйти: нельзя же вам не явиться на призыв государя… Надо у кого-нибудь призанять мундир. Вы какого ведомства? — озабоченно спросил папенька.
— Я? придворного!..
Отец мой бросился узнавать, нет ли у кого-нибудь из его гостей мундира придворного ведомства. Оказалось, что он есть у дяденьки Константина Петровича. Но и тут беда: Кукольник был очень высокого роста, худой, с длинной талией, а дядя Константин среднего роста, толстый, с короткой талией… Но «на нет и суда нет»… Пришлось взять то, что есть. Сейчас же послали за дядиным мундиром и шляпой; как только принесли, мужчины заперлись с Нестором Васильевичем в кабинете отца, и началось примериванье. Из-за закрытых дверей то и дело слышались взрывы неудержимого хохота. И было над чем хохотать: дядиным мундиром в ширину можно было обернуть Кукольника два раза, а в длину талия хватала ему только до половины туловища, так что две пуговицы у фалдочек сидели у него как раз между крылец[185]. Но Нестор Васильевич этим нисколько не смущался, а морил всех со смеху, представляя, как он на приеме у его величества будет все время поворачиваться к государю передом, чтобы не показать спины.
На другой день утром представление состоялось. Необыкновенно просто, мило и ласково обошелся государь с молодым нашим писателем. Сказал ему, что пожелал познакомиться с ним потому, что много слышал хорошего об его драматическом таланте. Очень интересовался новой его драмой «Рука Всевышнего отечество спасла»[186], которую Нестор Васильевич в это время оканчивал, и милостиво распростился с ним, обещаясь непременно приехать на первое ее представление.
Из дворца Кукольник прямо приехал к нам рассказать о милостивом приеме. Мы все от души его поздравили. Потом папенька, рассмеявшись, сказал ему:
— Ну, Нестор Васильевич, вижу, что вы мастерски лавировали в мундире брата Константина, и государь вашей спины не видал.
— А почему вы это узнали, граф?
— Да потому, голубчик мой, что, если бы Николай Павлович хоть раз взглянул на две пуговки, которые сидят у вас между лопаток, он бы наверно покатился со смеху. Слава тебе, Господи, я по опыту знаю, как государь смешлив!
В скором времени был назначен день первого представления «Руки Всевышнего». Кукольник привез нам ложу, и мы всею семьей поехали в Александринский театр. Когда мы еще шли по коридору, я услышала, как кто-то из публики, проходя мимо меня, проговорил: «Смотрите, смотрите! Вот графиня Толстая, невеста Кукольника!» Можно себе представить, как от этих слов сладко забилось мое сердце и с каким блаженным лицом я уселась в нашей ложе. Зрительная зала была уже полна публикой, которая волновалась от любопытства, и слышались хлопки, требующие поднятия занавеса.
Приехала царская фамилия, вошла в боковую ложу, тотчас занавес взвился и представление началось. Новая драма Нестора Васильевича прошла блистательно. Актеры играли превосходно; аплодисментам не было конца. Много хлопал и государь. Автор выходил в директорскую ложу несколько раз, чтобы раскланиваться публике, и всякий раз его встречали оглушительными криками «браво» и неистовыми аплодисментами. В райке простой народ, которому «Рука Всевышнего» пришлась по душе, так орал и бесновался, что всякую минуту можно было ожидать, что оттуда кто-нибудь вывалится.
А что я чувствовала в это время, я и рассказать не могу… Положительно я была на седьмом небе от успеха и триумфа Нестора Васильевича. Когда я после этого увидала его в первый раз, я до того расчувствовалась, что не могла сказать ему ни слова, а только крепко, крепко пожала ему руку. Да, верно, полные слез глаза мои досказали ему все, что я не смогла тогда выговорить.
Слух 6 блистательном представлении «Руки Всевышнего», а главное, о милостивом расположении государя императора к молодому автору дошел до Ивана Петровича Мартоса, и старец пожелал непременно видеть молодого человека, которого так обласкал государь. Василий Иванович Григорович поторопился исполнить желание тестя и с гордостью представил ему своего земляка. Но Кукольнику что-то у Мартосов не полюбилось. Особенно не понравилось ему шумное веселье и постоянный хохот внучек Ивана Петровича; он нашел, что эти девицы держат себя неприлично, и даже сделал мне замечание, что, по его мнению, в этой компании я ничему полезному не научусь. Сказал он мне это при маменьке, и она сейчас же ему поддакнула:
— Вы совершенно правы, добрейший Нестор Васильевич. Я Маше это много раз говорила, а она все мне не верила. Я очень рада, что вы со мною одного мнения.
После этого замечания, чтобы угодить моему сердечному другу, я стала реже бегать к Мартосам, а вскоре и большое горе посетило их дом и еще больше разъединило меня с ними. Девяностолетний Иван Петрович как-то простудился и опасно захворал. Чего не предпринимали доктора, чтоб спасти старика, но в его годы помочь ему было трудно.
Во время его болезни я видела его только один раз: он лежал в своей спальне в сильном жару, со льдом на голове. Милейший человек оставался верен себе, до последней минуты не перестал быть вежливым дамским кавалером: когда я подошла к нему, он засуетился, начал прикрывать свою голую грудь простыней и протянул слабую руку к пузырю со льдом, вероятно, воображая, что на нем надета его соломенная шапочка, и захотел снять ее. Мне так стало жалко бедного старичка, что я еле могла удержаться, чтобы не заплакать при нем.
В понедельник на Страстной неделе заслуженного ректора Академии художеств не стало. Убитая горем Авдотья Афанасьевна не захотела и слушать советов похоронить мужа-благодетеля прежде, четырех суток. А там подошли последние дни Страстной и три первые дня Святой, когда хоронить уже нельзя, потому она продержала покойника у себя на дому ровно 10 дней. Можно себе представить, какой воздух был в мастерской Ивана Петровича, где он стоял в малиновом бархатном гробу на парадном катафалке. И несмотря на это, около него старшие ученики Академии составляли дни и ночи почетный караул. Первые три дня праздника около памятника Потемкина был накрыт стол с разговеньем, закусками и винами, и ученики беспрестанно окружали его, ели и пили преисправно. Маленькие сыновья Василия Ивановича Григоровича, которых к больному дедушке не пускали из боязни, что они обеспокоят старичка, из мертвого дедушки сделали себе игрушку: продели веревку в ручку в ногах у гроба и всякий день впрягались в нее и представляли из себя лошадей, которые скачут куда-то галопом… Слава Богу, я ничего этого не видела, потому что, надо правду сказать, покойников тогда сильно побаивалась, а потому не ходила к ним в эти дни, и пишу все это со слов очевидцев.
В четверг на Святой Ивана Петровича с превеликим парадом отвезли на Смоленское кладбище и похоронили по правую руку от ворот, сейчас же за главною церковью, где вскоре над ректором Академии художеств был поставлен памятник из красного гранита, с лаконическою и вескою надписью, сочиненною Василием Ивановичем Григоровичем: «Ваятелю IX-го на X века».
Вскоре вдова Мартоса с дочерью и всеми домочадцами, призренными покойным ее мужем (из которых она никого не покинула), переехала в 4-ю линию, в розовый каменный дом против Академии, а оттуда на лето в собственный дом на Петербургскую сторону.
Мы это лето, не знаю почему, нигде на даче не жили. Папенька часто возил нас с Лизанькой к дедушке Федору Андреевичу, который жил тогда на собственной даче в начале Крестовского острова по Неве, против дачи Лаваля. Тогда это было самое модное место. В павильоне, к которому сходятся лучами все просеки Крестовского острова, всегда по вечерам играла музыка и мимо дачи деда постоянно катались в экипажах царская фамилия и весь петербургский beau-monde… Дедушкина дача от мостика с Каменного острова приходилась вторая. Это был прелестный дом: одноэтажный, с громадной террасой, укрытой тропическими растениями до самой крыши, удобный, просторный, меблированный дорогою старинною мебелью красного дерева. И что было в нем дороже всего — это окружавший его садик, буквально утопающий в розанах всех возможных сортов. Это уже была охота деда, который, говорят, выписывал красные розы со всего белого света, но в настоящее время бедный старик всей этой прелести уже не видел: у него на обоих глазах были катаракты, и он ждал только, когда доктора скажут ему, что пора ехать за границу, чтобы снять их, а покуда не видел ни зги…