[26], дочери Марии, девочки лет 15-ти, и младшей дочери, еще ребенка, Сашеньки (старшая, Екатерина Федоровна, в это время уже была выдана замуж за харьковского прокурора Петра Яковлевича Любовникова), сына Александра Федоровича, прелестного молодого человека, который тогда был уже на службе, среднего, юноши Федора, и меньшого мальчика Алеши. Все дети Марии Степановны были очень красивы собой, но лучше всех грациознее, умнее и добрее была вторая дочь Анна Федоровна. Вот она-то и была причиной частых исчезновений юного художника из квартирки его у Цепного моста. Отец увидел прелестную Анну, или Annette, как звали ее в семье, сердце художника растаяло, он влюбился в нее без памяти, она в него тоже, и в том же году они обвенчались.
Можно себе вообразить, в какую несказанную ярость пришла няня Матрена Ефремовна, когда отец мой сказал ей, что он посватался за дочь коммерции советника Анну Федоровну Дудину. Все лицо старухи от злости покрылось пятнами, и с пеной на губах она едва могла выговорить:
— Кто ты? Скажи мне, кто ты? Граф али нет? Коммерции советница!.. Купчиха, значит? Купчиха Дудина… Хуже-то, видно, не нашел? Что, свет-то для тебя клином сошелся, что ли? Ни одной ни княжны, ни графини не осталось? Коммерции советницу подцепил! Важную птицу, нечего сказать!.. Так знай же ты, что я твоей купчихе не слуга!.. И тебе не слуга!.. Уйду, уйду, и видеть ее не хочу!
Отец тоже вспылил, перебранились тут два сердечные друга не на шутку, и Ефремовна точно, не дождавшись свадьбы отца, ушла жить к брату его, графу Владимиру Петровичу. Но, видно, после положила гневна милость, потому что я помню ее, как только начала сознавать себя, всегда непременным членом нашей семьи. Но, кажется, на неравность брака графа с дочерью коммерции советника она не переставала негодовать до самой смерти своей. И хотя графиня была необыкновенно добра к няне своего мужа, Ефремовна все-таки за барыню ее не почитала и относилась к ней всегда холодно и важно. Должно быть, доброта и ласковость Анны Федоровны именно и не нравились старухе; по ее мнению, графине такой быть не подобало. На вкус, видно, товарища нет: совсем иначе смотрел на доброту маменьки старик-разносчик, который, на моей уже памяти, носил ей на дачу разный товар: торгуется она, бывало, с ним, а он ей шуточки-прибауточки отпускает. Раз болтал, болтал, да вдруг серьезно и сказал: «Матушка ты моя, белая барыня!.. Какая ты важная и какая ты добрая!.. А у другой, у шельмы, полторы души с надставкой, а поди-ко, как рыло воротит»…
Моя мать была статна, прелестна собою, по тому времени прекрасно образованна, великая рукодельница и даже немножко художница: она рисовала пером с гравюр так хорошо, что ее рисунки и теперь даже многие принимают за самую тонкую гравюру. Да это все ничего; она помогала мужу в его трудах; например, делать алебастровые снимки с медалей 1812 года было очень трудно, потому что фон должен был быть голубой, а фигуры белые. Хорошо, без пятен на фоне, умел отливать их только сам отец мой. Но чтобы избавить художника от чисто механического труда, маменька научилась этой премудрости и всегда отливала их сама. А когда отец хотел послать экземпляр своих медалей в дар кому-нибудь из высокопоставленных лиц за границу, мать моя оклеивала их изящнее всякого переплетчика… Даже нужные бумаги и письма за отца на французском и русском языке сочиняла и писала она же. А главное, своею пластическою, античною красотою она влияла на вкус отца. Я даже могу доказать это: возьмите поэму «Душенька» Богдановича, иллюстрированную гравюрами графа Федора Петровича Толстого[27], разверните ту страницу, где Душеньке в подольчик яблочки валятся сами… Это моя мать с ее грацией, с ее прелестным выгибом шеи! Мне-то уж как не узнать ее! Да, влияние маменьки моей во всех женских фигурах, исполненных отцом в ее время, неоспоримо. Отчего же после, под старость отца, когда испарился из памяти образ когда-то любимой женщины, все женские фигуры у него стали выходить далеко не так античны, как прежде! Вот хотя бы «нимфа, льющая из кувшина воду»[28], что стоит в Петергофе на пруде: талия у нее непомерно длинна и тонка. Да и в альбоме отца все женщины, нарисованные за последнее время, отличаются тем же недостатком, оттого, что то, что постоянно перед глазами художника, невольно запечатлевается в его мозгу, а мозг водит его кистью и резцом…
Вот еще этому пример — знаменитый рисовальщик профессор Егоров: у него тоже все Богородицы выходили — жена его Вера Ивановна, а все ангелы — старшая дочь его Наденька. Видно, что от этих впечатлений даже знаменитым художникам отбиться трудно!.. Мать мою во всех биографиях графа пропустили, точно она и не существовала; хоть бы вспомнили, что она вдохновляла мужа своего в то время, когда юный талант его быстрыми шагами подвигался вперед, в то время, которое Пушкин обессмертил стихом:
Толстого кистью чудотворной…[29]
Однако я забежала далеко вперед, а мне еще надо описать оригинальное брачное торжество моих родителей. Вот как оно совершилось: в один прекрасный день из ворот дома Марии Степановны Дудиной молодой, сияющий счастьем мичман в отставке вывел за руку свою невесту, свою обожаемую Аннету… На нем был его неизменный морской мундирчик, на непокрытой голове развевались кудри… На ней было простое белое коленкоровое платье, да из своего сада венок из живых цветов на голове. Держась рука с рукой, они пешком перешли через улицу и вступили в храм Благовещения, где Бог судил им соединиться навеки… За ними следовали шафера, братья и сестры невесты, да несколько человек закадычных друзей отца моего и бабушки. Из церкви молодые и провожатые их вернулись в дом бабушки опять-таки по образу пешего хождения… Ни парадного обеда, ни бала в этот день не было. Пообедали запросто, чем Бог послал, и молодежь разбрелась по саду, поливала цветы, чистила дорожки, каталась в лодке по пруду и под вечер бегала в горелки на большом круглом лугу против дома… Как просто! а сколько тут было настоящей, чистой, святой любви!..
А как хороши были в то время эти молодые счастливцы! Так, говорят, хороши, что, когда они под ручку гуляли по мосткам Большого проспекта, во всех боковых садиках раздавались крики: «Бегите, бегите смотреть, красавцы Толстые идут»… И от этих двух прелестей суждено было родиться мне… Но я опять забегаю, а надо еще пропустить вперед старшую сестру мою Лизаньку, которая появилась на свете за шесть лет до меня!
В 1811 году, 10-го августа, у молодой четы родился первый ребенок, дочь Елизавета. Прелестное дитя, которое через год отец увековечил на семейной картине, или, вернее сказать, горельефе в греческом стиле[30], вылепленном по грифельной доске розовым воском. Себя и жену он изобразил на нем в античных костюмах, а малютку Лизу совсем голенькую, еле прикрытую наброшенным на нее вуалем, сквозь который, ясно проглядывает все детское тельце. Тонкость и красота лепки в этом горельефе удивительные! Вероятно, сестра Лиза; подрастая, стала забавным и прелестным ребенком, если обе семьи, и Толстые, и Дудины, как говорится, в ней души не чаяли: собой, говорят, она была очень хороша, настоящий амурчик! да и умница, скороспелочка маленькая! Несколько забавных анекдотов про нее до сих пор сохранилось в моей памяти. Начать с того, что первые слова, которые она выговорила, были не «папа» и не «мама», а «ура, победа!». Всех окружающих ее это очень удивило. Вероятно, в ту минуту, как детеныш это выговорил, у всех вышло из памяти, что шел 1812 год и что в то время слова «ура, победа» не сходили с языка русского человека. Так ничего не было мудреного, что ребенок первыми их запомнил и первыми выговорил. Все, кроме бабушки Марии Степановны, это сообразили; но старушка этой простой логике никак не поддавалась, видела в этом диво и, сердясь, спорила со всеми.
— Ну, что вы такое говорите, что это не диво! Конечно, диво! Ведь она, моя голубушка, победу тогда напророчила, победа-то ведь была!..
И переуверить старушку было невозможно. Потом до глубокой старости любимый рассказ бабушки был про необыкновенный ум внучки Лизаньки. Как часто она мне говаривала: «Ты не поверишь, матушка, что это за ум был: все знать хотела, все ей вынь да положь! Трех лет проказница грамматикой вздумала заниматься!.. Уморила она тогда меня со смеху! Жила у меня в то время кухарка, чухонка[31], говорила по-русски так, что и не поймешь: всех мужчин называла «она», а всех женщин «он». Вот и наша Лизочка за ней отца стала звать «она», а мать «он». Разумеется, мы все ее останавливали. Вот раз пошла я с ней гулять по мосткам, веду ее за ручку, а нам навстречу козел, а за ним свинья. Тогда ведь всякая животина без церемонии по мосткам разгуливала. Ну вот, увидала Лизанька козла, да и спрашивает меня:
— Бабушка, козел ведь «он»?
— «Он», душенька! — отвечаю я. — Он мужчина, ну, и значит «он».
— И дедушка мой «он»?
— Разумеется, «он»!
Прошел мимо нас козел, а за ним выступает свинья.
А Лиза опять за расспросы:
— А свинья, бабушка, «она»?
— «Она», милая, «она». Ведь она женщина, ну, стало быть, «она».
— Значит, и ты, бабушка, «она»?
Я так и покатилась со смеху… Вишь, какая нашлась грамотейка, свинью к бабушке приравняла»..
На этом рассказе бабушки Марьи Степановны о грамматических способностях сестры Лизы прерывается у меня нить воспоминаний о первых годах ее жизни. Покину ее до тех пор, когда можно будет говорить о ней с моей собственной памяти.
II
Появление мое на свет. — Тогдашняя Петербургская сторона. — Житье-бытье моего деда. — Дядя граф Александр Петрович Толстой. — Его выходки и проказы. — Женитьба дяди. — Его теща генеральша Рытова. — Оригинальное воспитание ею внучки. — Кончина дяди.