[200], вдвоем. Уморительно, как-то особенно нежно, Александра Михайловна поливала своего мастодонта-мужа водою из детской кружечки.
Но сколько я ни тяни рассказ про это для меня сравнительно веселое лето, все-таки мне придется переехать с него на самую ужасную осень в моей жизни. Пятнадцатого августа мы, как всегда, переехали с дачи, а семнадцатого сентября, в день именин тети Нади, в 12 часов утра, сбылось страшное предсказание Лизанькиного немца и маменькино страстное желание умереть так, чтобы она не знала, что расстается с нами. Так и случилось: в 12 часов после завтрака маменька, как всегда, легла немного отдохнуть и не проснулась больше. Совсем никем неожиданный сильный нервный удар унес ее от нас навсегда. Позванные доктора ничем не могли помочь ей; все уже было кончено.
Сестру Лизаньку и меня в каком-то одурении утащили наверх, в комнату теток. Скоро прибежал к нам и папенька и попросил у теток позволения приютиться в комнате покойной бабушки Марии Степановны, чтобы быть ближе к нам. Мы с сестрою сейчас же жалко прижались к нему и не отходили от него все это ужасное время. Странное дело, что слабенькая болезненная Лизанька перенесла этот страшный переворот в жизни нашей гораздо тверже, чем я, полная здоровая девушка: Она могла ходить на панихиды и плакать, и молиться; я же пробыла все три дня, покуда маменька стояла у нас в зале, в каком-то одеревенении, не могла ни жалеть маменьку, ни плакать, ни молиться. И только поутру 21 сентября, в день похорон, когда я увидала тетушку Прасковью Васильевну Толстую и кузин моих, Лизаньку и Сашеньку, из груди моей вырвалось первое страшное рыдание. Помню, что добрейшая тетя Надя, которая очень любила из себя представлять «esprit fort»[201], очень рассердилась на меня за это шумное проявление моих чувств, даже закричала на меня: «Машенька, нельзя ли без этих театральных эффектов! Я этого терпеть не могу!» Я страшно обиделась и сейчас же спряталась от нее под папенькино теплое крыло. И он, и тетушка Прасковья Васильевна сейчас же заступились за меня и уняли порыв благоприличия тети Нади.
21 сентября в этом году было так жарко, что мы все шли за гробом маменьки в одних платьях. Помню, как добрейший профессор Петр Григорьевич Редькин[202], идя с нами, сказал: «Этот тихий теплый день — живое изображение характера покойницы-графини». Народу на похоронах маменьки, особенно бедных, которых она всю жизнь свою не переставала поить-кормить, было столько, что, казалось, некуда было яблоко бросить. И все эти бедные с громкими благословениями провожали благодетельницу свою до Смоленского кладбища.
Есть у нас, у русских, поверье, что «Беда одна не ходит, а беда за собою беду ведет». Так и у нас случилось: не прошло с маменькиной смерти полгода, как наша вечная страдалица сестра Лизанька отправилась вслед за ней, в злейшей скоротечной чахотке. После смерти маменьки Лизанька, полная надежды еще выздороветь, если к ней пригласят доктора Оверлаха, опять пристала к отцу моему с этой просьбой. Он на этот раз нашел, что жестоко будет отказать ей в ее желании, и Оверлах был приглашен. Но тут уже пришел черед исполниться предсказаниям нашего старого друга, Андрея Егоровича Шестакова. Молодой доктор слишком поусердствовал, желая сильными средствами подогнать запоздавшую натуру, и добился этим только того, что подкошенные прежде продолжительными болезнями силы бедной страдалицы не выдержали, и она 10 февраля 1836 года, 24-х лет от роду, в страшных страданиях отдала Богу душу. Все время болезни несчастной сестры моей я была с нею неразлучна, и памятны мне до сих пор все ее муки и ее последняя улыбка, именно переходная улыбка от мира страданий и слез к миру вечного блаженства. Голубушка моя Лизанька в эту минуту, должно быть, увидала что-нибудь очень хорошее, и улыбнулась, и эта неземная улыбка так и застыла на мертвых ее устах.
Похороны Лизаньки вышли очень оригинальны: все академические девицы выпросили у папеньки позволения нести подругу свою на руках от самой квартиры нашей вплоть до Смоленского кладбища, и для этого оделись, как на свадьбу, в белые платья с розовыми кушаками. В церкви вид был удивительный. На Смоленском, в головах могилы нашей незабвенной матери, они опустили свою подругу в особую могилу и закидали ее цветами… После этого я осталась у папеньки одна, по поговорке, как порох в глазу…
В будущем месяце, Бог даст, расскажу про мою новую, мне самой до тех пор еще не известную жизнь, и льщу себя надеждой, что она займет сколько-нибудь моих благосклонных читателей. А покуда попрошу позволения отдохнуть немного и припомнить милую мне старину-матушку, для того, чтобы начать снова нескончаемую мою болтовню.
XII
Перемена в нашем доме после кончины матери. — Встреча с государем и государыней. — Маленький переполох по этому случаю. — Толки о пожаловании меня фрейлиной. — Первый выезд мой в свет. — Покровительство графини А. Ф. Закревской. — Бал у графа Кушелева. — Раут у графини Лаваль. — Игрок генерал Сухозанет. — Бал у князя Юсупова. — Приготовление к нему. — Мой костюм. — Манера танцевать императрицы Александры Феодоровны. — Костюм княгини Юсуповой. — Необычайный костюм Авроры Демидовой. — Группа Кановы. — Роскошь юсуповского дома. — Приключение с каретой. — Кончина А. С. Пушкина. — Лучшая его маска. — Ревность Пушкина к Закревской. — Мое знакомство с Каменским. — Я делаюсь его невестой.
После кончины маменьки в нашем доме произошли большие перемены. Во-первых, наша дорогая и многолюбимая Елена Николаевна Геммер принуждена была уйти от нас к брату своему, Константину Николаевичу Геммеру, который овдовел и умолил ее принять на ее добрые руки осиротелый дом и несчастных сирот его. Это уже одна горькая перемена. Потом папенька, вероятно, желая для Лизаньки и меня пополнить чем-нибудь ужасную пустоту нашего дома, пригласил к нам компаньонку, очень умную, средних лет, девицу Иванову, которая, впрочем, не сошлась с Лизанькой и скоро уехала от нас. Тетки мои, Дудины, Бог их ведает отчего, тоже собрались и уехали от нас в Малороссию к старшей, тетке моей, Екатерине Федоровне Любовниковой, которую мне при жизни ее и видеть не довелось, потому что она вышла замуж, когда меня еще на свете не было, и в Петербург больше не приезжала. Меньшая тетка моя Сашенька Дудина вскоре вышла замуж за папенькиного дальнего, родственника графа Александра Дмитриевича Толстого!. Добрую тетю Машу Дудину я совсем потеряла из виду с тех пор, как она переселилась в Малороссию. Все эти перемены и разлуки дорого обошлись Лизаньке и мне, потому что мы были сильно привязаны к теткам нашим.
После страдальческой кончины сестры Лизаньки из нашего большого семейства осталось всего трое: тетка Надежда Петровна, папенька и я. Как я скучала после этой двойной, близкой сердцу утраты, я и сказать не могу. Я просто не находила себе места; и дорогой отец мой почти не отходил от меня и делал все, что только мог, чтобы развлечь и успокоить меня. Помню, что он всякий день требовал, чтобы я непременно ходила с ним гулять пешком. В первое время траура он водил меня по закоулочкам Васильевского острова, где было мало народу. Потом мы стали ходить с ним вдоль набережной и, наконец, вероятно, желая развлечь меня побольше, он раз перевел меня по льду на Английскую набережную, которая в то время считалась местом модного гулянья; народу на ней всегда была пропасть. Поднявшись по лестнице, мы пошли с ним под ручку к Новой Голландии. Не успели мы сделать несколько шагов по тротуару, как папенька услыхал, что за нами следом кто-то быстро идет. Он обернулся и увидал государя Николая Павловича под руку с императрицей. Отец мой снял шляпу, сейчас же устранился с дороги и меня поставил спиною к гранитному парапету, чтобы освободить их величествам путь. Государь весело кивнул папеньке головой, Александра Феодоровна милостиво нам поклонилась, и они прошли дальше. Мы потихоньку пошли за ними. Помню, что государыня раза два оборачивалась и смотрела на меня. Потом, пройдя несколько сажен вперед, они вдруг круто повернули назад и очутились с нами лицом к лицу. Тогда император остановился и заговорил о чем-то с папенькой. Государыня тоже остановилась и с милою, ласковою улыбкой внимательно разглядывала меня. Потом вдруг спросила у отца моего:
— C’est votre fille, comte? (Это ваша дочь, граф?) — и когда услышала его утвердительный ответ, ласково взяла в горсточку мой подбородок и, глядя мне в глаза, улыбаясь, сказала: — Comme elle est laide, votre fille, comte! Bon Dieu, qu’elle est laide, cette pauvre fille! (Как она некрасива, ваша дочь, граф! Боже, как она некрасива, эта бедная девушка!)
Папенька весь вспыхнул от удовольствия. Я проворно чмокнула перчатку на руке, которая приласкала меня. Государь, глядя на нас, весело засмеялся и похлопал отца моего по плечу[203].
Все это сделалось в одно мгновение, так что я не успела опомниться, как ее величество села с государем в сани и, весело кивая мне головой, унеслась от нас в морозной пыли к Исаакиевской площади.
Точно мимо меня пролетел какой-то счастливый сон, от которого у меня от радости замерло сердце. Но этот счастливый сон видели не мы одни с папенькой: в эти несколько минут, как государыня и государь остановились с нами, около нас составился полукруг гуляющих, и все любопытными глазами глядели на нас и видели и слышали то же, что и мы с папенькой. Помню, что в первом ряду этих любопытных зрителей мне кинулся в глаза знакомый молодой человек Карбонье; не помню я теперь даже, как его звали, но я видала его часто в доме у тетушки моей Екатерины Васильевны Кротковой, двоюродной сестры моего отца. Из этого произошло то, что не успели еще скрыться из виду государь с государыней, как этот любознательный гуляльщик тоже прыгнул в первые извозчичьи сани и полетел на Шестилавочную к этой самой тетушке с вестями о том, что видел и слышал. А на другое утро ранехонько тетушка Екатерина Васильевна с старшей своей дочерью Варенькой влетела к нам с поздравлениями, и расспросам не было конца.