После отпевания в Конюшенной церкви тело Александра Сергеевича отвезли в село Михайловское и там похоронили в ближайшем монастыре. В Петербурге мало-помалу забылось горе и все пошло по-старому. Тетка моя немного успокоилась и начала меня опять таскать к себе чуть не всякий день.
Не помню, чтобы в начале 1837 года у нас в Академии случилось что-нибудь особенное; но помню очень хорошо, что накануне того, как тронуться ладожскому льду по Неве, у нас в воскресенье вечером явился новый интересный гость, недавно приехавший с Кавказа, молодой литератор Павел Павлович Каменский, которого привели к нам наши старые знакомые Януарий Михайлович Неверов и Дмитрий Васильевич Хвостов; последний сильно ухаживал за мной и, как говорится, на свою шею представил папеньке Каменского.
Умный, милый и, кроме того, красивый собой Каменский очень понравился отцу моему. Я тоже очень заинтересовалась этим юным литератором, который добровольно из Петербургского университета[233] отправился служить юнкером на Кавказ, получил там Георгиевский солдатский крест и сделался закадычным другом Марлинского. Я с наслаждением проболтала с ним весь вечер, и надо правду сказать, что он с первого же вечера задел за живое мое сердечко.
На другой день сплошной ладожский лед валил через Неву, и перевозу не было. Мы с папенькой с любопытством смотрели на него в окно. Представьте же себе наше удивление, когда мы вдруг увидали, что от набережной переходят к Академии Неверов, Каменский и Хвостов. Папенька сейчас же открыл форточку и зазвал их к нам. Оказалось, что вчера вечером они запоздали у нас, застряли за льдом на Васильевском острове, домой на ту сторону не попали и принуждены были отправиться ночевать к братьям Крашенинниковым. Не могу теперь сказать, сколько времени шел сплошной лед, сообщения с городом все не было; Каменский, Неверов и Хвостов оставались в плену и всякий день бывали у нас. Видно, уж самой судьбе угодно было обвенчать меня с Каменским, потому что за эти дни он сделался у нас своим человеком в доме и еще больше понравился отцу моему. А про меня уж и говорить нечего, он просто завоевал мое сердце. Мы болтали, болтали и договорились до того, что как-то нечаянно сказали, что любим друг друга. Потом пошли вместе с Каменским к папеньке и сказали ему то же самое. Помню, что он выслушал нас очень сердечно, поблагодарил Каменского за честь, которую он мне делает, и сказал, что если я согласна, то и он согласен, что неволить меня в выборе мужа никогда не будет. Но при этом попросил Павла Павловича написать скорее к матушке его Марии Ивановне Каменской и спросить позволения жениться на мне, что без ее согласия он окончательного слова дать не может. Каменский сейчас же написал в Москву, и мы с нетерпением стали ждать ответа от старушки.
Я сама не понимаю, как это все скоро устроилось. Видно, судьба! Дмитрия Николаевича Толстого, чтобы расстроить нашу свадьбу, в Петербурге не было, он служил тогда в Риге при Суворове. Кукольник бывал у нас часто и продолжал обращаться со мной на правах старого знакомого; он был дружен с Каменским, и ревности к нему я никакой не замечала. И хотя я всю жизнь мою сохранила теплое чувство к Нестору Васильевичу, но уже главное место в сердце моем занял Каменский.
В то стародавнее время железных дорог еще в заводе не было, и письмо от мамаши шло долго. Наконец, в один прекрасный день Каменский влетел к нам как помешанный, держа высоко в руке распечатанное письмо, и без всякого позволения, не сказав мне даже ни слова, крепко обнял меня и расцеловал. Это у него значило, что мамаша согласна. После этого я сделалась форменной невестой, и пришло время известить родных и знакомых о нашей семейной радости.
XIII
Согласие матери Каменского на брак со мною. — Графиня Закревская и ее сватовство. — Иван Кудрявый. — Шитье приданого. — Письмо Булгарина к моему отцу. — Открытие Александровской колонны. — Страшная гроза. — Обер-полицеймейстер Кокошкин и его выходка. — Картина Брюллова. — Моя свадьба. — Торжественный ужин и его последствия. — Заключение.
Получив от матери желанный ответ, мой жених тотчас показал его папеньке. Письмо старушки Марьи Ивановны Каменской было написано так мило и сердечно, что отец почувствовал к ней искреннее чувство и тоже дал Павлу обещанное согласие на наш брак. Помню, что они долго проговорили в кабинете отца моего с глазу на глаз и вышли оттуда обнявшись, очень довольные друг другом; должно быть, они успели обо всем откровенно переговорить, потому что тут же решили между собой, как делу быть. Живой, умный, красивый жених мой с первых же дней полюбился папеньке и сам привязался к нему как сын родной. После уже тетенька Надежда Петровна рассказывала мне, что отец мой, узнав от Каменского, что он человек не богатый и должен существовать только службой и литературным трудом, предложил своему будущему зятю для облегчения первых лет нашей супружеской жизни не обзаводиться ни особой квартирой, ни хозяйством, а после свадьбы прямо переехать в нашу квартиру в Академии и жить с нами вместе, чем Бог пошлет. Разумеется, тогда это было великое благодеяние, потому что средства к жизни у нас были еще очень жидки… Павел тогда только что поступил на первое свое место чиновника особых поручений и цензора по драматической части в III Отделение Собственной Его Величества канцелярии, при Леонтии Васильевиче Дубельте[234], который тоже очень полюбил своего молодого чиновника, сам вызвался быть его посаженым отцом и всю жизнь не переставал быть его покровителем. Как в то время люди несправедливо смотрели на Дубельта! Кажется, одно название места, которое он занимал, бросало на него какую-то инквизиторскую тень, и все его боялись, тогда как на самом деле он был человек добрейшей души, всегда готовый на помощь ближнему, и настоящий отец вдов и сирот. Даже папенька, который ненавидел все, что пахло тогдашним III-м Отделением, отдавал Дубельту полную справедливость. В то время отец мой, глубоко тронутый милостивым вниманием начальника к моему жениху, даже близко сошелся с Леонтием Васильевичем[235]. Желая скорей составить наше счастье, папенька назначил нашу свадьбу на июнь месяц. Всем родным и знакомым было объявлено, что я выхожу замуж за молодого литератора Павла Павловича Каменского.
Тетка моя, графиня Аграфена Федоровна Закревская, жила тогда на своей даче, на Аптекарском острове, и я, зная, как она меня любит, пожелала ей первой сообщить нашу семейную радость. Наняли мы с тетей Надей коляску и отправились к ней, но не успели проехать и половины дороги, как повстречались с нею самой. Веселая и радостная, она летела к нам навстречу четверкой на вынос, в своей чудной английской коляске. Увидав нас, она тотчас же остановилась и крикнула нам:
— Вы куда?
— Мы к вам, — ответила я.
— А я еду к Teodor’y, везу ему и тебе, Маня, приятную новость.
— Какую новость, ma cousine? — спросила с любопытством тетя Надя.
— Еду сватать Машу за моего молодого друга, князя Кочубея, который влюблен в нее без памяти и просит у Теодора ее руки. Счастливица! Будешь придворная дама, ведь он любимец государя и далеко пойдет, — с сияющим лицом говорила нам графиня Закревская.
— Ах нет, этого нельзя! — с испугом перебила я тетку.
— Как нельзя! Почему нельзя? Отчего нельзя? — покраснев от злости и забывая, что мы на улице, начала кричать на меня Аграфена Федоровна.
— Да оттого нельзя, что я ехала вам сказать, что выхожу замуж за литератора Павла Павловича Каменского, папенька дал ему слово.
— Il est fou, ton père![236] Это еще что за новости? Откуда вы выкопали какого-то Каменского, верно, дрянь какая-нибудь! Надо скорей послать ему отказ!
— Совсем Каменский не дрянь! Он юнкер с Георгиевским крестом, приехал, с Кавказа, он литератор, друг Марлинского и очень хорош собой, — обидевшись до слез, принялась я защищать моего жениха.
— Vous avez tort, Agrippine, Kamensky est un jeune homme très comme il faut[237]. За дрянь Theodor нашу Машеньку не отдаст, — обидевшись в свою очередь, строго вставила свое словцо тетка Надежда Петровна.
Аграфена Федоровна не унималась и кричала все громче, так что проезжие на нас оглядывались.
— Дрянь, дрянь! Отсюда вижу, что дрянь! Вы, кажется, все с ума сошли! Как? Я тебе говорю, что князь Кочубей красавец, богач, просит твоей руки, а ты хочешь выходить замуж за какого-то Каменского!
— Да, хочу за Каменского! И не откажу ему только за то, что он не князь и не богат, а Кочубея вашего знать не хочу! — в свою очередь распетушилась я.
На эти слова мои графиня до того вышла из себя, что совершенно забылась, вскочила в экипаже на ноги и с высоты своего величия плюнула прямо в нашу маленькую колясочку, обругала меня дурой, приказала людям везти скорей себя домой и исчезла из наших глаз.
Я страшно испугалась, вообразив себе скандал, который вследствие этой истории произойдет между вспыльчивым отцом моим и сумасшедшей его кузиной Грушей, и умолила тетку Надю не говорить ему об этом ни слова. И очень умно мы тогда это сделали, потому что Закревская скоро положила свой гнев на милость; должно быть, любопытствуя посмотреть на Павла, приехала к нам, была с ним очень мила и любезна, и даже скоро подружилась, причем обещалась непременно приехать на свадьбу «двух дураков», что после и исполнила в точности.
Первым, после того, как свадьба была объявлена, явился с поздравлением Иван Кудрявый, вольноотпущенный покойного графа Александра Петровича Толстого. Кроме сердечных излияний и поздравлений, он пришел еще с покорнейшей просьбой дозволить ему изготовить на мою свадьбу парадный ужин.
— Вы знаете, ваше сиятельство, что я человек русский в душе, а на деле ни одному французу не уступлю.