[241] на своей большой лошади, носился вокруг площади и орал во все горло.
Вот мы смотрели, смотрели, проголодались, распаковали свои коробочки и начали уничтожать взятый с собой провиант. Публика, сидевшая на соседних с нами мостках, тянувшихся вплоть до Министерства иностранных дел, последовала нашему благому примеру, начала тоже развертывать бумажки и жевать что-нибудь. Ретивый обер-полицеймейстер сейчас заметил эти непорядки во время парада, освирепел, подскакал к мосткам и, заставляя своего коня ломаться и вставать на дыбы, начал громовым голосом кричать:
— Бессовестные, бессердечные люди! Как, в тот день, когда водворяется памятник войне 1812 года, когда все благодарные русские сердца собрались сюда молиться, вы, вы, каменные сердца, вместо того, чтобы помянуть святую душу Александра Благословенного, освободителя России от двунадесяти язык, и воссылать к небу горячие молитвы за здравие ныне благополучно царствующего императора Николая I, вы лучше ничего не выдумали, как прийти сюда жрать! Долой все с мостков! В церковь, в Казанский собор, и падите ниц пред престолом Всевышнего!
— Дурак! — крикнул чей-то голос сверху, сзади нас.
— Дурак, дурак, дурак! — подхватили, как эхо, залпом неизвестно чьи голоса, и сконфуженный непрошеный проповедник в бессильной злобе принужден был дать шпоры лошади и под музыку войск и неистовый хохот на мостках будто ни в чем не бывало, красиво изгибаясь, загалопировал куда-то дальше…
Этой уморительной сценой и кончу мой рассказ об открытии памятника, так как ничего интересного теперь не припомню, и потому лучше прямо перейду к моей свадьбе.
Не помню, чтобы я когда-нибудь в жизни так плакала, как в этот день, когда причесывал меня m-r Heliot к венцу. И папенька тоже весь в слезах заглядывал на меня, стоя в дверях гостиной.
Свадьба моя состоялась 18-го июля. Венчал меня отец мой не как простую смертную, а как истинную дочь Академии. Представьте себе, что весь нижний коридор от нашей квартиры до парадной лестницы был ярко освещен шкаликами. С парадной лестницы вели меня по освещенным кенкетами картинным галереям вплоть до самой церкви, куда папенька в качестве посаженого отца с графиней Закревской ввели меня.
В церкви, как водится, уже ждал меня жених с своими поезжанами[242] и посаженым отцом, Леонтием Васильевичем Дубельтом.
Не успела я переступить порога церковного, как полный хор больших и маленьких учеников Академии грянул мне навстречу громогласное: «Гряди, голубице!» Добрейший духовник мой, отец Василий Виноградов и дьякон Тамаринский вышли из алтаря, и началось торжественное венчание. Милейший скульптор Николенька Рамазанов, славившийся между учениками сильным басом, вызвался читать апостола и невозможно страшным голосом проорал мне: «Да убоится жена своего мужа».
Нечего и говорить, что церковь, кроме наших родных и гостей, была битком набита народом, и что горячим поздравлениям не было конца. Певчим за прекрасное пение папенька послал: старшим шампанского, а средним и маленьким целую платяную корзину конфект. Дома меня с Павлом встретили с хлебом-солью и посадили рядышком на диване в голубой гостиной, где я усердно дергала скатерть за каждую из моих подруг, желая им скорей выйти замуж. Свадебный парадный стол Ивана Кудрявого поразил всех своими богатыми аксессуарами. За ужином Иван выказал свое необыкновенное умение кормить и поить людей на славу. Да, вкусно тогда поели и попили на моей свадьбе гости наши, так что было уже поздно, а попойка все еще продолжалась, и никого из гостей нельзя было выжить; выпроводят в одну дверь, а они войдут в другую.
Значит, день вышел из ряду вон, если даже отец мой, который всегда пил очень мало, на радостях выпил больше обыкновенного и тоже охмелел. Меня в это время дамы увели из залы и переодели в кружевной чепчик и капот. После я с бокалом в руке показалась в дверях спальни и прощалась с гостями. Тут папенька вдруг неожиданно кинулся передо мною на колени и начал мне говорить, обливаясь слезами, трогательную речь:
— Маша, ты молода, но ты такая женщина, что все должны уважать тебя. Я — твой отец и глубоко тебя уважаю. Маша, голубушка, не уходи от меня никогда! Я без тебя жить не могу…
Я, рыдая, старалась поднять с колен и успокоить папеньку, но он не слушал меня, вырывался из рук моих и прощался со мною, точно как будто мы с ним расстаемся навеки.
Еще смущал меня тогда Нестор Васильевич Кукольник, который в начале вечера вел себя прилично, а тут вдруг, неизвестно почему и зачем, тихо, горько всхлипывая, начал ползать на коленях рядом с папенькой.
Шафер мой, Дмитрий Николаевич Толстой, помешанный на светских приличиях, крайне возмутился этой комической сценой в доме родственника своего, графа Толстого, и начал действовать деспотически: молодого выслал из залы, а молодую попросил дам тоже увести; мало того, даже людям приказал потушить в зале огни. Гостям поневоле пришлось разойтись. Бедный папенька остался совсем один и долго еще неутешно плакал в темной зале. Добрейший отец, как он любил меня, и как я была счастлива, что и после свадьбы оставалась под его теплым крылышком!
Вот и конец моей девичьей жизни. И приходится, кажется, ею окончить мои воспоминания.
Я хотела написать побольше и округлить мои записки изложением некоторых эпизодов моей замужней жизни, столь богатой событиями и знакомством с замечательными людьми, дружбой которых я имела счастье пользоваться в то блаженное для меня время… Но это желание мне не удалось привести в исполнение. Надежда на здоровье мое обманула меня. За последнее время на меня обрушились все лихие болезни. Силы, память и зрение, кажется, хотят разом оставить меня. А главное, я переутомилась, при моей слабости, от постоянного бесплодного думанья, и писать больше не в силах. Какие же воспоминания вышли бы у меня без памяти! Да и дети мои, которым, разумеется, жизнь моя дороже всего, умоляют меня отложить на время мое писание, отдохнуть и поправиться здоровьем. Слушаюсь их родного совета и кончаю мои воспоминания девичьей жизнью.
Приложение
М. Ф. КаменскаяЗнакомыеВоспоминания былого
Хорош был и наш розовый деревянный дом, по третьей улице города Васильева.
До сих пор мне кажется, что я не променяла бы его на каменные палаты.
Увы! теперь таких домов уж нет. Утратилась навеки эта растянутая, не жалеющая земли, удобная для рода человеческого архитектура. В то время столпотворения не любили жители города Васильева, к небу не лезли, а ползли и ширились на земле-матушке, все в один этаж. Много-много что мезонинчик позволят себе на доме поставить; а мало, тесно покажется хозяину, — он и пристроечку затеет. И вырастет у него на любом боку дома, как гриб, спальня или детская, смотря по надобности. И никому эта шишка на доме глаза не колет. Всякий взглянет, да и скажет: «Стало, человеку тесно, коли выстроил». Да так никто и не придирается.
Вот и у нас был такой же дом. Барский, можно сказать! Со двора всего три ступени, прямо в стеклянный коридор, а из коридора и пошли все комнаты да комнатки, комнатки да комнаты. А в средине дома круглая зала с колоннами и стеклянным куполом.
В этой зале, как теперь помню, мой отец фокусы показывал. Чего-чего там у него не было! Посредине, от самого купола висел на зеленом снурке большой стеклянный шар, который по вопросу моего отца говорил, кому который год, называл по имени того, кто подходил к нему.
Помню, что шар этот был большой льстец и говорил всем дамам любезности. Помню, что отец мой называл этот шар la femme invisible, причем мне всегда очень хотелось рассказать всем гостям по секрету, что папенька их обманывает, что это совсем не «femme invisible», а просто папенькин камердинер Андрей, который сидит наверху и смотрит в проделанную из мезонина в зал дырочку.
Были в этой зале разные колпаки, коробочки, под которыми пропадали часы, платки и опять целы и невредимы возвращались к своим владельцам.
Была там и золотая колясочка с колдуном, которая сама ездила по серебряному столу, поворачивалась и останавливалась по приказу моего отца. Да я уже сказала, что чего-чего там не было!
А как хорошо жилось мне в этом розовом доме! Там начала развиваться моя младенческая память. Там началось мое воспитание, которое долго шло чисто на русский лад. До семи лет меня воспитывали только хлебом. Да в прибавку к хлебу воздуху отпускалось сколько душеньке угодно, а моей душеньке воздуху требовалось много.
Целый Божий день была я во дворе.
И двор у нас был славный: большой, длинный, мощенный досками, из-за которых прорывалась зеленая трава. С одной стороны примыкала к забору, тогда мне казалось, большая зеленая гора. На горе рос цикорий, из которого в июне делались славные одуванчики. Когда я выросла, эта большая гора оказалась не что иное, как куча мусора и щебня, поросшая травой.
По другую сторону стояли сараи: в них, за неимением лошадей и экипажа, баловщик-отец устраивал мне качели и иллюминации из моркови и свеклы.
На этом-то прекрасном дворе подвизалось мое богатырское детство.
Во все времена года на нем у меня было хлопот полон рот.
Летом я вставала с курами, выбегала на двор и начиналась возня. Чего не придумывала моя детская фантазия!
Особенное же призвание у меня было к архитектуре. Славно умела я строить дома из старых досок и разбивать сады из песку и цикорию, который так обильно производила моя любимая большая гора.
Тружусь, бывало, в поте лица, сердечная: рою, уколачиваю огромной лопатой, на самом-то солнечном припеке, без шляпы и перчаток, с голою грудью, с голыми руками и ногами, которые у меня осенью становились чернее сапога.
Насилу-насилу, бывало, выпачканную, оборванную, загонят меня домой на час обеда или завтрака. Нянька Аксинья сведет меня прямо к умывальнику, обмоет мою рожицу, руки, наденет чистое платье, и я, вся разгоревшаяся от трудов и солнца, являлась к столу, проворно поглощала обед и опять летела к своим милым постройкам и плантациям.