У Кирил Иваныча от Пульхерии Васильевны было двое детей: сын Александр Кирилыч и дочь Софья Кириловна. Оба они удались умом не в мать, а в отца и получили прекрасное образование.
Александр Кирилыч был хорош собой, силач, умница, увлекательный рассказчик, каламбурист, рифмоплет и замечательный рисовальщик легоньких вещей в альбомы. Карикатуры его славились сходством и остротой. Изумительно подражал он гравюре пером. Танцевал неутомимо и выделывал ногами, как коклюшками, всевозможные антраша и ригодон; играл на гитаре и приятным баритоном распевал романсы. Словом, был душа общества.
Софья — сестра его, интересное воздушное сентиментальное созданье, была серьезного ума девушка, много читала, любила вдаваться в споры и прения с людьми учеными. Но несмотря на это, была и кокетка, кружила головы и вербовала полки поклонников. По части искусства Софья не уступала брату: рисовала превосходно, писала стихи, отлично играла на фортепьяно, танцевала как сама грация, а пела, говорят, — так заслушаешься.
Ко всем этим прелестям в семье Головастовых Пульхерия Васильевна с своей стороны обладала в совершенстве кухонным искусством и кормила гостей на убой.
Что ж мудреного, что дом их был набит битком с утра до поздней ночи художниками, певцами, музыкантами и толпой военной и статской молодежи? Где есть хорошенькая дочка, где бренчит фортепьяно и где из заповедного уголка аппетитно веет вкусным обедом, там этого добра не оберешься.
У Софьи, говорят, было много женихов, из которых более всех пылал любовью юный художник Русони из обруселых итальянцев. Замечали, что и Софья отличала его от других обожателей.
Так-то пели, любили, рисовали, любезничали, играли в доме Головастовых, и все шло хорошо.
Но хорошо долго не бывает.
Повадился часто заходить к ним старичок, начальник Кирил Иваныча, известный мистик и масон Лазин.
Только окружит, бывало, Софью молодежь, подсядет к ней Русони, а старикашка уже тут как тут. Как бы ни хохотала, ни дурачилась Софья, только завидит Лазина — и смолкнет, как испуганная пташка, и румянец сбежит, и смех оборвется. Иной раз и не видит его, спиной к дверям сидит, а только переступит он в залу, Софья вздрогнет всем телом, схватит первого кто ей попадется за руку и, не оборачиваясь, прошепчет: «Пришел», — а у самой-то рука точно лед. Обернутся, посмотрят — Лазин. И добро бы шумел — нет, точно кошка ходил, и сапоги на бархатных подошвах носил.
Спросят, бывало, Софью: «Что с вами?» — «Я сама не знаю!..» — ответит она, отойдет, сядет одна и задумается. Не пройдет минуты, а старик уж за ней сидит и шепчет… А что шепчет, никто не знает. Иной раз Софья точно как бы боролась с Лазиным, слышно было, что она то спорит с ним, то на смех его подымает, да вдруг и не выдержит — в слезы, да и убежит в свою комнату.
Страшно разбирала молодых людей охота послушать тайную беседу Лазина с Софьей. Но как ни ухитрялись, как ни подходили близко — ни одного словечка не поймали: старик или смолкнет совсем, или громко заговорит о вещах самых обыкновенных.
Мало-помалу все знакомые Головастовых начали замечать, что Софья на себя не похожа, какая-то непривычная ей робость овладела ей, к фортепьяно при гостях и не подходит. А зато ночью или рано утром все соседи слышали, как певала она псалмы и молитвы… да как певала! Так, что всю душу надорвет. Старики слушают да плачут, а молодые уши затыкают и говорят: «Что это Софья точно отпевает кого-нибудь, страсть какая!..»
Стали носиться слухи, что к Софье сватался тот-то — отказала, другой — отказала; наконец, будто бы сватался и Русони, и ему тоже отказ. Много толков было в училище рисованья об Софье, но никто понять не мог, что с ней стало. Переродилась девушка совершенно, не хохочет больше, не вьется по-прежнему, не щебечет, все норовит одна сидеть. Забьется в широкую амбразуру окна и все думает… Как ни подойдет к ней Лазин, вздрогнет всякий раз, вспыхнет вся, а потом помертвеет, и руки опустятся, только одни глаза горят да глядят в глаза старика. А он за руку ее возьмет и заговорит шепотом… Все танцуют, вертятся около них, поют, играют! Смех, говор, шум. А старик все шепчет, а Софья все слушает да слушает… Пристают, бывало, к ней, тащат ее в круг молодежи, она только рукой махнет и скажет как бы в забытьи: «Оставьте меня!» — а сама все глядит на старика. Он ей за это ласково кивнет головой и улыбнется. И Софья улыбнется… только страшно она, говорят, улыбалась.
Пойдет молодежь жаловаться отцу:
— Помилуйте, Кирил Иваныч! Наша царица нас покинула, ее отвоевал ваш противный старикашка Лазин. Явите свой суд, свою управу!..
— Не могу-с, ничего не могу-с… Ваша царица приносит дань уму-с! Прекрасная дань прекрасному победителю-с!.. Ученье свет-с, а неученье тьма-с!.. Ничего не могу-с, ничего…
Побегут, бывало, дамы к Пульхерии Васильевне с той же жалобой.
— Ну что ж, Бог с ней, пусть ее сидит, ведь он генерал: какое место занимает! Почем знать, где девушка судьбу найдет?
— Да ведь Лазин слывет монахом, он езуит, он никогда не женится.
— Ну, уж и монах, и езуит, и не женится!.. Да чем моя Софья ему не пара, я бы хотела знать?.. Ведь мать моего отца по женской линии происходила от старинного боярского рода Морозовых… а прабабка моей матери из Польши взята была, тоже от чистой царской крови исходила… Ну, Кирил Иваныч — предки его все бояре были… Чего же ему больше, Лазину-то? Мы, слава Богу, никому собой стыда не принесем, хоть расперемарграф будь, а не то что генерал. Что же вы все — не женится да не женится!
Начали говорить в училище, что Софья к Лазину чему-то учиться ходит.
— Что ж, он человек божественный, это хорошо! — толковали старики и старухи.
— Он плут! — говорила молодежь.
Вдруг неожиданно умирает Кирил Иваныч, и двери Головастовых закрылись для гостей.
Через шесть недель остальное семейство переехало к большому кладбищу, в серенький домик, куда впоследствии меня водила мать моя. Многие из училища по старой памяти ходили навещать старушку Пульхерию Васильевну: она была очень грустна и на чем свет стоит бранила Лазина. Софья выходила к гостям очень редко, а когда и выходила, то ее едва узнавали: так изменилась, исхудала она, и ни в говоре, ни в чем не была похожа на прежнюю Софью. Александр Кирилыч, душа и затейщик веселостей, никогда не был дома и исчезал неизвестно куда. Скука, траур… Скоро всем надоело ездить утешать Пульхерию Васильевну и смотреть на полумертвую Софью, все поотстали от дома Головастовых и даже начали забывать об них. Один только Русони не забывал Софьи, часто заходил к ним, но его никогда не принимали.
Прошло года полтора.
Раз как-то, засидевшись у товарища до заутрени, Русони возвращался домой. Тихо шел он, задумавшись, по коридору училища. Вдруг что-то мелькнуло вдали.
Русони начал вглядываться, было еще темно, и рассмотреть было трудно: что-то странное, не зверь и не человек, ползало и поворачивалось у дверей Лазина. Русони пошел скорее… Вдруг раздался тихий, заунывный напев псалма… Острым ножом кольнуло в сердце молодого человека. Едва держась на ногах, пробираясь по стенке, чтоб не упасть, набрел он на знакомый голос… Ближе, ближе — и рухнул всем телом на окно, закрыл лицо руками и зарыдал: не более как в трех шагах от него ползала Софья и мыла грязные плиты перед дверьми Лазина… Софья! нет, это была только тень Софьи: бледная, полунагая, остриженная клочками, с оловянно-мутными глазами… Только голос был все такой же, только в нем не умерла душа Софьи. Все звонче заливалась она, и громче, громче рыдал Русони…
А Лазин спал… Спал сном праведника…
Скоро по всему городу Васильеву заговорили, что Софью Головастову свел с ума масон Лазин.
Часто видали ее на улице в том же наивном костюме. Сожалели, охали, ахали, но наконец привыкли и замолчали. Власти же города Васильева в прогулки Софьи по улицам в одной коротенькой фуфайке не вмешивались: если ей не холодно, им-то какое дело? Ходи себе сколько душе угодно! Патриархален был тогда город Васильев.
Любопытство опять заманило старых знакомых в дом Головастовых. Но любопытство не удовлетворилось: слышали только за дверями крик, пение, а Софьи никто не видал.
Старушка Пульхерия Васильевна была довольно спокойна. Новое страшное горе не так поразило ее, как все ожидали. Чувства ее слишком дробились, чтоб действовать сильно, она как-то терялась в них и сама не знала, о чем больше скучать: о муже ли, об дочери ли или сыне.
Александр Кирилыч в это время пропадал, как и прежде, жил на отдельной квартире и почти не являлся на глаза матери. А когда и являлся, то не на утеху: приходил всегда какой-то мрачный, оборванный, проклинал жизнь свою, просил денег и уходил.
Сильно терзало это гордость Пульхерии Васильевны: как, сын ее Саша в оборванном платье, сын ее Саша без денег!
Вдруг старушка вся просияла.
Александр Кирилыч разбогател и покатился на рысаках, в коляске с гербами, по городу Васильеву. Пульхерия Васильевна забыла все горя свои, начала ходить по знакомым и рассказывать, что Саша ее получил наследство, что он женится на бароньше, на самой знатной, из самой-то древней Курляндии; что бароньша приданое себе покупает у настоящих французенок, что Саша ее мебель купил всю с золотом.
И точно, в домике, где жил Головастов, часто видали в окно хорошенькую головку женщины, и в дом носили новую мебель и картоны.
Гордость Пульхерии Васильевны купалась в блаженстве.
— Как? что? откуда? — шептали во всех углах города Васильева. Наконец, зашептали и в полиции, а из полиции весть об неожиданном богатстве бедного чиновника Головастова долетела и повыше, куда следует.
Шу-шу — и начала подниматься туча, и понеслась на разукрашенный домик Александра Кирилыча.
В одно прекрасное утро Александр Кирилыч, не чуя грозы, сладко почивал с баронессой в саду в беседке. Вдруг вбегает к ним хозяйка дома и кричит: «Спасайтесь! Спасайтесь! Сейчас сюда будет полиция, вас взять хотят… Бегите, бегите!»