стоя студентом этико-политического (юридического) факультета Московского университета, Каменский в 1831 г. был одним из главных участников известного скандала, устроенного профессору Малову[283], но отделался сравнительно легким наказанием. Университетского курса он, однако, не окончил и, по словам Костенецкого, «за какие-то свободные разговоры был удален из университета и послан в военную службу на Кавказ». По семейному же преданию[284], на Кавказ он поехал по собственному желанию «вследствие неудачного сватовства в семье Горожанских». «Это был, — характеризует его Костенецкий, — в полном смысле добрый малый, но страшный гуляка. Вся его кавказская жизнь была разгулом, но разгулом не каким-нибудь низким и грязным, а изящным. Он имел удивительную способность увлекать каждого и всех к веселому препровождению времени и, будучи сам беден, очень искусно умел выманивать и тратить чужие деньги. Где он только был, везде умел подвинуть общество к балам и обедам, к попойкам, на которых он отлично танцевал, пел, пил, ораторствовал, любезничал с дамами, одним словом, был душой общества и, будучи собой красавец, восхищал и пленял собою всех дам. Но всегда выходило так, что сначала все его полюбят, носят его на руках; но когда он всех разорит и наделает интриг, то его потом отовсюду гонят. На Кавказе он прослужил юнкером года, три, получил серебряный Георгиевский крест и вышел в отставку четырнадцатым классом. После этого он жил в Петербурге, занимался литературой, писал повести в духе Марлинского…» В это-то первое время своей петербургской жизни интересный юноша с Георгием в петлице, герой кавказской войны и не нынче завтра герой литературного поприща, пленил Машеньку Толстую.
Все сулило безмятежное счастье молодым супругам. Один современник передает, что «удивлялся редкому соединению красоты в этой паре; тогда я не знал еще, что этот господин вместе с блестящей наружностью наделен был самыми низкими свойствами»[285]. В литературе еще на первом месте считался Марлинский, подражателей у него было много, и Каменский был одним из самых ловких[286]. Его «Повести и рассказы», вышедшие в двух частях в 1838 г., упрочили его литературную репутацию среди наивной публики, у которой сходили за романистов и новеллистов с талантом и Булгарин, и Греч, и Ушаков, и Погодин. Плетнев благодушно расхвалил Каменского в «Современнике» и лишь Белинский посмеялся над его марлинизмом, над которым и впоследствии смеялся не раз[287]. В 1839 г. появился роман «Искатель сильных ощущений», самое крупное произведение Каменского. Это опять-таки усердное подражание Марлинскому и в стиле, и в характерах, переполненное восклицаниями, растрепанными наигранно-лирическими отступлениями, литературными именами, и не лишенное автобиографических черт. В своем скучном, растянутом романе Каменский, впрочем, невольно, бессознательно нащупал нечто такое, что год спустя ярко определил Лермонтов в «Герое нашего времени». Белинский в «Отеч. записках» посвятил роману едкую, насмешливую статью; нашлись ограниченные люди, которые приняли ее за хвалебную[288], и в числе этих читателей был, по-видимому, и сам издатель журнала, Краевский, который старался ладить с Каменским[289] и которого таким образом «подвел» Белинский.
Долго жили молодые в доме Федора Петровича, тогда вдового. Панаев иронически и не без «расцветки» изображает, как устроился Каменский. У него был «очень эффектный кабинет с ярко-пунцовыми занавесами и портьерами и с ярко-пунцовою мебелью. Он писал в красных широких шальварах и в красных туфлях, на розовой бумаге, свои «Иаковы Моле», «Концы мира», «Фультонов», «Танцы смерти» и замышлял «Игнатия Лойолу». Приятель Брюллова и Кукольника, Каменский также бредил колоссами и с ироническою улыбкою поглядывал на тех, которые брали предметом для своих рассказов современную и обыденную жизнь…». В доме Ф. П. Толстого царила идиллия. «Направо — изящный кабинет зятя, молодого литератора, беспрестанно переходившего от чудного мира своей фантазии, от своих колоссальных героев к очаровательной действительности, к своей молодой и прелестной жене, которая, наклонившись к его плечу, улыбалась ему с бесконечной любовью; налево — кабинет тестя, отрывавшегося от своего резца и карандаша только для того, чтобы любоваться счастьем своей дочери, не уступавшей в красоте лучшим античным произведениям… В кабинете у Каменского шли горячие толки о литературе и вообще об изящных искусствах. Он передавал планы замышляемых им творений или рассказывал о том, что создает Кукольник, что замышляет Брюллов, какую они выпивку задали накануне и прочее. Марья Федоровна Каменская была одушевительницею и царицею этих вечеров… Никаких претензий, никакого стеснения, совершенное равенство, полная свобода для всех, которые переступали через этот счастливый порог, почти патриархальная простота, искренность и радушие хозяев дома… Какая заманчивая картина! Кто бы из посещавших тогда дом графа Ф. П. Толстого мог подумать, что этот прелестный артистический колорит дома и это семейное счастье — только один мираж?»
На первых порах о счастливом союзе молодой красавицы с героем-писателем «ходило много поэтических рассказов»[290]. Но скоро дала себя знать легкомысленная натура Каменского. По протекции тестя он устроился на службе у Дубельта, в III Отделении собственной е.и.в. канцелярии[291], но прослужил недолго. Мот, кутила, лихой танцор[292], участник развеселых компаний, «Пашка»[293] Каменский стал тяготиться домашней обстановкой, стал пропадать из дому, а в конце 40-х годов и совсем пропал. «Долго, — передает Костенецкий, — не знали, куда он девался, и только года через полтора узнали, что он находится в Северной Америке, откуда наконец, промотав все деньги, он возвратился в Петербург, где только из соболезнования к его жене и тестю оставили этот его противозаконный поступок без всяких особо неприятных для него последствий». До того он еще служил, числясь переводчиком при петербургской конторе императорских театров, но «за неявку из отпуска» был уволен[294]. Красные деньки его в литературе также миновали. С Марлинским и марлинщиной давно было покончено, с Кукольником тоже; мелодраматические страсти, бурно-пламенные тирады, небывалые, необыкновенные пластические греки и кондитерски-сладкие итальянцы и испанцы вызывали уже не прежние восторги, а безжалостный смех; кумовские похвалы приятелей замолкли. Писатель Каменский пережил себя. Теперь он, — рассказывает Костенецкий, — «нигде не служил, жил на счет своего тестя, изредка занимался литературой и все же не оставлял давнишней своей страсти у каждого занимать денег[295] и веселиться, когда хоть что-нибудь заведется в кармане. Через десять лет после этого еще раз видел я его в Петербурге, но в каком положении! Он шлялся по гостиницам и трактирам, оборванный, пьяный, и протягивал руку, прося подаяния!..» Несколько раз еще пытался он устроиться, но нигде не мог ужиться. Служил одно время в Риге по особым поручениям при генерал-губернаторе, князе А. А. Суворове, потом, во время крестьянской реформы, был мировым посредником в Литве. Умер он 13 июля 1871 г. в Спасском уезде Рязанской губернии, в семье Стерлиговых, у которых был тогда домашним учителем.
Лишь первые несколько лет прожила с ним более или менее спокойно бедная Мария Федоровна. Потом их семейная жизнь состояла из беспрестанных схождений и расхождений. Рождались дети, но Каменский не очень о них заботился. Марии Федоровне помогал старик-отец, но его помощь была недостаточна, тем более что он женился во второй раз и обзавелся новой семьей. С молодой мачехой у Марии Федоровны установились недобрые отношения. По свидетельству ее единокровной сестры, Екатерины Федоровны[296], она к отцу вынуждена была «пробираться задним ходом. Я не знала причины ссоры, знала только, что моя мамаша не любит Марью Федоровну, но моя детская душа чувствовала несправедливость, ненормальность в том, что дочь тайком видается с отцом своим… И какая красавица, какая веселая, умная! Как интересно рассказывает, как крепко целует! Я любила ее всей силой души моей, а между тем что-то сковывало меня в ее присутствии; мне было чего-то стыдно, я как будто чувствовала себя из противного лагеря, я как будто изменяла кому-то, находясь с ней. Это было инстинктивное ощущение какой-то вины нашей перед ними, Каменскими. То же ощущение являлось у меня потом в отношении детей Марии Федоровны». Их было у нее шесть человек, три сына и три дочери. Старшая, Анна (1839–1893), в первом браке Карлинская, во втором Барыкова, выдвинулась как переводчица и поэтесса, интересовавшаяся исключительно социальными темами (ей принадлежит сатира «Как царь Охреян ходил богу жаловаться»)[297]. Из сыновей ее немного выдвинулись Гавриил (1853–1912), пейзажист, долго прослуживший декоратором в императорских театрах и постоянно выставлявший свои работы на выставках общества русских акварелистов, и Павел (1858–1922), скульптор, учившийся в Академии художеств, в 1885 г. получивший звание классного художника и пятнадцать лет заведовавший бутафорской мастерской при императорских театрах[298]. Вырастить детей и вывести их в люди пришлось Марье Федоровне одной. Костенецкий, посетивший Каменского в 1850 г. и заставший его с семьей в нужде, «был в восторге от его милой и умной жены, которая с таким геройством переносила всевозможные лишения». Бывшей баловнице далеко не бедных родителей, «красавице, на которую нельзя было довольно налюбоваться»