Несмотря на энтузиазм, который он разделял вместе со всеми, к тому, что ожидало, он относился крайне ответственно. В его поведении не было никакой бравады. Надо признаться, я еще никогда не видела его столь серьезным. Эти тревожные дни мы проводили вместе, утешая и поддерживая друг друга, наша дружба вновь стала сердечной, как в детские годы. Наши беседы то были исполнены печали, то склонялись к шуткам.
Второго августа мы с Дмитрием отправились в легковой машине с откидным верхом на торжества в Зимнем дворце, где император должен был объявить манифест своему народу. Дмитрий молодцевато выглядел в летней парадной форме своего полка, я надела легкое светлое платье, и наш блистательный вид привлекал внимание людей на улицах. Я надеялась, что никто не заметит, как я с трудом сдерживаю слезы.
Площадь у Зимнего дворца была заполнена народом так, что не проехать, и мы продвигались со скоростью пешехода, то и дело останавливаясь. Толпа вела себя спокойно, у всех были серьезные сосредоточенные лица. Над головами колыхались флаги, церковные хоругви сверкали на солнце. Казалось, люди впервые осознали значение происходящих событий.
Добравшись до дворца, мы вместе с кортежем, возглавляемым императором и императрицей, проследовали в Николаевский зал, где состоялось торжественное богослужение.
Во время службы я наблюдала за присутствовавшими. И здесь тоже, несмотря на светлые парадные одежды и праздничный вид людей, лица у них были напряженными и серьезными. Руки в длинных белых перчатках нервно комкали носовые платочки, а под широкополыми модными шляпками у многих были покрасневшие от слез глаза. Мужчины глубокомысленно хмурили брови, переминаясь с ноги на ногу, поправляя свои палаши или поглаживая пальцами сияющие на груди ордена.
После окончания молитв и чтения манифеста император и императрица вышли на балкон. Народ на площади опустился на колени, и в тысячи голосов, взволнованно и слаженно, зазвучал национальный гимн.
Долго после этого толпа не могла успокоиться. Всякий раз, как монархи покидали балкон, народ призывал их показаться несмолкавшими криками «ура» и пением «Боже, царя храни». Когда мы с Дмитрием ехали домой, прокладывая путь сквозь толчею, тысячи глаз смотрели на нас с симпатией, а я уже не сдерживала слез, повсюду нас встречали улыбками.
Россия, провожавшая на фронт свои первые полки, была охвачена возвышенным патриотизмом, в чем сомневаться не приходилось. Чувство национальной преданности, национального единения, было искренним. Это ощущалось повсюду. Беспорядки на фабриках, которые вспыхнули в начале июля, прекратились, как только была объявлена мобилизация; политические деятели всех партий записывались в различные военные и вспомогательные организации. На моей памяти то был единственный раз, когда русские, отставив в сторону все споры и разногласия, деятельно и энергично сосредоточились на общих задачах. Неопределенность цели — одна из наших национальных характерных черт — в тот момент исчезла.
Накануне отъезда кавалергардов на фронт прошло богослужение на площади перед собором, где был выстроен полк. Было больно и грустно видеть эти сплоченные ряды стоявших на молитве мужчин в новой походной форме, с фуражками в руках, их лица, такие юные, такие жизнерадостные! Как всегда, лучшие люди страны отправлялись первыми. Где в этом строе будут пробиты первые бреши? Насколько поредеют эти ряды, когда полк вернется с войны?
Все же, несмотря на мою нервозность и глубокую печаль, я вспоминаю, как больно было становиться коленями на булыжную мостовую во время благословения.
Рано утром 4 августа, в день отъезда, в домашней церкви бывшего дворца дяди Сергея на Невском проспекте, где мы теперь жили, по нашему приглашению собралось множество людей; я и Дмитрий причастились. В церкви не было окон, она освещалась лампадами, горящими перед иконами, и свечами в высоких подсвечниках. После службы мы позавтракали вместе с четой Леймингов в бывшем кабинете дяди Сергея, который я теперь использовала как гостиную. Мы молчали. Дмитрий сидел на кушетке, обняв за шею свою коричневую лайку Палашу.
Когда настало время отъезда, мы с Дмитрием сели рядышком в коляску. Все служащие дворца вышли провожать нас. По щекам кучера катились слезы, он знал нас с детства и учил править лошадьми.
Мы поехали в казармы кавалергардского полка. В казарменном дворе за железной оградой царила форменная неразбериха. Везде сновали солдаты, офицеры отдавали приказы, оседланные лошади нервничали и ржали.
Дмитрий присоединился к своему эскадрону. По его просьбе я осталась ждать в коляске. «Ты можешь ехать рядом с полком по пути нашего следования к вокзалу», — сказал он.
Ждать пришлось долго, но вот, наконец, суматоха сборов кончилась, полк покинул казарму. Мы ехали с черепашьей скоростью, кучер сдерживал серых в яблоках лошадей, стараясь держаться подле эскадрона Дмитрия.
На вокзале полк грузился в вагоны. Поезд стоял на боковом пути у товарной платформы. Несколько офицерских жен и я держались в сторонке от происходившей сумятицы. Нам не оставалось ничего иного, кроме как стоять так и улыбаться, наблюдая за посадкой. Дмитрий и другие офицеры постоянно подходили к нам, но, несмотря на старания казаться бодрыми, чувствовалось, насколько все напряжены. Было тягостное молчание, полные печали взгляды, судорожные пожатия рук. Женщины глотали слезы. В глазах мужчин светилась нежность, которую они не пытались скрывать. Я неотступно думала: «Быть может, я вижу его в последний раз».
Вспрыгнув на платформу, трубач протрубил сигнал отправления. Мы торопливо обнялись напоследок, поцеловались, перекрестили друг друга. Офицеры побежали к своему вагону, забрались в него и высунули головы в окна. Трубач протрубил другой сигнал, потом забросил трубу за спину и уже на ходу вскочил в поезд. Эскадрон отправился на войну.
На несколько дней я поехала в Царское Село. Здесь, впервые после возвращения в Россию, я в полной мере ощутила одиночество и начала осознавать всю сложность своего положения.
Я была счастлива, что вернулась в Россию. Но в силу молодости и неопытности я не понимала, какие толки и пересуды вызовет мой развод, какие трудности возникнут из за моего разведенного положения. Все, связывающее меня с детством, перестало существовать, ничего не осталось от тех лет, ни дома, ни семьи, ни друзей, лишь одни тягостные воспоминания.
Тетя Элла всем сердцем и душой прикипела к Марфо–Мариинской обители, где она была настоятельницей. Знакомых у меня в Петербурге не было. Мой отец с женой были поглощены в Царском Селе обустройством на новом месте, на меня у них не оставалось времени, а Дмитрий уехал на фронт.
И я решила тоже отправиться на войну в качестве сестры милосердия.
Но для этого надо было получить согласие императрицы. Не желая терять времени, я отправилась в Петергоф. К моему удивлению, императрица благосклонно отнеслась к этой просьбе. И я немедленно вернулась в Петербург, чтобы приступить к обучению.
Поскольку еще не существовало курсов медицинских сестер при обществе Красного Креста, была достигнута договоренность, что я стану получать практические навыки в одной из городских больниц. Каждое утро я приходила туда, а вечером посещала лекции практикующих врачей. Так как я была единственной обучающейся, со мной занимались индивидуально, и я всё быстро осваивала.
Принцесса Елена, сестра сербского короля Александра, занялась организацией полевых госпиталей, содержание которых она и семья ее мужа предполагали взять на себя. Она предложила мне отправиться на фронт с одним из этих госпиталей, и я приняла ее предложение. Муж Елены, так же как и Дмитрий, был офицером–кавалергардом. Мы направлялись на тот участок фронта, где сражался их полк. Это меня устраивало.
В первые дни после отъезда Дмитрия я не так тревожилась за него, он писал мне почти каждый день, и его полк еще не достиг мест боевых действий. Но когда стало известно, что кавалергарды прибыли в Восточную Пруссию и сразу вступили в бои, я потеряла покой. Даже работа в больнице не могла отвлечь меня. Я стала пугаться телефонного звонка, любой телеграммы. Телеграмму мне доставили однажды утром, когда я вернулась из больницы. Дрожащими руками я вскрыла ее и первым делом взглянула на подпись. Она была от Дмитрия. Это меня успокоило, но, прочитав ее, я ужаснулась.
В ней говорилось о сражении в Каушине, где погибло больше половины офицеров конно–гвардейского полка. Дмитрий сообщал, что он жив и здоров, но полк понес большие потери. Потом я получила другую телеграмму от него, где сообщалось о некоторых его убитых или раненых товарищах. Среди погибших были два брата Катковы, они входили в число тех немногих детей, кого допускали играть с нами в Москве.
Спустя несколько дней, когда первых раненых офицеров полка привезли в Петербург, я отправилась вместе с сотнями других людей в госпиталь; мне очень хотелось повидаться с товарищами Дмитрия и расспросить их о нем.
Отбытие нашей медицинской части на фронт было назначено на девятое августа. Я сдала экзамены на медицинскую сестру. Врачи, которые принимали их, знали меня с детства, и, несмотря на мое волнение и короткий период учебы, я ответила на все вопросы. Кажется, мадемуазель Элен гордилась мной, как никогда прежде, вручая мне свидетельство, разрешающее носить форменную одежду.
Тетя Элла, которой я написала о своем решении отправиться на фронт, одобрила его и сообщила о своем намерении приехать в Петербург проститься со мной. Все знакомые были столь доброжелательно настроены ко мне, что я почти стыдилась этого внимания. Мне казалось, что в том, чем я намерена заниматься, нет ничего необычного, а то, что это связано с определенным риском для жизни, вполне в порядке вещей в условиях войны. Тут не было самопожертвования, в сущности, я не жертвовала ничем: не было у меня ни дома, ни семьи, ни каких либо обязанностей или привязанностей, ничто меня не удерживало. Наоборот, я видела в этом появившуюся возможность принести пользу, заняться делом, которое мне было по душе, приложить к нему свою энергию. Жизнь призывала меня к действию, мне не на что было жаловаться.