Кароль жил своим, скрытным умом, его мало что сближало с родителями, которые даже побаивались его в ту пору. Хотя в случае с его первым браком они предприняли определенные шаги, объявив его незаконным, в остальном они не вмешивались в частную жизнь сына. Он держался особняком от семьи и вел себя вызывающе, то ли искренне презирая всех, то ли мучась комплексом неполноценности. Он и со мною обходился таким же образом, и хотя мы месяцами встречались за одним столом, я не услышала от него ни единого живого слова. Ясно, он невзлюбил меня, и однако я не могла отделаться от мысли, что ведь есть что то у него помимо этой строптивости. И это подтвердилось, когда годы спустя я встретила его в Париже. Он был проездом в Лондон, где должен был представлять отца на похоронах королевы Александры. Это 1925 год. Непонятно, почему он нанес мне визит, мы разговорились и говорили много дольше, чем можно было ожидать. Может, его вдохновила скромная обстановка моей парижской квартиры, а может, он увидел меня в другом свете, ведущей самостоятельную жизнь. Во всяком случае вышла чрезвычайно интересная беседа, он обнаружил ум, здравый смысл и незаурядную культуру. Я поняла тогда, что, сын немца и англичанки, он тем не менее целиком и полностью самобытный продукт, производное полуцивилизованной, наполовину восточной, влюбленной в самое себя страны. Неважно, что он попирал общепринятые нормы: у него есть приверженцы, и на сегодняшний день он сделал успешную карьеру: с 1930 года он король Румынии Кароль II.
Моя кузина Елена разошлась с мужем в разгар его романа с мадам Лупеску. Когда Кароль вернулся на царствование в Румынию, общественное мнение более всего желало, чтобы их король воссоединился с супругой, и даже было оказано давление на него, однако примирение не состоялось. Как ни хотелось принцессе Елене остаться с сыном Михаем, ей пришлось уехать из страны. Она очень популярна в Румынии, все сочувствуют трудностям ее нынешнего положения, о ее страданиях ходят чуть ли не легенды. А Каролю было дозволено жить, как ему пожелается.
Впрочем, я далеко забежала. Зимой 1919 года родителей Кароля лишала покоя еще Зизи Ламбрино.
Жизнь при дворе была ровная, обстановка преобладала серьезная. Король корпел над безотлагательными реформами, дабы не повторить российской трагедии. Румыния — аграрная страна, и ее мирное развитие зависело от настроений крестьянства, а крестьяне, вчерашние солдаты, как раз возвращались к земледелию. Было решено экспроприировать крупные землевладения и перераспределить их среди селян. Король сам подал пример, первым отказавшись от огромных земельных владений, принадлежавших ему и семейству.
Королева задумывала всевозможные организации в помощь инвалидам, вдовам военных и сиротам. Ее беспокоила почти поголовная безграмотность населения. Для задуманного ей требовались поддержка и советы умудренных опытом иностранцев: свои люди, за исключением одного–двух преданных помощников, были плохим подспорьем. С раннего утра она уже занималась делами. На ланч в большой столовой внизу сходились вся семья и свита и еще несколько приглашенных, так что застолье бывало многолюдным. После ланча, переговорив с гостями, семейство расходилось по своим покоям.
Когда мы с королевой объезжали обнищавшие деревни, за нашим автомобилем шел другой, груженный провизией и одеждой для крестьян; в первую очередь мы уделяли внимание детям. Королева часами беседовала с людьми на их наречии, терпеливо выслушивала их долгие горестные рассказы. Крестьянам жилось трудно — беспросветная бедность, у многих война отняла все.
Зимой из за состояния дорог поездки зачастую были трудными; мы увязали в грязи, нас заставала метель, но ничто не могло остановить королеву. Возвращались мы запоздно, продрогшие и насквозь промокшие, переодевались в сухое и пили чай в ее кабинетике с мореными сосновыми панелями. Много было переговорено за этими чаепитиями. Потом она ложилась на софу и читала мне свои опусы. Она писала по–английски, на этом же языке мы все общались. Сочинительство было ее недавним увлечением, она отдавала ему все свободное время. Она восхищалась своей страной и ее девственной прелестью, обожала терпеливых и покладистых крестьян и обо все этом писала, надеясь пробудить интерес к Румынии в мире.
Обедали мы в малой столовой, поскольку собиралась только наша семья. Королева Мария редко спускалась к нам, обед ей уносили на подносе. Этот час она обычно посвящала чтению. Периодически из Англии и Франции приходили объемистые посылки с книгами, книги грудились на полу в ее кабинете и спальне, дожидаясь, когда их прочтут и отправят в библиотеки королевских резиденций. При всей своей занятости она умудрялась следить за новинками в книжном мире. После обеда мы поднимались к ней и пили кофе, после чего король уходил к себе, а мы коротали у нее вечер — музицировали, вышивали, читали.
Королева Мария была счастлива, загружая себя повседневной работой, юным же принцессам такая жизнь представлялась весьма однообразной. Они редко выезжали вечерами, единственной отрадой были посещение театра и приемы во дворце, визиты в представительства и миссии. Однажды мы все побывали на фестивале, который румыны устроили для союзных миссий и воинских частей, стоявших тогда в Бухаресте. По этому случаю королева, принцессы и даже я были в национальных костюмах.
Тогда же зимою королева пригласила почитать свои пьесы мсье де Флера, известного до войны парижского комедиографа, теперь прикомандированного к французской миссии. Мсье де Флер приходил на читку, сменив серовато–голубую форму на очень французский темный костюм с коротким жилетом и галстуком–бабочкой.
Вовлекала она нас и в верховую езду, и это было подлинное мучение. Она любила бешеную скачку, и обычно мы не меньше часа носились галопом, едва поспевая за ней.
Насколько было возможно, я старалась жить день за днем, не задумываясь о будущем. Мой рассудок был в смятении.
Два удара грома
Новости из России не приносили утешения; террор свирепствовал по всей стране; каждый день мы узнавали о новых арестах, пытках и казнях. Многих друзей, мужчин и женщин, навсегда поглотили большевистские застенки. Особенно ужасным было положение на севере. У меня из головы не шла мысль о нависшей над отцом опасности.
Как от толчка, я просыпалась среди ночи, и в сумрачном безмолвии мне во всех подробностях представлялась жуткая картина… Я зажигала свет, но заснуть не получалось. Потом я оставляла свет на всю ночь.
Я старалась не думать, сосредоточиться на окружающем меня, на ежедневных мелочах жизни, но это мало помогало. Сейчас мне как никогда не хватало брата.
И как то в феврале 1919 года, сидя рядом с королем за завтраком, я заметила, что он подавляет волнение; он молчал, а мне мешало воспитание спросить, что случилось. После еды он выждал, когда уйдут гости, и попросил мужа пройти с ним в кабинет. Меня охватила тревога. Когда муж вернулся, я засыпала его вопросами. Он признался, что король позвал его показать телеграмму французского агентства, где говорилось, что, по слухам, трое кузенов моего отца, его соузники, погибли в тюрьме. В тексте не упоминалось имя отца, концовка телеграммы была не то неразборчива, не то вообще утрачена, и было неясно, что на самом деле случилось и каковы обстоятельства их смерти. Информация редко доходила до Румынии без искажений; известия перевирались чуть ли не сразу по отправлении.
Я была страшно встревожена и при этом не могла допустить худшее, пусть даже такое близкое и вероятное. Весь тот день и следующий я не находила себе места. Ни подтверждения, ни опровержения не поступало.
Вечером второго дня мы обедали рано: королева выезжала с дочерьми в театр на какое то представление. Мыс мужем оставались дома — нам было не до веселья, да и надеть было нечего. После обеда девочки пошли прихоро–шиться напоследок, потом все собрались у королевы в будуаре, мы тоже были там. Вышли на просторную площадку второго этажа, где толпились придворные. Королева и принцессы накинули палантины, расцеловались со мной и уже готовились войти в лифт, когда с запиской на подносе подбежал дворецкий.
— Из британской миссии, ваше величество.
— Да? — рассеянно отозвалась королева, вскрывая конверт. Разговоры сразу утихли. Едва взглянув, она воскликнула: — Это для вас телеграмма, Мария, от Дмитрия! — и прочитала вслух: — «Папа и трое дядей…»
Не поднимая глаз от бумаги, она смолкла, по заострившемуся лицу разлилась бледность. Наступила мертвая тишина, все оцепенели. Я бросила на нее растерянный взгляд, огляделась и все поняла.
У меня ходуном пошли колени, я упала в кресло у стены. Кружилась голова, в ней не было ни единой мысли. Королева поспешила ко мне, обняла; я уронила голову ей на плечо, в теплый соболий воротник. Больше ничего не помню.
— Лучше всего оставить ее с вами, — как в тумане, словно отходя от наркоза после операции, услышала я ее голос. Потом все ушли, лязгнула дверь лифта, и площадка вдруг и сразу обезлюдела.
Вскоре муж отвел меня вниз. Руки и ноги у меня налились свинцом, я едва тащилась. Оставшуюся ночь я недвижно сидела в кресле. По–моему, я даже не плакала. Голова отсутствовала.
На следующее утро меня навестили королева Мария с дочерью Илеаной. Я еще не могла говорить, и они помолчали со мной. Постепенно напряжение ослабло, и я смогла плакать; я утопала в слезах, и это помогло; иначе я, наверное, сошла бы с ума.
В дворцовой церкви отслужили заупокойную обедню по отцу, были королевская семья, двор и официальные лица. После службы королева опустилась на колени перед могилой своего малютки–сына Мирчи, умершего в войну, перед самым бегством из Бухареста. Опустившись с ней рядом, я гадала, узнаем ли мы когда нибудь, как и где был похоронен отец. По сегодняшний день это остается тайной, и вряд ли она будет разгадана.
Трагедия потрясла всех, и, несмотря на антирусские настроения в Румынии, многие соболезновали мне, даже совершенно незнакомые люди, но я никого не принимала, не могла никого видеть.