Несколько лет спустя, 8 (21) ноября 1926 года, Дмитрий Павлович женился в Биаррице на мисс Одри Эммери, очаровательной, красивой американке, которую мы все сердечно полюбили. Мы с ней познакомились вскоре после их свадьбы в Монте-Карло, в «Отель де Пари», где они тогда жили. В следующий сезон они наняли себе виллу в Каннах, где мы у них часто бывали к обеду. Это была такая красивая и элегантная пара, что можно было просто на них любоваться.
С первого дня нашей эмигрантской жизни вопрос о хлебе насущном нас очень тревожил. Мы все выехали совершенно нищими, потеряв в России все, что имели. Первое время, заложив мою виллу, мы могли немного обернуться. После кончины Великой Княгини Марии Павловны Андрей получил, и то с большим опозданием из-за всевозможных процедур, свою долю драгоценностей, но благоприятное время для ликвидации камней было упущено, и вырученная сумма оказалась гораздо ниже прежней оценки, и из этого пришлось еще выплатить наследственную пошлину.
У Андрея была надежда ликвидировать свое недвижимое имущество, находившееся на территории Польши, но при определении новой границы эта часть Польши отошла к СССР. Таким образом, рухнула и эта надежда.
Рассчитывать было больше не на что, и я решила открыть в Париже студию танцев, чтобы попытаться этим способом обеспечить нам всем кусок хлеба. Что я умела хорошо танцевать, я знала, но сумею ли я преподавать танцы другим, я совершенно не знала и даже несколько сомневалась в этом. Но выбора не было, надо было на это решиться.
Осенью 1928 года я поехала с Андреем в Париж подыскать помещение для себя и для студии. Агентства, к которым я обратилась, возили меня по всему Парижу. Чего только я не пересмотрела за это время! Для себя лично я искала что-либо непременно с садом, так как у меня были фоксики, которым надо было где-нибудь погулять, да и сад представлял для нас много удобств. Соединить студию с нашей жилой квартирой было трудно. Чтобы отделить студию от наших комнат, надо было бы снять очень большое помещение, что было бы дорого, или же надо было найти разные, поблизости друг от друга. После нескончаемых поисков студию я нашла в не достроенном еще доме и закрепила ее контрактом. Но для себя ничего подходящего не находила. Мой агент был в полном отчаянии и, исчерпав все, что мог показать, заявил с грустью, что остается только один небольшой домик, но просил на него не сетовать, если дом не понравится. Он был почти уверен, что мы только зря прокатимся туда, и потому до сих пор его и не показывал. Мы решили все же поехать посмотреть и отправились туда. Въехав в ворота виллы «Молитор», такси остановилось у калитки небольшого сада, в глубине которого возвышался трехэтажный домик. Садик сразу произвел благоприятное впечатление – высокие каштаны, кустики и цветы. Вошли в дом. В то время в нем был устроен пансион, и приемные комнаты в нижнем этаже были просто, но уютно меблированы. Обошли все комнаты. В трех этажах нашли три ванные комнаты, что редкость в Париже, три уборные. Количество комнат как раз соответствовало нашим требованиям. Был хороший высокий подвал с кухней и комнатами для прислуги. День был солнечный. Дом и сад нам так понравились, что мы решили, что лучшего искать не надо. И нам было хорошо, и для собак был сад – что требовалось.
Мы поручили агенту сейчас же войти в переговоры с хозяином дома и выяснить его условия.
Ответ хозяина был неблагоприятный, он ни за что не соглашался сдавать дом иностранцу. Не помню сейчас как, но после длительных переговоров его в конце концов уговорили, и мы условились с его управляющим встретиться у нотариуса для подписания контракта. Когда мы все торжественно собрались и уселись у нотариуса для чтения и подписания контракта, управляющий делами сообщил нам с соответствующей грустной физиономией, что в эту ночь хозяин скончался, но прибавил – уже деловым тоном, – что имеет полномочия подписать за покойного контракт. Андрей, не оспаривая прав управляющего, предпочел отложить подписание, пока управляющий не получит полномочий от живых наследников, а то как-то неудобно подписывать контракт с покойником. Через несколько дней все формальности были выполнены, контракт подписан. Мы еще несколько раз приезжали на виллу для составления инвентаря и выяснения, какой ремонт надо произвести. Каждый раз дом нам все более и более нравился. Я была счастлива, что нашла себе виллу по душе.
Закончив все дела в Париже, мы вернулись домой в Кап-д’Ай, чтобы уложить все, что мы посылали в Париж. Я надеялась вернуться в Париж к концу года, чтобы успеть открыть студию и начать работу во время зимнего сезона, но у меня не хватало средств на переезд и на необходимый ремонт дома. После бесконечных хлопот и многих неприятностей, о которых теперь не стоит вспоминать, мы смогли наконец выехать из Кап-д’Ай 22 января (4 февраля) 1929 года и на следующий день, 23 января (5 февраля), прибыли в Париж и поселились в № 10, вилла «Молитор», 16-й аррондисман. Телефон 34–38 был уже поставлен.
По поводу моего переезда в Париж многие со злорадством утверждали, что я проиграла в Монте-Карло все свое состояние. Одно верно, и я это не отрицаю, я всю жизнь любила играть, но никогда не играла крупно, в особенности в казино, даже и ранее, когда я обладала средствами и могла себе это позволить. Как все игроки, я проиграла, но это были сравнительно пустяки и далеко не те миллионы, как хотели утверждать и каких у меня и не было.
Глава сорок вторая. 1929-1954
Четверть века в Париже
Переехав в Париж уже окончательно, я первым делом занялась устройством своей студии. Но оборудование студии требовало известных затрат, а средств у меня на это не хватало, и если я смогла это сделать, то только с помощью моих друзей, среди которых Иван Иванович Махонин занимает особое место. Он был женат на Наталии Степановне Ермоленко-Южиной, которая исполняла весь вагнеровский репертуар на Императорской сцене. Сам он был очень хорошим скрипачом, прекрасным певцом и любителем музыки. Постоянно посещая театры, Махонин был знаком со всеми выдающимися артистами и музыкантами. Меня он знал и ценил еще со времени моей службы в Мариинском театре и широко пошел мне навстречу в моем новом начинании.
Устройство и оборудование студии потребовало более двух месяцев: надо было заказать и установить палки для упражнения, провести электричество, окрасить стены и купить самую необходимую мебель. Только к концу марта студия была готова. Мы попросили Митрополита Евлогия отслужить молебен и окропить помещение студии святой водою.
Еще год назад, когда я только что наняла студию и приехала наметить ремонт, я встретилась с Митрополитом Евлогием в подъезде этого дома, и мы оба друг другу задали один и тот же вопрос: «А что вы тут делаете?» Митрополит мне ответил, что он был в русской семье, которая живет наверху, а я ответила, что устраиваю студию, где буду давать уроки танцев. Он заинтересовался моим проектом и на прощание просил непременно его позвать освятить студию. Вот почему я его и попросила. Освящение состоялось 13 (26) марта 1929 года. На это торжество я пригласила только самых близких друзей, которые помогли мне найти помещение и сочувствовали моему начинанию.
Шестого апреля я начала занятия в студии и дала свой первый урок. Первая ученица, которая поступила ко мне, была Татьяна Липковская, родная сестра Лидии Липковской, знаменитой нашей оперной певицы. Таня Липковская, как мы все ее звали, была моим талисманом, она принесла студии счастье, и в память этого ее портрет всегда висит на том же месте, что и в первый день. По спискам студии Таня значится под номером первым.
Конечно, время для открытия студии было неудачное, учебный сезон был на исходе, и все, кто учился танцам, занимались в других студиях. В этот первый период, с апреля по июль, учениц поступило мало. Но зато это дало мне возможность проверить себя, смогу ли я давать уроки. Я убедилась, что справлюсь, и даже хорошо справлюсь, и уже с полной уверенностью готовилась к началу осеннего сезона, когда я ожидала наплыва новых учениц.
Сергей Павлович Дягилев давал в 1929 году свой весенний сезон в Париже с 22 мая по 12 июня в Театре Сары Бернар. За это время он несколько раз бывал у меня, и мы с ним болтали, сидя в саду. Разговаривать с ним было всегда интересно. Потом он уехал в Лондон на летний сезон в Ковент-Гарден, а мы уехали в Руайа, где совершенно неожиданно получили известие о его кончине в Венеции 19 августа 1929 года. Ему было всего 57 лет.
В лице С. П. Дягилева я потеряла старого и чудного друга. Несмотря на нашу короткую ссору, он остался до конца тем же, каким он был со мною с первых дней нашего знакомства, и он знал, что я его искренне любила и ценила его дружбу.
С. П. Дягилев был, несомненно, крупной, выдающейся фигурой, большим русским барином и в своем роде самородком. Он был тонким знатоком в области искусства и литературы, понимал балет и любил его. На тему о балете мы с ним немало говорили, и я хорошо знала его взгляды на наше искусство. С ним разговаривать было одно наслаждение, так он был интересен и увлекателен.
То, что Дягилев сделал для Русского балета, несомненно, его заслуги огромны, в особенности в смысле ознакомления Европы с русским Императорским балетом, и в связи с этим с русской музыкой и русскими художниками-декораторами.
Вначале С. П. Дягилев действительно показал Европе настоящий Русский балет, точнее говоря, Императорский русский балет, так как он повез с собой в Париж труппу, набранную исключительно из артистов Императорских театров, с декорациями и костюмами также Императорских театров, – роскошь, которую не могла бы себе позволить ни одна частная антреприза. Первым его балетмейстером был М. М. Фокин, чудные постановки которого останутся в истории балета как выдающиеся произведения в области искусства. Но постепенно репертуар Дягилева стал заметно меняться. Продолжая ставить балеты классического характера, он одновременно стал ставить новые, фокинские, он ставил и такие балеты, которым не было бы места ни на Императорской сцене, ни даже в частном русском балете и о чьих достоинствах было много споров, продолжающихся до сих пор. Число русских артистов стало после первой войны постепенно уменьшаться, труппа пополнялась иностранными артистами, но чтобы спасти, как говорится, «фасад», им давали русские фамилии. Балет перестал быть русским, осталось лишь название. Незадолго до его кончины я спросила как-то Дягилева, как он, такой тонкий знаток и любитель настоящего русского балета, мог дойти до таких постановок, на мой взгляд безобразных, какие он ставил за последнее время. Ответ Дягилева я не хочу предавать гласности. Наш разговор был совершенно частным и интимным. Дягилев дал мне совершенно ясно понять, почему он пошел по этому пути, отступив от традиций русского классического балета. Это не зависит ни от его вкуса, который не изменился, ни от его желания, а от совершенно иных соображений. Я была счастлива убедиться, что мой старый друг не изменил своего взгляда на искусство, но должен был давать и другие балеты.