Так шла жизнь, что я оказался в комиссии по похоронам выдающегося русского писателя Александра Ивановича Куприна. Имя Куприна действовало само и созывало людей. Лучшие музыканты прощались с Куприным музыкой Баха, Генделя, Гайдна, Бетховена, Шопена, Чайковского. Писатели старые и молодые, артисты, художники — все люди искусства сошлись у гроба, явились толпы читателей. Процессия растянулась на много кварталов. У могилы Константин Федин сказал последнее сердечное слово Куприну.
А в гробу лежал худенький человек с кротким, умиротворенным лицом, и при взгляде на него вспоминался герой «Гранатового браслета», однолюб и мечтатель.
5
Имя Горького с ранних лет было для меня как бы свидетельством нужности, полезности, значительности всякого дела, в котором он участвовал.
Сотрудники журнала «Летопись», руководимого Горьким, вызывали у меня особое уважение. Такое чувство, например, испытывал я к В. Я. Шишкову, роман которого «Тайга» печатался в «Летописи».
С Шишковым мне привелось часто встречаться в жизни. В литературную свою работу В. Я. Шишков вложил упрямую волю и терпеливую настойчивость участника многих походов по сибирской тайге, исследователя диких сибирских рек, борца со штормами и буранами, просветителя дальних жителей нашей страны. В годы гражданской войны он был уже не в Сибири, а в Петрограде. Вышедший из самых недр народных, он принадлежал к тем «старикам», которые всем сердцем приняли революцию.
В книгах Шишкова бурлит, бушует, раскрывается во многих своих проявлениях народная жизнь, его герои выхвачены из самой глубины, вылеплены рукой суровой и благожелательной, правдивой и сильной. Но читателю не видна эта авторская рука за широкими, яркими, то трагическими, то насыщенными юмором картинами страстей и судеб человеческих.
Любимые герои Шишкова богатырски борются со злой силой рабства и угнетения. Автор же всех этих произведений, полных буйства и борьбы, в контраст с этими бурями в своих книгах, был тих, скромен, сдержан, отзывчив, но неуступчив в вопросах принципиальных. Эта неуступчивость напоминала людям, что перед ними отнюдь не мягкотелый человек. Вспоминалось, что этот человек в черной шляпе и черном пальто, похожий на сельского учителя, водил людей в опасные походы и не сгибался перед грозами жизни и природы.
Шишков из всего своего жизненного опыта вынес удивительно доброе отношение к людям. С большим вниманием он приглядывался, присматривался к новым поколениям писателей, легко вступал в знакомство и товарищество. Пристально он изучал жизнь и людей и, опытный путешественник, то и дело пускался в странствия. Однажды (это было в двадцатые годы) он надел котомку и отправился в пеший поход, чтобы как следует увидеть перемены в жизни, перемены в людях. Часто принимал он неожиданных и странных гостей. Когда он писал свою книгу «Странники», его посетителями были беспризорники, почуявшие в этом дяде с бородкой доброго и сильного друга.
Обиды и уколы критики Шишков сносил без лишних слов, а иногда даже чересчур доверчиво относился к критическим замечаниям. Как-то, уже в тридцатые годы, он, прочтя недоброжелательный отзыв об одном своем рассказе, напечатанном в ленинградском журнале «Звезда», обратился к нам:
— Что же вы вовремя не предупредили меня, что рассказ-то плох?
Один только раз я видел, как критический отзыв по-настоящему, до болезни взволновал Вячеслава Яковлевича. После опубликования первой части «Пугачева» появилась разносная статья, где Шишков обвинялся в нелюбви к русскому народу. Шишков впервые в жизни начал протестовать, написал заявление. Помнится, он писал, что в романе есть, может быть, недостатки, но только не тот, в каком его обвинил критик. Не может быть у него, Вячеслава Шишкова, нелюбви к русскому народу. Сколько нервов стоила писателю эта история!..
В 1939 году мы вместе ездили по Украине. Шестидесятипятилетний Вячеслав Шишков проявлял спокойную выносливость во всех путешествиях, которые совершались им с гораздо более молодыми спутниками.
Стойко работал он в тягчайших условиях ленинградской блокады, а с сорок второго года — в Москве. Его номер в гостинице «Москва» был освещен тем же доброжелательным гостеприимством, что и его комнаты в Пушкине, где он жил в довоенное время. Друзья и знакомые, наезжавшие в Москву с разных концов, находили в этом новом «доме» Шишкова приют, теплую ванну, даже драгоценную по тем временам пищу, которой Вячеслав Яковлевич делился с гостями по-братски.
Смерть Шишкова поразила чрезвычайной своей неожиданностью. Казалось, еще так недавно я видел Шишкова гуляющим по улицам с папиросой в пальцах. Он был весел, улыбался, радовался победам на фронтах...
В годы гражданской войны и рождения советской литературы Шишков естественно и просто дружил с молодыми. Ни одного злого слова не помню от него. Он принимал участие во всех наших начинаниях.
А круг молодых ширился и рос.
Приехал в самом начале двадцатых годов из Ташкента молодой, горячий Лавренев. Первые рассказы его, собранные в книге «Ветер», произвели эффект в Петрограде. Характерный для того времени романтический тон и сюжетная острота его произведений пришлись нам очень по душе.
Появились первые вещи Михаила Козакова, тогда еще только замышлявшего свои «Девять точек», впоследствии переработанные им в известный роман «Крушение империи».
В 1924 году прибыл к нам широкоплечий, с виду очень сильный человек с большим румяным лицом, по фамилии Голиков, по имени Аркадий. В его ясных, всегда широко открытых глазах выражение дружественной горячности и некоторого простодушия сменялось гневом, когда он сталкивался с подлостью или только слышал о какой-нибудь мерзости. Ходил он в военной гимнастерке. Ему едва исполнилось двадцать лет, а жизненный опыт его был громаден. Шестнадцатилетним юношей он уже сражался против белогвардейцев, много довелось ему испытать и видеть.
Он привез нам повесть о гражданской войне — «В дни поражений и побед».
К тому времени мы уже состояли в редакциях. В только что основанном журнале «Звезда» работал Константин Федин, до того редактировавший журнал «Книга и революция». Александр Лебеденко, в ту пору начинающий прозаик и ответственный секретарь «Ленинградской правды», привлек меня в редакцию журнала «Ленинград». Нам вместе с друзьями нашими из числа пролетарских писателей прозаиком Сергеем Семеновым и поэтом Ильей Садофьевым удалось организовать в Госиздате издание альманахов «Ковш». Вот в этот «Ковш» мы и решили взять повесть Голикова, и она была напечатана там в 1925 году.
Для дальнейших своих произведений молодой автор избрал псевдоним «Аркадий Гайдар». Да, тот молодой, румяный юноша был Аркадий Гайдар. Он был только с виду здоровый. Отец Евгения Шварца, врач, гостивший тогда в Ленинграде, как-то зашел ко мне и встретил у меня Гайдара. Когда Гайдар ушел, он сказал:
— Не верьте его румянцу. Он больной человек. Действительно, на здоровье Гайдара сильно сказывалась полученная им на фронте контузия.
Мы редактировали рукопись Гайдара, а он при встречах часто рассказывал нам разные случаи из жизни. Один боевой эпизод произвел на нас такое впечатление, что я не выдержал:
— Надо его вставить в повесть! Гайдар возразил:
— Нет, это нельзя. Я в том бою не участвовал, это произошло в двенадцати верстах от моего полка.
В этих словах его сказалось еще весьма наивное представление о художественном творчестве — «чего не видел своими глазами, о том и писать нельзя». Но в то же время в этом его заявлении, которое вызвало у нас тогда горячие возражения, выразилось предельно чистое стремление к правде в жизни и в творчестве, и оно, когда Гайдар дал волю своей богатой художественной фантазии, получило верное, полноценное воплощение в его произведениях.
Было у нас чувство общности во всех делах. Помню, как Федин перенес тяжелую операцию кишечной язвы. Когда я был после этого в Москве, Леонид Леонов спрашивал меня:
— Как фединское брюхо? Зажило? Ведь это наше брюхо!
Вот такое было ощущение — «наше»!
Встреча с каждым новым талантом была радостью. Однажды А. Н. Серебров-Тихонов, приехав из Москвы, с таинственным видом вынул из портфеля несколько скрепленных страниц и проговорил:
— А ну-ка догадайтесь, кто написал?
И он прочел отточенный, остро талантливый рассказ Бабеля «Соль». Затем сказал:
— Бабель привез целый чемодан таких рассказов.
Первые рассказы Бабеля были напечатаны еще до революции в журнале «Летопись» Горьким. Конечно, Горьким. Было просто удивительно, скольких талантливых писателей ввел в литературу Горький. Пожалуй, другого такого примера не найти во всей мировой литературе.
Самые разные писатели находили поддержку Горького. Уж на что непохожи были друг на друга, как писатели, Шишков и Бабель, но обоих Горький взял в «Летопись». Только было бы талантливо и человечно. А что каждый пишет в свойственной ему форме — это очень хорошо. Не надо быть похожими друг на друга. Не раз Алексей Максимович предостерегал нас от этой дурной «похожести». Он всей душой любил разнообразие и многоцветность жизни, а следовательно, и разнообразие и многоцветность литературы.
Горький, автор «Рождения человека», был отцом и внимательнейшим восприемником советской художественной литературы.
А советская литература шла в гору. В 1926 году Сергей Миронович Киров возглавил ленинградскую партийную организацию, и плодотворные изменения произошли в литературной жизни Ленинграда. Во главе тогдашнего крупного издательства «Прибой» встал Михаил Алексеевич Сергеев, старый большевик, человек большой культуры, тонкий ценитель литературы. В «Прибое», а затем и во вновь организованном нами Издательстве писателей в Ленинграде он очень много сделал для советской литературы, для советских писателей. Конечно, он был связан с Горьким еще до прихода в «Прибой».
Горький все годы внимательнейшим образом следил за работой нашей и стремился помогать в ней.
Вот выдержка из письма его ко мне от 1 июня 1935 года: