— Как прия-ятно, когда тебе помогает человек с чувством ри-итма...
Замолкал, настораживаясь, проверял что-то по оригиналу и затем вновь распевал.
Это было более чем пятьдесят лет тому назад, и хотя помнится мне, что я помогал держать корректуру, но я сомневаюсь в этом. Однотомник Некрасова под редакцией К. И. Чуковского вышел в свет в 1920 году, а тогда, в 1918-м, видимо, готовился окончательный текст для набора.
Тон, который как-то естественно устанавливался Чуковским в работе с людьми, был дружеским, товарищеским, веселым. Именно веселым. Корней Иванович работал весело, и даже какая-нибудь самая унылая, почти канцелярская работа становилась в общении с Чуковским радостной. Корней Иванович, среди других своих дел, редактировал в ту пору воспоминания А. Я. Панаевой, и, прямо скажу, малоинтересным занятием было, например, выуживать в тексте собственные имена и указывать, кто такие и на каких страницах упоминаются. Но Корней Иванович сопровождал эту работу рассказами, шутками, остроумными характеристиками людей, и эта острая приправа превращала суховатое занятие в удовольствие; фамилии, годы рождения и смерти, нумерация страниц — все получало большой смысл, становилось значительным и важным.
Конечно, Чуковскому был абсолютно чужд даже малейший оттенок начальственного тона, он и работал, и шутил, и сердился, и дразнил на равных, с полным, казалось, забвением разницы в возрасте. Он был столь талантлив, умен и добр, что никак не мог превратиться в грузного, маститого, подавляющего своей известностью и авторитетом человека. Этот знаменитый писатель всегда оставался легким, живым, подвижным, увлекающимся. Он долгие годы жил и работал в нашей северной столице, но южное солнце жарко пылало в нем. Что-то в нем было от озорного подростка и при седине в волосах.
Вот образец обычного стиля его деловых писем и записок (письмо касается воспоминаний Панаевой):
«Милый Михаил Леонидович,
посылаю вам список собственных имен и те листы, из коих вы еще не почерпнули оных.
Будьте любезны, почерпните!
Надеюсь, что вы благоденствуете. Ваш Чуковский.
Я еду в Москву, через три дня — обратно.
Пожалуйста, к тому времени!»
Однако случилась однажды и такая записочка:
«А по-моему — служить так служить, а то, задравши рубашку, таких горячих бы всыпать, что три дня почесываться бы стал...»
И подпись: «Гоголь-моголь».
Это значило, что я понадобился Корнею Ивановичу, а меня нигде не найти. И он угостил меня цитатой из Гоголя.
Или такую записочку находишь у себя:
«Дорогой Михаил Леонидович!
Был. Грущу, что не застал. Соскучился.
Ваш Чуковский»
О, эти записки Корнея Ивановича!..
Сердился Чуковский не злобно, не мстительно, не столько сердился, сколько огорчался, никакой злопамятности не проявлял.
Однажды, например, он просил меня (он всегда просил, а не поручал) выписать из журнала «Нива» материалы, опубликованные им несколько лет тому назад, а кстати посмотреть, нет ли за тот год еще чего-нибудь, им напечатанного. Я нашел в журнале, кроме того, что мне указал Чуковский, несколько его стихотворений, не детских, не сатирических, не переводных, а просто симпатичных лирических стихотворений. Это было для меня новостью, я и не подозревал, что есть у Корнея Ивановича такого рода стихи, и, конечно, я добросовестно переписал их и понес автору.
— Какой по-очерк! — восклицал Корней Иванович, рассматривая нужные ему материалы.— Како-ой почерк! (Почерк у меня был всегда отвратительный.)
И вдруг его всего передернуло, и лицо у него стало таким, словно он проглотил жука или осу,— он увидел свои старые лирические стихи, тщательно мною переписанные и принесенные.
Откинувшись к спинке стула, он швырнул карандаш на пол и уже без смягчающих интонаций, обиженно, почти возмущенно заговорил:
— Кто бы мог подумать, что человек из интеллигентной семьи...
Прищурив глаз, он взглянул на меня изучающе холодно. Потом глаз его открылся, с лица сошло выражение обиды, он поднял карандаш и успокоенно вернулся к делу. Вспышка прошла так же мгновенно, как и возникла. Он понял без лишних слов, что, конечно же, не для издевки я переписал и принес ему давние нелюбимые стихи (они, кстати, мне понравились, особенно одно, о березке).
Меня звали в Наркомпрос, и я решил соединить работу у Чуковского со службой. Два с лишним года в армии, на фронте и в тылу, приучили меня не считаться с часами, день ли, ночь ли — все равно. И я, ничтоже сумняшеся, попросил перенести на пять часов утра (боюсь, что даже на четыре) время приходов своих к Чуковскому. Дикое представление, что он никогда не отдыхает, работает круглосуточно, как водопровод или электрическая станция, притом в мирные времена, ошеломило Корнея Ивановича. В ту зиму свет зажигался не всегда, вода из крана преимущественно не шла, голод, холод, эпидемии не убывали, а, напротив того, росли, однако, глядя на то, как работает Корней Иванович, можно было подумать, что на него все эти бедствия никак не влияют. Но — начинать рабочий день в четыре часа ночи?!
Корней Иванович, выслушав меня, в сердцах надвое сломал карандаш, который держал в руках, и швырнул половинки об пол с такой силой, что они подскочили. Затем он минуты две подряд молча шагал взад и вперед по комнате, высокий, длиннорукий, длинноногий, с черными усами под большим носом, в широком теплом халате. Потом остановился, всплеснул руками с искренним весельем и уж дал себе волю посмеяться надо мной. Юмор, как известно, лучшее средство «вправлять мозги». Этим средством Корней Иванович пользовался беззлобно.
Конечно же, нельзя было так вдруг, внезапно преподносить свое «совместительство», надо было предупредить заранее, позаботиться, чтобы не задержались из-за этого работы Чуковского, негоже «подсобнику» поступать так, как я поступил. Но юмор расставил все по своим местам.
На исходе той зимы совершилось большое в моей жизни событие — я познакомился с Максимом Горьким. И не кто иной, как именно Корней Иванович, привел меня к Алексею Максимовичу, предварительно, видимо, рассказав обо мне. Мне особенно запомнились в ту первую встречу с Алексеем Максимовичем его синие глаза, с пристальным вниманием всматривающиеся в меня, они освещали очень выразительное лицо со свисающими книзу усами.
Чуковский предложил мне стать секретарем сборника, задуманного группой писателей к пятидесятилетнему юбилею Горького (тогда ошибочно считалось, что Алексей Максимович родился в 1869 году), и составить для этого сборника хронологическую канву жизни и творчества писателя. А вскоре после того совершился скачок в моей жизни — я стал секретарем издательства, которым руководил Горький.
Работа над горьковским сборником захватила меня. С огромным азартом принялся я за изучение жизни и творчества писателя, произведения и личность которого пленили меня с детских лет. Чуковский рекомендовал меня директору Публичной библиотеки В. И. Саитову, и почтенный ученый давал мне ценные указания и советы, когда я рылся в комплектах старых газет, ища забытые, затерянные там произведения Горького. Постепенно, как-то, в общем, незаметно для меня хронологическая канва, которую я должен был составить, стала превращаться в биографию Горького. Однажды я показал первые главы Алексею Максимовичу и с той поры регулярно, глава за главой, носил Горькому свою работу. Алексей Максимович делал свои замечания на полях рукописи, а иногда вручал мне листки с записями о памятных ему людях. Алексей Максимович просил не делать посвященный ему сборник, но моя работа продолжалась.
Мое увлечение было так велико, что даже когда меня свалила тяжелая болезнь, то я, чуть только немножко снизилась температура, вновь принялся за дело. Корней Иванович и его жена Марья Борисовна принимали трогательное участие в моей судьбе. Доктор Конухес, лечивший меня, был приведен ими. Заболел я от лепешек из гнилой картофельной шелухи, которые самолично изготовил, а во время болезни Марья Борисовна носила мне какой-то дивный, неслыханный по тем временам кисель. Корней Иванович и Марья Борисовна не побоялись даже привести ко мне, заразному больному, своих детей Лиду и Колю, и они помогали мне. Марья Борисовна шефствовала и надо мной, и над детьми. Я бы, наверно, умер, если бы не Корней Иванович и Марья Борисовна Чуковские.
Едва поправившись, я бросился в Публичную библиотеку для новых поисков. Корней Иванович пишет в своих воспоминаниях, что впоследствии все свои материалы к биографии Горького я «подарил Илье Груздеву, который вскоре после того и стал горьковедом». Это правда. Я действительно отдал Груздеву все материалы.
Работа у Чуковского и по сборнику была хорошей школой, но я уже и тогда понимал, что никак не получится из меня литературовед или библиограф при всем почтении моем к этим специальностям. Не хватало мне чего-то для такого дела, а главное — меня в ту пору распирало от нерассказанного, невыписанного опыта войны и революционных событий, от всего, что привелось мне испытать и видеть, и я все свободные минуты посвящал писанию рассказов. А затем появились рядом молодые люди, мои ровесники, с приблизительно таким же опытом, как у меня, и в дружбе с ними я уже целиком отдался попыткам художественного творчества.
Только очень небрежный, невнимательный критик мог бы придать поколению, к которому я принадлежу, щемящий душу лиризм: «О, моя юность! О, моя свежесть!» Юность и свежесть были безвозвратно утрачены на фронтах войны. Но если первое дыхание потеряно было в войне, то с революцией пришло второе дыхание, пришла вторая, полная надежд, но уже умудренная кровавым опытом молодость. И если в самом зачатке было уничтожено первое, свежее дыхание, то пусть одержит победу второе дыхание. Так рождалась советская литература. Корней Иванович Чуковский в этом рождении сыграл свою видную роль.
3