В этой изменившейся жизни некоторые слова приобретали вес предостерегающе враждебный: «растратчики», например. Фазы падения человеческого обозначались тремя ударными словами: «обрастание», «разложение», «перерождение». В молодой советской литературе нэпман сразу же пошел в отрицательные типы.
Так шла жизнь, и так стремительно росла новая советская литература, что писатели, никому не ведомые в 1921 году, через каких-нибудь три-четыре года стали уже знаменитыми. И по-новому, уже как советский писатель, был знаменит Корней Чуковский. В революции он получил как бы вторую, окончательно закрепленную известность.
Пишу я о Чуковском советского времени, о нем до революции остались у меня, естественно, только детские впечатления. Он был, в сущности, первым советским детским писателем. И он стал патриархом детской советской литературы, учителем более молодых или поздней начавших писать. Он вообще был одним из зачинателей советской литературы.
Не думаю, что может найтись у нас такой человек, который никогда не слышал о Мойдодыре, Мухе-Цокотухе, докторе Айболите, о Крокодиле, о Бармалее, о волшебном мире, созданном щедрой фантазией Корнея Чуковского. В этот сказочный мир, в котором нет простора злым силам, человек входит ребенком, запоминает на всю жизнь и передает эстафету детям и внукам. Детские книги Чуковского — это прежде всего превосходная поэзия и проза. Не какие-нибудь сюсюкающие или безликие вирши, а стихи сильного человека — жесткие, звонкие, афористичные, конкретные, активные, ярко изобразительные, резко своеобразные. Они несут на себе четкую печать личности автора, как и положено всякому подлинно художественному произведению, ибо безликостью, дурной похожестью друг на друга страдают, как бледной немочью, посредственные и совершенно бездарные сочинения. Голос Чуковского ни с каким другим в литературе не спутаешь. Сразу слышишь, что это Чуковский.
Каждому новому таланту Корней Иванович радовался искренне и шумно.
Вспоминаю, как он сзывал нас на первый вечер только что появившегося в конце 1922 года в Петрограде С. Я. Маршака. Он, взбегая с юношеским энтузиазмом на этажи, восклицал:
— Приехал Маршак! Замечательный поэт! Непременно приходите! Вы обязаны прийти!
Все мы пришли по зову Корнея Ивановича, а он во время чтения Маршаком стихов волновался больше, чем только что приехавший в Петроград, никому здесь еще не ведомый Самуил Яковлевич.
Так было с каждым, в ком он замечал дарование. Можно вспомнить, например, как он пригрел, обласкал, ввел в литературу талантливейшего Бориса Житкова.
* * *
Известно, что у автора «Алисы в стране чудес» другие книги были понятны только немногим узким специалистам, ибо автор знаменитой фантастической сказки был ученый, математик, и не то что ребенку, а и взрослому без специальных знаний не разобраться в его уравнениях и формулах. Такой дистанции между детскими книгами Чуковского и его, например, литературоведческими работами, конечно, нет. Историко-литературные, литературоведческие труды Корнея Ивановича Чуковского, при всей своей строгой научности, написаны таким ярким, живым языком, что весьма и весьма приближаются к художественной прозе. Внимание Чуковского как историка литературы (это определилось еще в дореволюционные времена) направлено было главным образом на таких писателей, как Некрасов, Николай Успенский, Слепцов... Он был также влюблен в творчество Чехова.
К своим литературоведческим работам Корней Иванович относился, я бы сказал, придирчиво. Издательство писателей в Ленинграде выпустило в начале тридцатых годов (в 1933 и в 1934 годах) две его книги: быстро ставшую знаменитой «От двух до пяти» и «Люди и книги шестидесятых годов». В связи со второй книгой Корней Иванович спрашивает меня в одном из писем: «В этой книге для меня сомнительна первая статейка «Как это началось». Очень прошу вас решить, стоит ли помещать эту первую статейку...»
Такие нотки сомнения нередко слышались у Корнея Ивановича. И до чего бывал он иногда несправедлив к себе! Тридцать лет спустя после цитированного выше письма, 16 июля 1964 года, он пишет мне: «Сейчас я по уши в корректурах 1-го тома Собрания сочинений... Причем после сверки (подчеркнуто К. Ч. — М. С.) все написанное мною кажется мне столь отвратительным, скандально-постыдным, что я ломаю всю верстку, к ярости издательства, и требую снова «на сверку»...»
Или в том же году (19 декабря):
«Посылаю вам один из вариантов моего «Зощенко». Я считаю его неудачным и бледным, боюсь, что и факты здесь перепутаны... Я писал статью больной и утомленный. Удалась мне, кажется, только главка о языке...»
Вот так, с жестокой несправедливостью, восьмидесятидвухлетний маститый писатель костит свои талантливейшие произведения! Оставалось надеяться, что такой пропагандой против самого себя Чуковский занимается только в письмах к тем, кто, как он знал, не употребит во зло его на редкость ошибочную оценку собственных превосходных вещей. Оставалось надеяться, что он не давал такого оружия в руки своим недоброжелателям. А недоброжелатели были. Были в свое время и «проработки». Историко-литературные и литературоведческие работы Корнея Чуковского подвергались свирепой критике. Бывало, что его произведения встречали неожиданные и странные препятствия и нападки. Чуковский не озлоблялся, он оставался таким же умно добрым, стойким оптимистом и находил в себе силы еще и помогать другим.
Корней Чуковский не был мягкотелым, слезливо-сентиментальным человеком. Он был сильным, стойким и, при случае, не избегал резкостей в литературных оценках. Он вел борьбу за хорошую литературу и, следовательно, со всей неизбежностью кое-кого и обижал. Но случалось и так, что он вроде как зря плодил себе мелких врагов. Иногда он мог бы сказать: «Язык мой — враг мой».
Вспоминается мне, как одна дама, пробивавшаяся изо всех своих сил в детскую литературу, но — увы! — лишенная дарования, обязательно хотела прорваться в гости к Корнею Ивановичу. И наконец Корней Иванович сказал ей в отчаянии:
— Ко мне нельзя. У меня дома дифтерит.
А через каких-нибудь пять минут он тут же, забывшись, в разговоре с одним литератором пригласил его к себе:
— Заходи ко мне сегодня.
Дама услышала и вспыхнула:
— Но у вас же в семье дифтерит!
Что тут было делать?
Корней Иванович ответил:
— Для кого дифтерит, а для кого и нет дифтерита.
* * *
К первому писательскому съезду Корней Чуковский жил еще в Ленинграде. Вместе с ним мы ездили на наш первый съезд. Корней Иванович предстал там в своих выступлениях в двух ипостасях: как детский писатель и как мастер художественного перевода.
Неполных два года спустя мы вместе с ним в страшном горе бросились в Москву при вести о кончине Горького.
А затем Корней Иванович переехал в столицу. С возрастом все тяжелее стал он переносить ленинградский климат и наконец, вынужденный оставить любимый город, стал обитателем дома на улице Горького и дачи в подмосковном поселке Переделкино.
Потом — война, недлительная эвакуация в Ташкент, возвращение в Москву. Тяжелые волнения о семье, о детях и внуках, о сыновьях на фронте. И работа, работа, работа. Множество выступлений в детских аудиториях. Ко Дню Победы Корнею Ивановичу было шестьдесят три года.
5
На даче Чуковского — никаких злых собак, никаких особенных запоров, калитка и двери всегда открыты. Входи кто хочешь, только не мешай хозяину работать, уважай чужой труд.
В нерабочие часы Корней Иванович отличался удивительной общительностью. Часто он заходил в переделкинский Дом творчества, не раз читал здесь только что написанные, свеженькие, «с пылу горячие» произведения. Помню, я здесь слышал его воспоминания о Житкове. Читал он великолепно, без нажима, очень выразительно.
На даче его всегда был кто-нибудь — не специально в гостях, а просто так, шел мимо и зашел. Такой уж это был дом, очень гостеприимный.
Недоброжелатели не оставляли Корнея Чуковского в покое. В меру своих сил они подтравливали его. Иногда шутили с ним шутки просто садистские.
Как-то он рассказал мне, что в худой момент его жизни зазвонил в городе телефон и какой-то жизнерадостный голос крикнул:
— Приезжайте в Переделкино! Ваша дача горит!
А на даче — все рукописи, в том числе некрасовские, все работы, богатейший архив, библиотека...
— Мы сели с Марьей Борисовной,— рассказывал Корней Иванович,— взялись за руки и смотрим друг на друга. Подавленные, убитые. Поехали в Переделкино, как на похороны, и вдруг видим — дача стоит целехонькая, никакого пожара...
Вот такие устраивали «розыгрыши» весельчаки-здоровячки, именовавшиеся остряками.
* * *
В 1948 году, в первый же день моей командировки в Москву, полуторатонка с испорченными тормозами и управлением въехала на тротуар, налетела на меня и выбросила из-под колес на середину мостовой, окровавленного, в изодранном костюме, но, как это ни странно, живого. С ходу она еще опрокинула липу у тротуара, задела проходившую женщину, сломала ей коленную чашечку и только тогда наконец успокоилась.
Я, получивший первый удар, не оказался мертвым, потому что совершеннейшим чудом подпал под действие математического закона (один шанс на тысячу) об ударе и отражении. Сальто-мортале, проделанное мною, было не из веселых, но зато спасительное. Удар был к тому же смягчен рулоном бумаги, который я нес под мышкой.
Выйдя из клиники, где меня не до конца починили, я, пожив некоторое время в гостинице, отправился в переделкинский Дом творчества. Отпуская меня, врач сказал:
— Вы очень активный больной, и я, так и быть, согласился выпустить вас, но если вы в ближайший месяц не потолстеете, то немедленно возвращайтесь ко мне: это значит, что у вас повреждение внутренних органов.