т беспрерывно, много каких-то мне незнакомых птиц, которых я никогда не видал».
Когда я приехал в Холомки, то мог убедиться, что Коля уже врос в местную жизнь, дружит с молодежью, привыкает к полевым работам и даже бойко определяет птиц, за месяц до того неведомых ему.
Он как-то сказал мне тогда:
— Я живу, широко раскрыв глаза.
Да, вот именно так он жил с отроческих лет — вбирая в себя все впечатления жизни. И он не только вбирал, но и отбирал, осмысливал самое главное — новое, революционное, советское, и на этом строилось его отношение к жизни, к людям, к событиям. Большелицый, черноволосый, он водил нас, улыбаясь своей немножко как бы сконфуженной улыбкой, по избам своих деревенских знакомых.
Он часто общался в Холомках с Зощенко, и тот однажды сказал мне:
— Ты знаешь, Коля Чуковский очень умный.
И я вспомнил свое удивление в той встрече, когда Коле было только четырнадцать лет.
Мне всегда думалось, что длительная жизнь в Холомках сыграла большую роль в литературной жизни Николая Чуковского. Он напитался там множеством рассказов о только что законченной войне. Он узнал много нового. «Княжий угол», мне кажется, не был бы написан с такой убедительной силой, с такой достоверностью, если бы не Холомки. И не только «Княжий угол». Навеяна жизнью на Псковщине поэма «Козленок», понравившаяся Горькому и опубликованная Алексеем Максимовичем.
Из года в год у Николая Чуковского расширялись познания жизни и людей, он ездил по стране, насыщался множеством рассказов о революции, о гражданской войне, впечатлениями революционных преобразований, сталкивался с большими человеческими судьбами и страстями. Из года в год обогащался его талант участием в общей жизни народа, страны.
Зрелость в те годы приходила быстро. Коля, пожалуй, стал зрелым человеком быстрей, чем многие другие его сверстники. Но жил он по внешности неторопливо. Говорил медленно и сравнительно мало. Слушал много и охотно. Взвешивал. Обдумывал. Но когда определял свое мнение, то уж твердо, решительно, подчас резко.
В Доме искусств, в годы двадцатый и двадцать первый, он и Познер каждый в отдельности, а иногда и вместе, сочиняли остроумные стихи и пародии, язвили литературный быт и нравы, не щадя ни старых, ни молодых, ни самих себя. Эта язвительность ума, сатирический дар сближали Колю с Зощенко и Шварцем, в которых Коля сразу же после первого знакомства влюбился. И они оба тоже очень любили и ценили его. Острота ума с годами оттачивалась у Коли и нарушала замедленный темп его суждений.
Большой талант Николая Чуковского проявлялся в самых разных жанрах. Он начал со стихов, писал книги для детей, стал одним из лучших наших переводчиков. Его проза от книги к книге делалась ярче, глубже, весомей, масштабней, все больше насыщалась живой жизнью. Это — жесткая, суровая проза, без лишних слов. В ней характеры и события изображены выпукло, все дается преимущественно в действии, личность автора, как и в первых его отроческих стихах, выражена в направленности, в окраске, в том, что и как изображено. К такой прозе, в которой правда выражена скупо, лаконично, красочно и очень емко, Николай Чуковский пришел в тридцатые годы в повестях «Княжий угол» и «Ярославль». Ему было тридцать семь лет, когда началась Великая Отечественная война, и его деятельность как офицера Советской Армии тесно и неотрывно связана с героическим периодом ленинградской блокады, его имя стоит в почетном ряду защитников Ленинграда, его родного города. Товарищи, которые вместе с ним прошли тягчайшие испытания битв против фашизма, безусловно расскажут о его спокойном мужестве, о его высоком патриотизме.
Результатом участия его в войне явился замечательный его роман «Балтийское небо». Роман этот принес ему широкую известность у нас и за рубежом. Такая известность пришла к нему сравнительно поздно. Тогда же наконец пошли массовыми тиражами и его прежние произведения. Мне кажется все же, что некоторые его книги остались недооцененными. Например, книга его о Беринге представляется мне превосходной. Трагический конец ее, жестокая расправа, учиненная тупыми палачами над замечательным человеком, написаны с очень большой силой, с выразительнейшим лаконизмом, в той традиции русской классической литературы, которая идет от пушкинской прозы. Вообще в прозе Николая Чуковского развиваются традиции русской литературы. Это ярко и отчетливо проявляется в его последних талантливых и своеобразных произведениях, таких, как «Последняя командировка», и других. Таковы и воспоминания его, некоторая часть которых опубликована. Меня поразили точность и художественность его описаний голода в блокадные годы Ленинграда, а также яркость его портретных зарисовок. Парадный стиль был всегда чужд ему.
Никак я не мог предположить, что он уйдет раньше, чем я... Он шел уверенно, большими шагами, он много и хорошо писал, он работал в полную, и, казалось, молодую силу и в литературе, и в общественности, и вдруг — телефонный звонок, страшное слово. Я не поверил. Позвонил в Москву. Да. Правда. Факт.
Что делать с законами природы? Сердце бьется, бьется и в некий момент останавливается. Но человек оставляет в работе своей память о себе. Николай Чуковский по заслугам занял свое прочное место в нашей литературе. А для друзей он всегда живой.
ЛИТЕРАТУРНЫЕ ЗАМЕТКИ ИЗ КНИГИ «КАК Я РАБОТАЮ НАД СВОИМИ ПРОИЗВЕДЕНИЯМИ»
Первые мои вещи совсем не похожи на то, что я писал в дальнейшем, и это имеет свои определенные причины. Как всякий писатель, я вошел в литературу со своим материалом, с тем, что я пережил и перечувствовал до того, как взялся за перо.
Я был солдатом, участником империалистической войны. За время войны у меня накопилось много впечатлений, которые отягощали меня.
Я чувствовал, что должен так или иначе с ними разделаться. Я был свидетелем страшного развала царской армии как части общей старой системы, жизнью мне был подсказан мотив гибели этой армии.
В первых моих вещах этот подсказанный мне жизнью мотив доминировал, и с ним связан мой первый литературный опыт. В зависимости от основного мотива моих первых вещей, собранных в книге «Шестой стрелковый», стоит вся система письма, все изобразительные средства, которые я применял для наиболее выразительного изображения гибели старой армии. Эту зависимость всего строения вещи от ее основного мотива я познал уже при написании первой книги.
Но я брал подсказанный мне жизнью мотив гибели, ничего ему не противопоставляя. Получалось неправильное обобщение: гибнет, мол, все и вся. Мною недостаточно выдвигался момент дифференциации. Я не ставил точки над «i» вот это, мол, гибнет, а это побеждает, рождается вновь.
Когда первая книга была окончена, я убедился, что, так как мотив гибели бесперспективен, то ясно, что в ту форму, которая из этого мотива выросла, я не могу вложить содержания, которое я в себе носил. Многое из того, что я хотел сказать, осталось за бортом первой книги. Мотив гибели превратился в мотив всеобщей гибели и вел к изображению сумбура, доходящего до фантастики, к некоторой алогичности в действиях персонажей. Я стремился идти дальше и выбраться из круга первых моих вещей, а для этого этот мотив должен был быть поставлен на место, преодолен как основной мотив. Я должен был овладеть им, а не дать ему владеть мною.
По опыту ряда писателей я знаю, что после выхода в свет первой книги весьма возможен длительный период, во время которого автор чувствует, что он как бы выбыл из литературы. Такие случаи в литературе бывают часто, и в это время писатель особенно нуждается в поддержке. Если писатель замолчал после первой вещи, это отнюдь не значит, что он вообще выбыл из литературы, это только означает, что он еще не овладел мотивами, на которых нужно строить свои вещи так, чтобы увидеть, почувствовать в жизни основные движущие пружины. Это дело, для которого одного таланта мало. Тут требуется большая работа ума, размышление.
Для того чтобы обработать материал, который знаешь насквозь, надо думать над этим материалом, ворошить его, точно знать, с какой точки зрения отображать события, стать на определенную точку зрения, с которой и производить отбор и обработку материала.
После первой книги у меня был провал в три года. Я тогда работал на Донбассе и не был писателем-профессионалом. За эти три года я написал только два-три рассказика.
Возможность такого рода перерывов (они могут случиться, а могут и не случиться) каждый писатель, вступающий в литературу, должен, мне кажется, иметь в виду, чтобы не растеряться.
Перерыв в моей писательской работе кончился в 1926 году написанием романа «Лавровы». Что же, собственно говоря, происходило со мной в течение трех лет? Я искал формы для выражения содержания, которое я хотел бы донести до читателя.
Во время Февральской революции я был в 6-м саперном батальоне. Это был батальон, который выступил через полчаса после волынцев, то есть это была одна из первых частей, вошедших в революцию. Половина офицеров, в том числе командир батальона, у нас были убиты. Все события тех дней, которых я был свидетелем и участником, я тут же на месте немедленно записывал. Эти листки бумаги, сам плохо соображая зачем, я таскал с собой при всяких переездах и донес до 1926 года.
В какой-то период эти записи стали меня контролировать. Как так? Я написал книгу «Шестой стрелковый», рассказав кое-что из своего опыта, но не главное. Я рассказал фронтовые свои впечатления в той несколько вычурной форме, в которую они уложились. Простые записи, которые я сделал в казарме в 1917 году в форме элементарного дневника, без всякой потуги на литературу, без всякой претензии, не укладывались в форму моих первых вещей и стали мне что-то подсказывать. Я думал: в чем дело? Почему, собственно говоря, так же просто, как записано в дневнике, не рассказать обо всем? Точнее, я шел от вычурной формы «Шестого стрелкового» к простой фразе, и в этом, казалось бы, легком деле заключалась работа целых трех лет моей жизни.