Симпатии к социализму у меня сохранились в течение всего этого времени. Летом 1888 г. в Цюрих приехал из Германии один из вождей социализма Либкнехт (отец убитого в двадцатых годах). В связи с его приездом местные социал- демократы устроили внушительную демонстрацию, в которой приняло участие не менее 10 ООО человек. Демонстранты выстроились в ряды и прошли по главным улицам города. В этих рядах было немало членов русской колонии и в их числе, конечно, и такие юнцы, как Лиознер и я.
Однажды я еще ближе прикоснулся к революционным кругам, совершив следующий необдуманный поступок. В Россию отправлялся кто‑то из русской колонии, кажется, с нелегальными изданиями, запрятанными в чемодан с двойным дном. Ко мне обратились с просьбою дать этому лицу мой паспорт. Я согласился и взамен получил фальшивый паспорт, состряпанный довольно грубо: химик Сысоев, у которого был какой‑то чужой паспорт, смыл с помощью химических операций в нем фамилию и вписал мое имя. О том, был ли использован в России мой паспорт и какова вообще была его судьба, мне ничего не известно.
Весною мне не удалось поступить в университет, так как мне было только семнадцать лет. Осенью я узнал, что в Берне это не послужит препятствием, и потому я переехал из Цюриха в Берн, где поступил на философский факультет с целью заниматься естествознанием. Лиознер, который был годом старше меня, остался в Цюрихе и поступил, кажется, на медицинский факультет.
В университете я стал усердно слушать лекции по физике, зоологии и ботанике. Особенно привлекал меня ботаник До- дель–Порт, лекции которого начинались очень рано утром.
В Берне я сошелся с эмигрантом студентом медицины, который жил под фамилиею Кравец; настоящая фамилия его была Райгородский. Он был, по крайней мере, годами пятью старше меня. Бледный, невысокого роста, со щербиною на носу, меланхолический и сдержанный, он обращал на себя внимание своею спокойною уровновешенностью, под которой чувствовалась большая сила воли. Он заинтересовал меня своим острым и оригинальным скаптическим умом, наблюдательностью и любовью к художественной литературе. У него самого был литературный талант. Я как‑то прочитал ему написанный мною рассказ. Это подбило его тоже взяться за перо, и через несколько месяцев он написал роман. Когда я приходил к нему, он устраивал глинтвейн и за стаканом вина мы читали друг другу свои произведения. Герой романа, написанного Кравцем, по имени кажется Гордеев, был человек с сильною волею, непреклонный и горделивый; драмою его жизни была «ненависть в любви» (la haine dans l amour), нечто вроде того, что впоследствии так ярко изобразил в своих произведениях Гамсун. Роман Кравца произвел на меня сильное впечатление; насколько я мог судить тогда, он был талантливо написан.
Кроме попыток писать рассказы, я совершил еще выступление в любительском спектакле. В выбранной нами пьесе мне предстояло играть роль раздражительного отца семейства, который, вспылив, делает резкий выговор своей дочери. Роль дочери исполняла студентка Двоши Маянц. На одной из репетиций я как‑то был один в комнате с Маянц и, начиная исполнять свою роль, стал подходить к ней с видом крайнего раздражения, повышая голос. По–видимому я так правдоподобно изображал гнев, что моя партнерша приняла его за действительность и в смущении стала подниматься со стула, забыв свою роль; я стал смеяться, и только тогда она поняла, что мой гнев не был реальностью.
Спектакль был поставлен с благотворительною целью. В зале, среди зрителей, было очень много швейцарцев, не понимавших по–русски, но следивших за нашею игрою с интересом. По ходу действия надо было инсценировать ужин; на стол была подана настоящая зажаренная курица. Когда занавес опустился, все артисты бросились к курице, растащили ее по кусочкам и стали с аппетитом уплетать вкусное жаркое. В зале публика дружно аплодировала; кто‑то поднял занавес, а мы все артисты стали, как крысы, разбегаться от стола во все стороны, перескакивая по дороге через стулья и стараясь укрыться от взоров публики. Эта неожиданная комическая сцена была награждена еще более усиленными аплодисментами публики.
На медицинском факультете в то время серьезно работала очень симпатичная девушка Амалия Фридберг; она не была эмигранткою и политикою не занималась. Подругою ее, с которою она никогда не разлучалась, была тоже очень привлекательная девушка из Хорватии или Сербии Милица Ш.
Фридберг пленила мое воображение не только своею приятною наружностью, но и своим мягким гармоничным голосом, выражавшим кроткую натуру. Даже имя Амалия, которое мне прежде не нравилось, стало для меня привлекательным. Когда чувство мое вполне определилось, я написал Фридберг письмо с выражением его. В тот же день к вечеру мною был получен ответ. В очень милых выражениях Фридберг выражала надежду, что я со временем встречу девушку, вполне соответствующую моему идеалу. В отчаянии я бросился из дому и пошел, куда глаза глядят, далеко за город; настала темная ночь, а я быстрым шагом все шел через леса и поля, наконец, совсем истомленный зашел в какой‑то деревенский трактир и выпил немного вина. Только на рассвете я вренулся домой; физическая усталость и крепкий сон вернули меня к душевному равновесию.
Свою привычку к многоверстным прогулкам, приобретенную еще в России, я сохранил и в Швейцарии. Здесь они не всегда были безопасны. Однажды я шел тропинкою в лесу по берегу горной реки, кажется, Аары; тропинка становилась все уже, а берег все круче; внизу река пенилась и ревела, разбиваясь о камни; местами приходилось перескакивать с камня на камень, чтобы продолжать путь по едва заметной тропе. Начали наступать сумерки, когда я заметил, что забрался слишком далеко и сделал уже много опасных прыжков; вернуться назад при наступавшей темноте и сознании опасности оказалось гораздо труднее, чем идти вперед.
В Берне я жил одно время вблизи кладбища, на котором похоронен Михаил Бакунин. Рассказывали, что форма черепа у него была весььма оригинальная. У нескольких из нас зародилась мысль, что хорошо было бы попытаться ночью выкопать его череп. К счастью, среди нас не нашлось лиц, настолько решительных, чтобы действительно предпринять эту авантюру.
Здесь же в Берне со мною случилось нечто странное, что я не могу до сих пор объяснить. Я жил высоко в мансарде. Из окон ее видно было небо. Луна ночью светила в мою комнату. Несколько раз перед засыпанием я слышал, как будто со стола падает лист бумаги и шурша скользит по полу. В одну из таких ночей я зажег свечу, убедился, что никакой бумаги на полу нет, и подошел к умывальному столу, чтобы выпить воды. Я поднял крышку столика и взял из‑под нее стакан. Напившись воды, поставил стакан на место и опустил крышку. Утром, подойдя к умывальнику мыться, я увидел на нем свою зубную щетку. Я отчетливо помнил, что ночью она, как всегда, лежала внутри столика и я не трогал ее. Никаких проявлений лунатизма в течение моей жизни ни я, ни кто бы то ни было у меня не наблюдал. Поэтому перемещение щетки ночью осталось для меня непонятным явлением.
Поступление в университет повело за собою некоторые расходы (плата за лекции и т. п.), которые с течением времени должны были увеличиться. Моих денег стало не хватать на жизнь и я очень недоедал. Иногда неделями я питался почти только хлебом с чаем, а под конец месяца дня два и совсем ничего не ел. С завистью поглядывал я тогда на собак, которые ели кусок белого хлеба, найдя его у помойной ямы. Наконец, дошло до того, что я не в состоянии был уплатить за свою комнату, а также не мог уплатить свой долг в столовой.
Вероятно, вследствие голодания я заболел: у меня образовалась на шее опухоль величиною с гусиное яйцо. Я обратился в университетскую клинику, и там моя опухоль была удалена посредством операции. Через некоторое время, однако, образовалось на шее несколько маленьких опухолей; в клинике их удалили прижиганием и дали мне едкую примочку, кажется раствор сулемы. Странным образом я не расспросил у врачей, какую болезнь нашли они у меня. Думаю теперь, что это, может быть, начинался туберкулез.
В то время, — это было в конце января 1889 г. — я окон чательно понял, что в Швейцарии жизнь для меня слишком дорога, и что продолжать университетские занятия я мог бы только в стране, где можно жить на мои скудные средства. В моей голове зародился фантастический план. Я пришел к мысли, что в европейских колониях пропитание должно быть очень дешевым. Порывшись в энциклопедических словарях, я остановился на городе Алжире, как месте, где можно поступить в университет. После совещания с Кравцем я решил привести в исполнение свой план, написал о нем своей бедной матери и, не долго думая, двинулся в путь.
В Марселе я сел на пароход, который вечером отплыл в Алжир. Я оставался на палубе вплоть до темноты, любовался сверкающими на горизонте зарницами и предавался мечтам о своей будущей жизни в незнакомой стране. Грозовое облако приблизилось, начались страшные удары грома и волны стали перекатываться через палубу. Я пошел вниз, но пароход в это время так качнуло, что я упал с лестницы и больно расшибся о ее окованные металлом края.
Пароход, качаясь, скрипел и какие‑то бочки или другой тяжелый груз так ударялись о его борта, что, казалось, он рассядется и мы пойдем ко дну. Состояние мое было нестолько подавленное, вероятно, под влиянием морской болезни, что мысль о возможности гибели нисколько не пугала меня. Настало утро. Солнце светило на ясном безоблачном небе и море было совершенно спокойно. Мы подошли к Алжиру, красиво расположенному амфитеатром на поднимающемся вверх берегу.
Поместившись в гостинице, я в первый же день убедился, что расчеты мои на дешевизну жизни в колонии были совершенно неправильны. Расходы на помещение и на все, что не вырабатывается в колонии, были бы еще более велики, чем в Швейцарии.
Я поместил в газете объявление о том, что прошу какое- либо состоятельное лицо дать мне стипендию для получения образования в Алжирском университете. Дня через два я получил из дому письмо poste restante. В нем мать сообщала мне, что выслать деньги из России в заморскую колониальную страну будет очень трудно: для этого надо было обменять в казначействе бумажки на золотые монеты и послать их, закупорив в деревянный ящичек.