Владимир Андреевич был директором технической химической школы. Он успешно работал в области науки и приближался к открытию способов производства синтетического каучука. Но жизнь, по–видимому, глубоко не удовлетворяла его. Он был одинок. В одно печальное утро его нашли в постели мертвым; он отравился цианистым кали. Приятели его решили устроить в Народном университете собрание, посвященное его памяти. Гарднеры, муж и жена, обратились ко мне, как его старому университетскому товарищу, чтобы я сказал о нем слово с целью рассеять нелепые подозрения о нем. Тут я впервые услышал о том, что политические фанатики сумели даже и этого человека с кристально чистою душою заподозрить в способности к низменным поступкам. Я поехал в Народный университет и произнес речь, в которой было немало сарказмов, направленных против узости мировоззрения и шаблонных критериев оценки людей. Уже с этих пор во мне начало постепенно складываться убеждение, что культурный человек, дорожащий высшими духовными ценностями, может, пожалуй, быть социалистом, но не может быть членом социалистических партий, проникнутых сектантским духом нетерпимости.
В это время, кажется, зимою 1906 г., со мною случилось неприятное происшествие. Я был избран в число членов ревизионной комиссии Высших Женских курсов. Получив повестку на собрание комиссии, которое должно было состояться в 8 час. вечера, я вышел из дому вместе с Д. Е. Жуковским, который зашел ко мне. У подъезда стояли извозчичьи сани. Мы сели и поехали с Кабинетской улицы по направлению к Литейному. На Большой Московской извозчик стал почему‑то сильно замедлять ход, а другой извозчик, ехавший сзади, налетел в это время на нас и оглоблею сильно ударил меня в левую сторону затылка, так что я выпал из саней. Пока я поднимался, наехавший извозчик успел скрыться. Мы вернулись домой, стали прикладывать лед к затылку. К счастью, пролома черепа не оказалось. Но в течение целой зимы я чувствовал себя несколько ослабленным.
Лет шесть тому назад у меня явилось следующее подозрение по поводу этого случая. Я читал книгу В. А. Поссе «Мой жизненный путь». В ней он рассказывает, как он ездил по Сибири и во многих городах читал публичные лекции на политические темы. В Томске на пролетку, в которой он ехал, наскочил другой экипаж и он чудом спасся от гибели. Вспоминая аналогичный случай, происшедший со мною в те же годы, и думая, далее, о политических убийствах, совершенных черносотенцами в ту же пору, об убийстве Герценштей- на, Иоллоса, я пришел к мысли, что также происшествие с Поссе и со мною могло быть подстроено террористами из крайних правых кругов. Крайние правые фанатики не уступают левым в бессовестности методов борьбы с противниками.
Опыт революции 1905 г. многому научил русскую интеллигенцию. Освобождение от узости сознания, сосредоточенного только на политической борьбе с самодержавием и на социально–экономических проблемах, начавшееся уже до революции, пошло ускоренным ходом. Появился интерес к религиозным проблемам и к православию; ценность национальной идеи и государства стала привлекать к себе внимание; проблемы эстетики, художественного творчества, истории искусства стали увлекать широкие круги общества. Журнал «Русская Мысль», редактором которого стал П. Б. Струве, был выражением этого расширения и подъема интересов ко всему богатству духовной культуры. Этот поворот в жизни русской интеллигенции нашел себе философское выражение в сборнике «Вехи», появившемся в 1909 г. В нем были статьи Бердяева, Булгакова, Гершензона, Изгоева, Б. А. Ки- стяковского, Струве, Франка. Когда сборник был задуман, я получил от С. Н. Булгакова письмо с предложением написать для него статью. В то время однако я весь был поглощен занятиями гносеологиею и логикою; отвлекаться в сторону для статьи о проблемах общественной жизни мне было трудно и я выразил сожаление о том, что не могу принять участия в сборнике. Булгаков написал мне, что я, по–види- мому, предпочитаю „splendid isolation". До некоторой степени он был прав. Мое направление в гносеологии вело меня на новый путь, отличный как от идеализма, так и от реализма. И в сношениях с обществом я избегал чрезмерного расширения моих знакомств. В Религиозно–философском обществе я стал принимать некоторое слабое участие только уже после революции 1905 г. и даже некоторое время состоял членом правления его. Там приблизительно в 1910 г. мною был прочитан доклад «Идея бессмертия души как проблема теории знания».{19}
Нескольким молодым философам, которые присутствовали на докладе, он пришелся очень не по душе. В то время в Петербурге и в Москве появилась группа молодых людей, получивших философское образование преимущественно в Германии. Большинство из них были сторонниками трансцендентального идеализма; одни из них были последователями Рикерта, другие — Когена. Они основали в 1911 г. русское отделение международного журнала «Логос». Редакторами были С. И. Гессен, Ф. А. Степун и Б. В. Яковенко.
Спор, который произошел по поводу моего доклада, был образцом того, как трудно новому направлению пробить толщу привычных представлений и быть хотя бы точно понятым. Основные учения моего интуитивизма были мною применены к вопросу о познании бессмертия души. Отличая вечность, как сверхвременность существа, от вечности как бесконечного процесса во времени, я поставил вопрос, может ли сверхвременное существо быть дано в опыте, как сверхвре- менное, и ответил на этот вопрос утвердительно. В самом деле, согласно интуитивизму, в восприятии и суждении, основанном на восприятии, следует отчетливо различать с одной стороны, интенциональные акты опознания, направленные на предмет (различение, прослеживание связей основания и следствия и т. п.), а, с другой стороны, сам предмет, осознаваемый и опознаваемый в этих актах. Эмпиризм Юма, исходящий из не доказанной им предпосылки причинного воздействия предмета на душевную жизнь субъекта, необходимо приходит к убеждению, что все данное в опыте и познаваемое в опыте состоит из временных процессов и притом процессов, совершающихся в настоящее время, в момент восприятия. Отсюда Юм с бесстрашною последовательностью пришел к солипсизму и скептицизму: само строение познавательного процесса и состав сознания, по его учению, таковы, что в опыте не могут быть даны, а, следовательно, и не могут быть познаны сверхвременные субстанции, невременные отвлеченные идеи в платоновском смысле, материя, прошлое существование вещи, будущее существование ее и даже существование внешнего мира вообще.
Многие философские школы исходят, нередко безотчетно, из той же предпосылки причинного воздействия предмета или, что еще хуже, предпосылку эту отвергают, но сохраняют важное следствие ее, именно убеждение в том, что идеальное бытие, сверхвременные и живые творения деятельности его, не могут быть предметом непосредственного созерцания. Поэтому, чтобы спастись от скептицизма, они должны строить более или менее искусственные теории, объясняющие, как возможны всеобщие и необходимые синтетические суждения, как возможно знание, выводящее за пределы индивидуально–психической жизни субъекта и т. п. Таких затруднений нет для моего интуитивизма, потому что, отбросив каузальную теорию восприятия и утверждая неприличную надвременную и надпространственную координацию субъекта со всеми предметами всего мира, я мог далеко уйти от всякого гносеологического идеализма и настаивать на данности в опыте самых разнообразных аспектов живой действительности.
Я резко разграничивал в составе познающего сознания субъективную и объективную сторону, именно интенцио- нальные акты субъекта, с одной стороны, и вступивший в сознание предмет, с другой стороны; я указывал на то, что только интенциональные познавательные акты субъекта суть индивидуально–психические переживания его, совершающиеся в настоящем времени, а предмет, данный в сознании, может принадлежать к любой области бытия: он может быть моим психическим состоянием, но может быть и чужим психическим проявлением или даже материальным процессом внешнего мира, он может быть временным процессом из области не только настоящего, но также прошлого или будущего, наконец, он может быть вовсе не временною отвлеченною идеею в платоновском смысле, или даже сверхвре- менным существом, каковым и оказывается человеческое я при точном наблюдении его.
После доклада был объявлен, как обыкновенно, краткий перерыв. Лица, близкие к «Логосу», успели обменяться между собою мнениями и после перерыва первым стал возражать мне С. Л. Франк, начав такими словами: «Мы были поражены содержанием доклада». Как и С. И. Гессен, выступивший вслед за ним, он говорил о вечности истины, но не предмета истины. Противники мои не усматривали, что новый путь, открытый мною, дает право вернуться к метафизике докантовской философии, вовсе не впадая в некритический натурализм. Кажущаяся простота решения вопроса и защита основной правды наивного реализма казалась им недостатком философской культуры.
Правда, очень скоро после этого спора С. Франк сам примкнул к интуитивизму и начал разрабатывать своеобразную форму его в своей книге «Предмет знания». В письме ко мне перед опубликованием этого труда он говорил, что мое «Обоснование интуитивизма» содержит в себе только факт интуиции, а его книга будет содержать в себе исследование онтологических условий возможности ее. Как раз в это время и я занимался тем же вопросом, подготовляяя к печати книгу «Мир как органическое целое» (сначала она была напечатана в журнале «Вопросы философии и психологии» в 1915 г.). Решение вопроса, данное Франком и мною, в основе глубоко различно. Однако многие отдельные исследования, произведенные в этом труде (например, о природе числа), я высоко ценю. Книга была использована С. Франком, как диссертация на степень магистра. Официальными оппонентами на диспуте были Введенский и я. Моя речь на диспуте, содержащая в себе изложение пунктов моего согласия и разногласия с Франком, напечатана в сборнике моих статей «Основные вопросы гносеологии».