В моей детской религиозности тягостною стороною был мучительный страх ада и адских мук. Иногда после вечерней молитвы перед засыпанием придет в голову мысль о грехах, и ужас перед возможностью вечного жестокого наказания за них охватывает душу с потрясающею силою. Не знаю, что было источником этих представлений об аде. Может быть, рассказы о дьяволе, о привидениях и о всяких страшных вещах, которые мы слышали от прислуги, когда в осенние вечера сидели вокруг стола и занимались шинкованием капусты, готовя запасы ее на зиму, а в длинные зимние вечера расщипывали перья, гусиные и куриные, для набивки ими подушек.
Видное место в укладе жизни нашего местечка и среди впечатлений моего детства занимали евреи. В Дагде, как и во всех местечках и городах Белоруссии, они составляли, пожалуй, более 50 процентов обитателей: почти все лавочники и ремесленники были евреи. Привлекали к себе своеобразие их быта и наружности, живость характера, интенсивность умственной жизни, наличие духовных интересов вообще. В нашем захолустье многие из них носили еще пейсы (длинные волосы на висках).
Сильное впечатление производила их страстная, настойчивая молитва в синагоге. Подстрекали любопытство праздники, например, праздник Кущей, когда они жили в шатрах из древесных ветвей. Пасха, когда евреи пекли мацу (пресные сухие пластинки, испеченные из белой муки) и давали ее также дружески расположенным к ним христианам. Очень нравилось нам, детям, также еврейское лакомство фарфольки (шарики, испеченные из белой муки, с медом и инбирем). Когда наступал Иом–Кипур, день покаяния, они выходили на реку, ручьи, жалостно молились, становились на камни над водою и отряхивали с себя грехи. Был еще осенью какой‑то праздник, когда евреи безумно веселились, в общем всегда трезвые, напивались в этот день вина и совершали нелепые шалости, например, пожилой человек способен был верхом на палочке пробежать по улице и т. п.
Отношения у нас с евреями были хорошие; мать наша вообще проявляла большую доброту ко всем людям, а отец считался человеком справедливым. Большая часть покупок производилась в лавке еврея Гилыси на книжку. В конце месяца он являлся к матери для расчета. Приятно было видеть этого серьезного почтенного старика о котором мать говорила, что он человек честный и добросовестный.
Все эти впечатления детства поселили в моей душе симпатии к столь часто гонимому еврейскому народу, недостатки которого всем известны, а достоинства учитываются не в достаточной мере.
Летом большую часть дня я проводил в саду и огороде. Любимым моим занятием были самодельные опыты с растениями. Я устраивал грядки, на которые пересаживал различные травы, заботясь о том, чтобы они прижили, несмотря на перемещение; срезал верхушку какого‑нибудь растения, например, лебеды, стараясь заставить его ветвиться и т. п.
Величайшим удовольствием были для меня прогулки с матерью по красивым местам в окрестностях Дагды. Подолгу сидели мы с нею, например, на горе над озером по дороге в местечко Осунь, овеянные ароматом чабреца и других трав, любуясь чудным пейзажем.
На десятом году моей жизни отец, выезжая на охоту на тетеревов, куропаток стал брать и меня с собой. Блуждание по зарослям кустарников и лесам и вся обстановка охоты чрезвычайно понравилась мне. Умная лягавая собака наша, пойнтер «Норма», обладавшая превосходным чутьем, быстро находила след дичи. Вот она осторожно ведет нас за собою и вдруг замирает, делая стойку. «Пиль», командует отец, она бросается вперед и с шумом вылетает из травы целый выводок тетеревов. «Паф, паф!» раздаются два выстрела чаще, всего без промаха и два тетерева отправляются в охотничью сумку отца.
Привлекаемые общительным нравом отца, его хлебосольством и, главное, превосходными охотами, которые он умел устраивать, к нам приезжали знакомые иногда издалека и гостили по несколько дней. Особенно вспоминаются мне лесничий из Креславки Мухин, производивший на меня сильное впечатление своею красотою, судебный следователь из Креславки Малянтович.
Приехал к нам однажды из Москвы Перфильев, сын какого‑то сановника. Как‑то летом у нас побывал молодой красивый Лев Николаевич Лосский, в то время студент юридического факультета, впоследствии видный присяжный поверенный в Петербурге. Его мать, вдова, Сусанна Мартыновна жила в своем небольшом имении в Полоцком уезде. Лев Николаевич несомненно приходился нам родственником, но родство было столь отдаленное, что степень его нам не удалось установить. Впоследствии, когда семья его стала играть большую роль в моей жизни, я условно считался его племянником.
Большим удовольствием бывал для меня ежемесячный приезд из Двинска доктора (врача) Диттриха, чрезвычайно полного добродушного немца. Он особенно любил меня и баловал, привозил множество самых разнообразных сластей и игрушек.
Беседа взрослых всегда очень интересовала меня; особенно любил я рассказы о служебных и охотничьих приключениях. Забившись куда‑нибудь в уголок, я жадно слушал их, и большим огорчением было для меня, когда отец, заметив меня, заставлял выступить перед гостями и декламировать басни Крылова, которые он очень любил, или какое‑либо стихотворение. Я был мучительно застенчив и выступать в роли, обращающей на себя внимание, для меня было крайне тягостно.
Служба отца бывала иногда источником сильных впечатлений. Однажды вечером у нас были гости, мирно сидели за ломберным столом и играли в преферанс. Вдруг с мельницы, арендатором которой был латыш или эстонец Т., прибежала прислуга сообщить отцу о только что совершенном преступлении. У сына мельника, молодого человека, был какой‑то роман с местной мещанкою; влюбленная в него девица в припадке ревности бросилась на него и острою бритвою отрезала ему нос. Через час мой отец вернулся с мельницы и рассказывал, что он застал молодого человека расхаживающим по комнате, прикрывая рукой нос, из которого хлестала кровь. Призвали фельдшера подать ему помощь. Через несколько дней он уехал в Германию в Кенигсберг, где, кажется, из его кожи со лба ему сделали нос; конечно, цвет и форма этого носа были не вполне удовлетворительны.
В 1879—80 гг. стали учащаться дерзкие кражи и разбои, иногда сопровождавшиеся убийствами. В наших краях начала действовать смелая шайка разбойников. Отцу донесли, что два главаря этой шайки прячутся в одном лесном фольварке (хуторе). Снарядив облаву, взяв с собою револьвер и зарядив двустволку пулею, как для охоты на волка, отец ночью отправился в указанное место. Дело было зимою, начинало светать. Когда полиция стала окружать дом, разбойники выскочили из него и бросились убегать.
Один из них, дюжий, рослый мужчина огромной силы в больших валенках, тяжело завязал в снегу; видя настигающую погоню, он стал вытаскивать револьвер, котроый как- то запутался; разбойник был скоро обнаружен и связан. Его товарищ, худощавый и молодой, большими прыжками быстро удалялся от погони и приближался к лесу. Увидев, что опасный преступник неминуемо уйдет, отец, уверенный в меткости своей стрельбы, прицелился ему в ногу и подстрелил его, после чего он легко был взят. Утром сани участников погони подъехали к нашему дому. Я выглянул в окно. Подстреленный преступник лежал в санях на животе и смотрел исподлобья. До сих пор не могу забыть его волчьего взгляда.
По закону отец не имел права стрелять в убегающего преступника сзади. Поэтому, несмотря на блестящий успех своей экспедиции, захватившей действительно опасных преступников, совершивших немало убийств и грабежей, он опасался взыскания. В действительности, однако, он получил награду, орден Станислава третьей степени.
Весною 1879 г. семью нашу постигло страшное горе. Старший брат Витольд, вообще хорошо учившийся, получил перед переходом в 7–ой класс у преподавателя Янчевецкого двойку по латыни. Говорят, учитель этот потребовал от брата, чтобы он сообщал ему, кто из его товарищей курит и ведет себя плохо. Витольд был возмущен этим требованием, а учитель отомстил ему, поставив дурную отметку.
По–видимому, несправедливость учителя была лишь последним толчком к созревшему у Витольда раньше решению совершить самоубийство. Возможно, что у него была склонность заболеть меланхолиею. 24 марта он выстрелил из револьвера в сердце и тяжело ранил себя. Как только получилась телеграмма об этом из Риги, отец поехал туда и застал его еще живым. Ему уже не хотелось умирать, но спасти его было невозможно, и 26–го марта он умер. Перед совершением самоубийства он написал семье письмо, которое начиналось словами: «Не двойка Янчевецкого — причина моей смерти…» и кончалось просьбою «Молитесь обо мне…». Только это начало и конец сохранились в моей памяти.
Когда получилось от отца известие о кончине брата, горю нашему не было пределов. Я сказал матери: «Верно, мы согрешили». Отец, бурно переживавший все события жизни, перемогал себя, бодро продолжал свою служебную деятельность и резко осуждал такой поступок, как самоубийство. Однако, жизненные силы его были, по–видимому, подорваны этим несчастьем.
Врат Онуфрий не захотел продолжать учения в классической гимназии в Риге и поступил в кадетский корпус в Полоцке.
В конце лета того же года моя мать поехала в Ригу помолиться на могиле Витольда и взяла меня с собою. Как ни велико было наше горе, поездка в большой приморский город чрезвычайно интересовала меня. В воображении Рига представлялась мне пышным городом, состоящим из мраморных храмов и дворцов. Образцом для моих фантазий отчасти служили древние Афины: я к этому времени уже успел прочитать какой‑то учебник по древней истории. Действительность оказалась, конечно, гораздо более скромною, но зато большое впечатление произвела на меня природа: грандиозное устье Западной Двины и бесконечная ширь моря, на песчаном берегу которого в Дуббельне мы провели несколько дней.
Настало особенно тревожное время царствования императора Александра П. Покушения следовали за покушениями. Я читал сообщения о них в «Правительственном Вестнике». Мне случилось однажды слышать беседу отца с матерью о том, что получен циркуляр о «злонамеренных лицах». Обмениваясь мнениями по этому поводу, они говорили о ком- то, кажется о какой‑то акушерке, что она, пожалуй, принадлежит к числу таких злонамеренных лиц. Отец волновался. Он очень любил Государя, высоко ценя его реформы и будучи верным слугою государства. После волнующих разговоров ночью он иногда внезапно просыпался и садился на кровати. Он говорил, что ему нехорошо, что он чувствует какой‑то жар в груди.