Во время Рождественских каникул 1915—16 г. петроградские учителя средней школы, подобно многим другим группам общества, организовали отправку на фронт делегации для раздачи подарков. Гимназия Стоюниной принимала участие в этом деле и я с женою вошли в состав делегации. Мы везли белье, обувь, папиросы и сласти. Нас было человек десять. Доехали до Двинска, а оттуда на нескольких санях по двое отправились на разные указанные нам участки фронта. Мы с Людмилою Владимировною ехали вместе. Был морозный солнечный день. На полях, покрытых белою пеленою, сверкали всеми цветами радуги снежинки. Когда мы проезжали мимо помещичьей усадьбы, в которой помещался какой‑то штаб, высоко в воздухе показался германский аэроплан; русские начали обстреливать его; вокруг него появились белые облачка разрывающихся бомб, но аэроплан благополучно ушел от них.
Раздав подарки и произнеся соответствующую речь перед солдатами, мы с женою захотели побывать в передовом окопе. Перестрелки в это время не было; только раз или два над головами нашими прогудел снаряд. Нас провели в передовую линию, откуда мы видели в расстоянии не более полутора километров линию немецкого фронта. Стало темно. Луна светила. Нас повели назад к саням сокращенным путем по замерзшему озеру. Днем там нельзя было бы идти: неприятель мог бы обстрелять нас. И теперь нас предупредили, что следует идти молча. Мы шли осторожно, однако один выстрел все же раздался, пока мы были на открытой поверхности озера.
Офицеры, с которыми нам случилось беседовать, были люди культурные, образованные. Их спокойствие и твердость духа производили сильное впечатление.
Часов в десять вечера все члены делегации съехались вместе и, сидя за чаем, оживленно обменивались впечатлениями. У жены моей от усталости разболелась голова; мы пошли с нею в свою комнату, она тотчас легла и уснула. Через несколько минут к нам постучали. Это была одна из участниц делегации, г–жа Харизоменова. Она встревоженно сообщила нам, что происходит налет немецких аэропланов на Двинск, и искала валериановых капель у кого‑либо из членов делегации. Мы тоже взволновались, однако усталость взяла свое и мы скоро уснули, как убитые. На следующее утро мы видели дом, полуразрушенный сброшенною в эту ночь с аэроплана бомбою.
Учителя гимназии Стоюниной и родители учениц, делая ежемесячные взносы, устроили и содержали во время войны лазарет на 10 раненых; он обслуживал сравнительно легко раненых и выздоравливающих солдат. Таких лазаретов возникло много в Петербурге и других городах России. Людмила Владимировна, пройдя курс сестер милосердия, могла в свободное время помогать персоналу лазарета. Я приходил иногда беседовать с солдатами или читать им. Тяжело было видеть сибирских стрелков, храбрых людей богатырского сложения, которые были ранены под Варшавою, когда не было не только артиллерийских снарядов, но даже и патронов для винтовок, так что они защищали Россию буквально своею грудью. И тем не менее находились среди них люди, которые хотели скорее вылечиться, чтобы вернуться на фронт и продолжать воевать.
Но раздражение против правительства, в котором возможны были такие преступные министры, как Сухомлинов, все возрастало. Снабжение армии весьма улучшилось в 1916 году благодаря общественной самодеятельности и работе Союза земств и городов. Тем временем разлад в правительстве и его бестолковость все очевиднее возрастали. Революционное брожение день ото дня усиливалось. Пошли слухи о подготовке дворцового переворота. 1 ноября лидер кадетской партии П. Н. Милюков произнес свою известную речь, в которой каждое обвинение правительства заканчивалось вопросом, что это — «глупость или измена?» 16–го декабря был убит Распутин в Юсуповском дворце при участии Великого князя Димитрия Павловича и такого крайне правого депутата Думы, как Пуришкевич. К сожалению, попытки верхов общества сменить верховную власть не успели осуществиться: в конце февраля стихийно началась революция, которая вскоре сделала невозможным продолжение войны. О жизни нашей в эту бедственную пору я расскажу позже, а теперь вернусь лет на семь назад, чтобы рассказать, как от гносеологии я перешел к занятиям метафизикою.
Глава шестая. Переход от теории знания к метафизике
Длительные занятия проблемами теории знания и логики очень затруднили для меня разработку метафизической системы. Как только я приступал к обдумыванию какого‑либо метафизического вопроса и начинал набрасывать заметки на бумаге, оказывалось, что я более занимаюсь условиями познаваемости того или иного предмета, чем самим предметом. К счастью, я давно уже был сторонником определенной метафизической системы, именно лейбницианского персонализма. Но мне предстояло глубоко переработать его в связи с моим интуитивизмом: нужно было выяснить интимную связь всех частей мира друг с другом, связь, благодаря которой познающее существо может нескромно заглядывать прямо в недра чужого бытия.
Мало того, передо мною стояла еще более значительная трудность в вопросе об отношении между общим и индивидуальным. Как сторонник персонализма, я признавал, что основное бытие, из которого состоит мир, суть действительные и потенциальные личности, то есть индивидуальные существа. Это была, так сказать, номиналистическая струя моей философии. Но в то же время размышления о проблемах логики давно уже привели меня к убеждению, что общее, то есть содержание общих понятий и объективный состав общих суждений есть бытие, именно бытие идеальное, то есть невременный и непространственный онтологический аспект мира, тождественный в различных предметах. Номиналистическая струя столкнулась в моем уме со средневековым реализмом (Begriffsrealismus). Столкновение это было тягостным, потому что отказаться от бытия общего значило бы отказаться от условий возможности достоверных общих суждений и впасть в саморазрушительный скептицизм. Но признание бытия общего, по–видимому, должно было привести к подчинению единичного или даже индивидуального общему, тогда пришлось бы, вопреки очевидности, отказаться от онтологической самостоятельности индивидуумов, например человеческого я, и считать индивидуальные существа лишь вариантами общего бытия, которому они подчинены.
Метафизическую сторону этой проблемы стало необходимо разрешить лишь теперь, а логически–гносеологическая сторона занимала меня уже много лет, еще со времени студенчества. Напряженно обдумывая ее во время прогулок по набережным Невы или в окрестностях Петербурга, я сравнивал свое положение с тем, что писал о себе мой любимый философ Лейбниц, рассказывая, как он «гулял по целым дням в одной роще, чтобы сделать выбор между Аристотелем и Демокритом». Закончились его размышления не односторонним выбором между Демокритом и Аристотелем, а синтезом механистического и телеологически–спиритуали- стического миропонимания. Достиг он его тогда, когда выработал понятие «индивидуальной субстанции» (в «Рассуждении о метафизике»), которую впоследствии он стал называть термином монада: каждая монада у него есть творческий источник и психических, и механических процессов.
Также и мне предстояло не выбирать между двумя односторонностями, а найти синтез их, именно синтез персонали- стического индивидуализма с идеалистическим универсализмом. Для решения трудных вопросов, занимавших меня, я сознательно обращался к помощи прошлого философии, ища по крайней мере толчка или возбуждения мысли. С большим удовольствием прочитал я двухтомную «Историю метафизики» Эд. Гартманна. Из философов, которыми раньше я не занимался, мое внимание, как лейбницианца, направилось прежде всего на Лотце. Его философию я сделал предметом семинария в университете и на Высших Женских курсах в 1910—1911 году. Ничего нового поучительного в сравнении с тем, что я и раньше знал о нем, я не нашел. Его громадная книга «Микрокосм» поразила меня своим многословием и малою содержательностью.
Гораздо более поучительным и более приятным было чтение произведений Фихте, Шеллинга и Гегеля. Ряд переработок „Wissenschaftslehre", осуществленных Фихте после 1800 г., чрезвычайно заинтересовал меня тем, что Фихте в них, выработав учение об Абсолютном, как Божественном Ничто, ставит себе задачу найти необходимый для мысли переход от этого Сверхмирового начала к мировой множественности. В конце лекции он формулирует перед студентами эту задачу, как предмет дальнейших занятий, затем в следующей лекции опять проводит ту же работу с начала, заканчивает лекцию тою же проблемою с обещанием изложить ее в следующий раз, но и на следующей лекции повторяется то же самое, — и так чуть ли не раз десять подряд. Попытки дать решение проблемы, которые можно найти у Фихте, решительно не удовлетворяли меня, потому что они опираются на остатки гносеологизма у Фихте, именно на исследование условий возможности знания. Преодоление десяти томов первого отдела собрания сочинений Шеллинга дало мне мало нового в сравнении с теми ценными мыслями его, которые подмечены и изложены Куно–Фишером в томе его «Истории новой философии», посвященном Шеллингу и переведенном мною на русский язык. Зато чтение четырех томов его «Философии мифологии и откровения» было для меня увлекательно. Что касается Гегеля, я всегда высоко ценил его маленькую «Логику» (первую часть его «Энциклопедии философских наук» и считаю ее принадлежащею к числу величайших творений философской мысли. Кто знает, что совокупность произведений Фихте, Шеллинга и Гегеля составляет более сорока больших томов, тот будет поражен настойчивостью человека, преодолевшего это море страниц. Многие десятки этих страниц были убийственно скучны, но чтение их давало много поводов для обдумывания самых разнообразных проблем.
С трудами Бергсона я к этому времени хорошо познакомился и читал их с большим удовольствием. Живое видение творчески изменчивого бытия, присущее Бергсону, освежающе действует на современную философии, но в целом система его мало удовлетворительна, потому что у него нет понимания идеального бытия в платоновском смысле этого слова. Свое отношение к Бергсону я выразил в брошюре «Интуитивная философия Бергсона» (п