В январе 1922 года болезнь моя после передышки, длившейся только один месяц, возобновилась с еще большею силою, чем прежде. Мне опять пришлось лежать в постели. Я исхудал до такой степени, что, казалось, у меня остались только кожа и кости. Во время одного из припадков желчный камень застрял в желчном протоке и при каждом дыхании я испытывал значительную боль. Желчь не могла поступать из желчного пузыря в кишечник и у меня началась желтуха. Я и лечивший меня доктор Аладьин пришли к мысли, что необходима операция. Ко мне пришел хирург П., профессор Военно–Медицинской Академии. Прощупав область печени, он признал необходимость операции. Удаление желчного пузыря, говорил он, операция легкая, но в данном случае придется произвести, кроме того, еще и вскрытие желчного протока, вслед затем необходим будет дренаж, и заживление оперированного места произойдет лишь через несколько недель. Был конец Страстной недели и потому профессор предложил моей жене привести меня в клинику после Пасхи. Я был крайне истощен и думаю, что после этой операции вряд ли остался бы в живых. К счастью, однако, через два часа после визита хирурга желчный камень сам прошел через проток.
В это время по всей России болыпевицкое правительство производило изъятие церковных ценностей под предлогом необходимости использовать церковные богатства для помощи голодающим. Патриарх Тихон и епископы обратились к верующим с просьбою жертвовать золото и другие ценности с тем, что они будут употреблены на помощь голодающим и таким образом Церковь спасет от конфискации такие ценные священные предметы, как, например, дарохранительницы. В день Благовещения Божией Матери я обратился к своей жене с просьбою пойти, кажется, в Казанский собор и пожертвовать некоторые из наших ценных вещей. Я убеждал свою жену сделать это пожертвование, испытывая сильное волнение, и, когда она согласилась исполнить мою просьбу, я почувствовал во всем теле своем какое‑то своеобразное переживание счастливой удовлетворенной цельности. С этого момента я исцелился от своей болезни; желтуха пройла и, когда на третий день Пасхи моя жена отправилась в клинику и рассказала профессору, что желтухи больше нет и я чувствую себя хорошо, он признал, что можно обойтись без операции. Вспоминая начало и конец своей болезни, я нахожу, что и возникновение ее и внезапное исцеление от нее как‑то связаны с моим отношением к Божией Матери.
Хотя припадков желчнокаменной болезни у меня больше не было, все же доктора советовали мне поехать лечиться в Карлсбад, чтобы упрочить нормальное состояние печени. Я начал хлопотать о разрешении мне поездки в Чехословакию. Прошение об этом надо было послать в Москву. После трех месяцев хлопот получено было извещение, что заграничный паспорт будет выдан мне после усплаты за него что‑то вроде 50 тысяч рублей: инфляция в это время чрезвычайно обесценила деньги.
Что касается визы в Чехословакию, она была дана мне легко. Первый президент Чехословакии Томас Масарик, бывший раньше профессором философии Чешского Карлова университета в Праге, был знаком со мною. Летом 1917 г. он приезжал в Петербург и сделал мне визит. Я написал ему о своей болезни, прося его распорядиться дать мне визу, и разрешение на въезд было дано.
Летом 1922 г. происходил в связи с изъятием церковных ценностей «показательный процесс» против митрополита Вениамина и нескольких других деятелей Церкви. Главным обвинителем на этом процессе был вождь так называемой «Живой церкви» священник Александр Введенский, который мстил митрополиту за его отрицательное отношение к Живой церкви. В книге священника Кирилла Зайцева «Православная Церковь в Советской России» (Шанхай, 1947) сказано, что А. Введенский — «крещеный еврей» (стр. 116). Не знаю, какой безответственный антисемит ввел в заблуждение св. Зайцева и пустил в ход такую нелепую выдумку. О происхождении этого Введенского мна подробно рассказал священник Пшцулин, учившийся вместе с Введенским в Витебской гимназии и бывший его другом, но разошедшийся с ним, когда Введенский стал живоцерковцем. От. Пшцулин сообщил мне, что Александр Введенский был сыном директора Витебской классической гимназии. Отсюда ясно, что не только священник Введенский, но и отец его не мог быть крещеным евреем. Живой характер Александра Введенского, экзальтированное богослужение его Пищулин объяснял струею африканской крови в его теле. Его мать была дочерью истопника Михайловского дворца. Истопник этот был родом из Эфиопии.[35]
На интеллигенцию летом 1922 г. надвигалась новая гроза, о которой никто из нас ничего не подозревал. Зиновьев, начальник Петербурга и Северо–Западного края, донес в Москву, что интеллигенция начинает поднимать голову. Он писал, что различные группы интеллигенции начинают основывать журналы и общества; они еще действуют разрозненно, но со временем объединятся и тогда будут представлять собою значительную силу. Московское правительство решило поэтому произвести по всей России аресты видных ученых, писателей и общественных деятелей, что и было произведено 16'августа 1922 года.
Лето этого года наша семья проводила в Царском Селе. В этом городе жил в своем доме писатель Иванов–Разумник (его имя отчество Разумник Васильевич). Он пригласил Марию Николаевну и меня 15 августа провести у него вечер, говоря, что мы встретимся у него с поэтом Клюевым и писательницею Ольгою Форш. Клюев прочитал нам свою поэму, живо изображающую крестьянский быт на севере Рсо- сии, а О. Форш рассказала о том, как она была на антирелигиозном митинге. В защиту религии и бытия Бога выступал на этом митинге священник Александр Введенский. Позади О. Форш сидел какой‑то протодиакон с могучим басом. Наблюдая подвижность Введенского, он провозглосил: «Егозлив, аки бес!»
На следующий день мною было получено извещение о том, что я должен явиться на Гороховую улицу в помещение Чека. Думая, что меня вызывают ради какой‑либо формальности при получении заграничного паспорта, я пошел в Чека не испытывая никакой тревоги. Но как только я вошел туда, мне стало ясно, что я арестован. Меня повели в один из верхних этажей и посадили в коридоре на скамейке у какой‑то двери, поставив рядом со мною вооруженного солдата. Через несколько минут я услышал возгласы «Карсавина ведут!». Мимо меня провели Льва Платоновича в комнату, перед которой я сидел. Через полчаса Карсавин был выведен оттуда и я был введен в эту комнату. В ней сидела дама, исполнявшая обязанности судебного следователя и допрашивала арестованных в Петербурге 16 августа интеллигентов. Фамилия ее была, кажется, Озолина. Вид у нее был такой суровый, что, встретившись с нею в лесу, можно было бы испугаться. Она предъявила мне, как и всем арестованным 16 августа интеллигентам, обвинение, сущность которого состояла в следующем: такой‑то до сих пор не соглашается с идеологиею власти РСФСР и во время внешних затруднений (то есть войны) усиливал свою контрреволюционную деятельность. Прочитав обвинение, я побледнел, понимая, что это грозит расстрелом, и ожидал, что меня будут допрашивать, с кем я знаком, на каких собраниях, где устраивались заговоры против правительства, я бывал и т. п. В действительности никаких таких вопросов мне, как и всем нам, не было задано: правительство знало, что мы не участвовали в политической деятельности. К тому же было предрешено, что нас приговорят к высылке за границу. В это время болыпевицкое правительство добивалось признания de jure государствами Западной Европы. Арестованы были лица, имена и деятельность которых были известны в Европе, и большевики хотели, очевидно, показать, что их режим не есть варварская деспотия. Говорят, что Троцкий предложил именно такую меру, как высылка за границу.
Меня, как и всех нас, допрашивали о том, как я отношусь к Советской власти, к партии социалистов–революционеров и т. п. После допроса меня отвели в большую комнату, где находилось около пятидесяти арестованных из всех слоев населения и по самым различным обвинениям. Здесь находились Карсавин, Лапшин, профессор математики Селиванов и другие лица из нашей группы. Математик Селиванов, оказывается, был арестован за «буржуазный» метод преподавания математики инженерам. В своих лекциях он не только сообщал математические формулы, необходимые для деятельности инженеров, но и математическое обоснование их. Большевики находили в это время, что инженеру нужно знать формулы, а как они обосновываются, это не требуется знать им. Конечно, такое нелепое представление о подготовке инженеров к их работе существовало только первые годы революции.[36]
Через неделю нас перевели из Чека в тюрьму на Шпалерной улице. Она состояла из камер для одиночного заключения, но была так переполнена, что в каждой камере было помещено по два или по три заключенных. Я сидел вместе с профессором почвоведения Одинцовым и профессором ботаники, поляком, имя которого я забыл; он был арестован в связи с нашею группою. При тюрьме была довольно хорошая библиотека. Мы брали книги из нее и днем занимались чтением, а вечером по очереди читали лекции каждый по своей специальности, выбирая темы, интересные также и для неспециалистов данной науки.
Болыпевицкое правительство обратилось к Германии с просьбою дать нам визы для въезда в Германию. Канцлер Вирт ответил, что Германия не Сибирь и ссылать в нее русских граждан нельзя, но если русские ученые и писатели сами обратяться с просьбою дать им визу, Германия охотно окажет им гостеприимство. Тогда правительство в Петербурге освободило от ареста тех из нашей группы, кто был старше 50 лет, и поручило нам достать визы для себя и для своих более молодых товарищей.
Нашей освобожденной группе предстояло хлопотать не только о визе, но и по ряду других вопросов. Например, едущим за границу разрешалось в то время брать с собою очень мало белья и платья; на человека полагалось брать только одну простыню; нельзя было вывозить книг, особенно словари считались национальным достоянием, которое должно храниться в России. Чтобы получить более льготные условия вывоза вещей и решить различные другие вопросы, нужно было ходить в многие болыпевицкие учреждения. Для этой цели наша группа выбрала двух лиц — журналиста Волко- выского, как лицо, умеющее вести деловые переговоры, и меня, как представителя от ученых.