Много интересных наблюдений сделали мы с Волковыс- ким, посещая различные канцелярии. Несколько раз нам пришлось быть на Гороховой улице в одной из канцелярий Чека, где нас принимал бывший кузнец Козловский. Он был, конечно, только передаточною инстанциею между нами и более значительными властями. Этот Козловский, молодой парень, беседуя с нами, сказал: «Наши старшие решили выслать вас за границу, а по–моему вас надо просто к стенке поставить», то есть расстрелять. Он сказал это без всякой злости, таким добродушным тоном, что нельзя было возмутиться его простодушною, бессознательною жестокостью и несправедливостью.[37] В углу комнаты, где он принимал нас, я заметил что‑то вроде иконы Божией Матери. Я подошел к ней поближе и увидел, что это фотография Чернова, лидера социалистов–революционеров, в таком окладе, который придавал ей вид иконы. Оказывается, большевики называли Чернова в насмешку «селянскою богородицею».
Пока мы хлопотали о визах и условиях переезда за границу, в Петербург приехала из Москвы партия высылаемых оттуда ученых и писателей. Им в ожидании парохода нужно было прожить в Петербурге два или три дня. Всех их устроили у себя на это время знакомые. У нас поселрлся Н. А. Бердяев с женою Лидиею Юдифовною, сестрою ее Евгениею и матерью жены. В это время не было еще холодно в квартире. Поэтому мы могли устроить ночлег Николая Александровича на диване в моем кабинете, рядом со спальнею, в которой помещались прежде моя жена и я. В этой спальне в это еще не холодное время года ночевала M‑lle Sophie. Оказалось, что ночью во сне Бердяев испытывает какие‑то тяжелые кошмары, кричит и борется, по–видимому, с какою- то злою силою. M‑lle Sophie была так этим напугана, что перешла ночевать в другую комнату.
Наконец, наступил и наш черед ехать за границу. Вечером 15 ноября мы сели на пристани за Николаевским мостом на немецкий пароход, который должен был на следующее утро в 7 часов отплыть в Штетин. Уезжала в Германию вся наша семья, — Мария Николаевна Стоюнина, моя жена и трое наших сыновей. Адель Ивановны Каберман, воспитательницы моей жены и всех наших детей, друга нашей семьи, не было с нами: она умерла за два года до этого времени от рака печени.[38]
Утром на следующий день на рассвете приехало на пристань много лиц провожать отъезжающих, не только родных, но и знакомых. В числе провожавших нас, имевших мужество прийти на пристань, был профессор Н. И. Кареев. Последнее впечатление от любимого мною Петербурга была картина красивого силуэта Исаакиевского собора и зданий набережной на фоне неба.
На пароходе ехал с нами сначала отряд чекистов. Поэтому мы были осторожны и не выражали своих чувств и мыслей. Только после Кронштадта пароход остановился, чекисты сели в лодку и уехали. Тогда мы почувствовали себя более свободными. Однако угнетение от пятилетней жизни под бесчеловечным режимом большевиков было так велико, что месяца два, живя за границею, мы еще рассказывали об этом режиме и выражали свои чувства, оглядываясь по сторонам, как будто чего‑то опасаясь.
Дня через два по приезде в Берлин я получил письмо от П. Б. Струве. Он сообщал, что чехословацкое правительство ассигновало сумму на поддержку интеллигентов, изгнанных из России, и советовал мне ехать в Прагу, чтобы воспользоваться гостеприимством Чехословакии. Я пошел к Н. А. Бердяеву и С. Л. Франку посоветоваться с ними, как поступить. Они сказали, что не собираются воспользоваться приглашением поселиться в Чехословакии. Они решили остаться в таком большом мировом центре, как Берлин, основать журнал и заниматься литературною деятельностью. И мне они предложили присоединиться к ним. Сознавая, что я — не литератор, что я разрабатываю, главным образом, специальные философские проблемы и пишу медленно, я не решился последовать их совету и пошел к профессору Кизеветтеру узнать, какое он принял решение. Кизеветтер сказал, что он поедет в Прагу и советовал нашей семье принять предложение чехословацкого правительства.
Виза на мой въезд в Чехословакию была уже разрешена. Поэтому чехословацкое консульство в Берлине очень скоро дало визу на въезд всего нашего семейства, и мы приехали в Прагу уже 13 декабря, раньше, чем остальные изгнанники.
Глава восьмая. В Праге (1922—1942)
Прага, сделавшись столицею нового государства, Чехословакии, в это время быстро разросталась. В ней был тяжелый квартирный кризис. Найти квартиру было очень трудно. Поэтому русским беженцам было предоставлено право нанимать комнаты в громадном здании для рабочих, названном «Свободарна» в части города Либень, богатой фабриками и находящейся на краю города. Мы взяли в Сво- бодарне сначала две, потом три комнаты и прожили там два года, уезжая только на летние месяцы в прелестный городок Збраслав в двенадцати километрах от Праги вверх по Влтаве.
Чехословацкое правительство дало мне, как и другим русским ученым, профессорскую эмигрантскую стипендию, более 2000 крон. Мария Николаевна, как учредительница Высших Курсов при своей гимназии, тоже получила профессорскую стипендию. Поэтому до начала экономического кризиса, когда стала сокращаться так называемая «русская акция» чехословацкого правительства, материальное положение нашей семьи было очень хорошее.
«Русская акция» в Чехословакии была в течение лет десяти поставлена очень широко. Несколько тысяч русских молодых людей получили стипендии и поступили в Праге, Брне, Пржибраме и Братиславе в различные высшие учебные заведения. Многие профессора, доценты, писатели, вообще многие русские интеллигенты были обеспечены правильно выдаваемыми ежемесячными пособиями.
Получая пособие, русские ученые хотели работать и обслуживать нужды эмигрировавшей интеллигенции. При содействии чехословацкого правительства был основан Русский университет, правда, весьма неполный. Вполне хорошо обставлен был только Юридический факультет; почти все кафедры были обслужены видными учеными. Первым деканом был П. И. Новгородцев. Предполагалось, что больше- вицкая власть продержится недолго и эмигранты вернутся в Россию, которая будет чрезвычайно нуждаться в юридически образованных людях. Расчет этот оказался ошибочным. Молодые люди, прошедшие курс нашего Юридического факультета, в большинстве случаев не могли найти работы по своей специальности ни в Чехословакии, ни вообще в Европе. Один из выпусков, зная судьбу своих старших товарищей, организовал, получив аттестаты, нескольконедельные курсы малярного дела и, научившись ему, молодые юристы поехали в различные страны, главным образом во Францию, где и стали ремесленниками–малярами. Кроме Юридического факультета был образован еще факультет Историко–фи- лологический, но он был очень неполон; многие кафедры вовсе не были замещены. Был организован еще ряд курсов, например Кооперативный институт, Железнодорожные курсы и т. п. На практике обнаружилось, что русская железнодорожная техника стоит очень высоко и молодые люди, прошедшие курс Русского железнодорожного училища, легко находили работу. Многие молодые люди поступили на Медицинский факультет Карлова университета и в чешский Политехникум. Закончив свое образование, многие из них устроились в Чехословакии.
На Юридическом факультете Русского университета я читал лекции по логике, а на Историко–филологическом факультете — по другим философским предметам. Деятельность эта прекратилась в 1928 г., когда «русская акция» стала сокращаться и Русский университет был закрыт. В Праге был основан также Русский Народный университет; профессора, инженеры и общественные деятели читали от имени этого университета отдельные лекции в Праге и в различных провинциальных городах, особенно в Подкарпатской Руси. Потом этот университет стал стал называться Свободным Русским университетом, а в 1943 г. Русскою Академиею. При этом университете было организовано Философское общество. Вначале в его составе было много лиц, обладавших специальными знаниями в области философии: И. И. Лапшин, С. И. Гессен, Г. Д. Гурвич, Г. В. Флоровский, от. С. Булгаков, В. В. Зеньковский, Д. И. Чижевский, П. И. Новгородцев, П. Б. Струве, я. Вскоре однако П. И. Новгородцев умер, Струве уехал в Белград, Гессен в Варшаву, Гурвич во Францию, Чижевский в Берлин, от. С. Булгаков, от. Г. Флоровский и Зеньковский основали в Париже Православный Богословский Институт; таким образом, из специалистов по философии в Праге остались лишь И. И. Лапшин и я. Каждый год мы читали в Философском обществе по несколько докладов.
Вскоре по приезде в Прагу я получил из Лондона от профессора Коренчевского, работавшего в Листеровском Институте, приглашение прочитать в Русском Народном университете в Лондоне несколько курсов по философии. В конце февраля 1923 г. я отправился в Лондон через Флиссинген и провел в Англии весь март месяц. Большое удовольствие доставила мне эта поездка благодаря общению с семьею Наталии Александровны Деддингтон, с В. Г. Коренчевским, который проявлял большой интерес к проблемам религиозной философии, и с семьею С. И. Метальникова, у которого я на обратном пути провел в Медоне вблизи Парижа более недели.
С Сергеем Ивановичем в этот мой приезд в Париж и в следующие приезды, а также тогда, когда он с Ольгою Владимировною приезжал к нам в Прагу в 1924 и в 1937 гг., мы подолгу беседовали о вопросах философии природы. Он задумал написать книгу на тему о «разуме в природе». Наш обмен мнений сосредоточивался, главным образом, на понятии индивидуума. Я настоивал на сверхвременности и сверх- пространственности, а, следовательно, на вечной и абсолютной неделимости индивидуума; иными словами, я излагал свое учение об индивидууме, как субстанциальном деятеле (монаде). Сергей Иванович держался иного мнения; он ссылался на свое наблюдение, согласно которому дети нередко обладают отчасти свойствами своего отца, отчасти свойствами своей матери; отсюда он выводил производность индивидуума от своих родителей.
Поездка моя в Лондон оказала большое влияние на мои дальнейшие занятия философиею благодаря следующему случайному обстоятельству. В Лондоне возобновилось мое знакомство с профессором Pares, директором School of Slavonic Studies. Он предложил мне написать для журнала „Slavonic Review“ статью о Владимире Соловьеве и