Как я уже говорил, в начале эмиграции русская колония в Праге была богата выдающимися деятелями науки и общественности. Из числа лиц, с которыми у нас было живое общение, назову еще Кизеветтера, Шмурло, Н. И. Астрова, графиню С. В. Панину. Трое первых умерли, а графиня Панина в 1939 году уехала в Соединенные Штаты Америки.
В Праге в числе эмигрантов жил Петр Андреевич Бурский, бывший помещик Симбирско й губернии. Он учился в Симбирской гимназии вместе с Лениным (Ульяновым). По его словам, Ленин был в отрочестве очень религиозным мальчиком. Он хорошо учился и должен был по окончании курса получить золотую медаль, следовательно, иметь право поступить в один из столичных университетов, петербургский или московский. Когда брат его был повешен за участие в заговоре на жизньь Государя, начальство гимназии придумало средство лишить Владимира Ульянова права на золотую медаль. На выпускном экзамене по немецкому (кажется) языку его экзаменовали так придирчиво, что он получил плохую отметку и не приобрел права на золотую медаль. Согласно обычаю, молодые люди, получившие аттестат зрелости, устраивали совместно обед. На этом обеде Ленин, озлобленный несправедливостью, говорил, что он отомстит Романовым и они попомнят его.
Во всех больших центрах Западной Европы различные деятели Католической церкви, особенно католики восточного обряда, старались вступать в общение с русскими эмигрантами. Многие из них знакомились со мною, вероятно, потому, что в 1924 г. в сборнике «Проблемы русского религиозного сознания» была напечатана моя статья «О единстве Церкви», где я сочувственно говорю о Католической церкви. В Праге в течение двух лет жил отец Давид Бальфур, бенедиктинский монах, католик восточного обряда. Его дедом был Юз, от имени которого произошло название. города Юзовка в Донецком бассейне. До семилетнего возраста от. Давид жил в России и сохранил о ней смутные воспоминания, благодаря которым у него был повышенный интерес и симпатия ко всему русскому. Вероятно, поэтому он, постригшись, стал католиком восточного обряда и научился русскому языку. Общение с от. Д. Бальфуром доставляло большое удовольствие всей нашей семье. Когда он бывал у нас, мы вели с ним беседы о разных сторонах русской культуры, показывали ему воспроизведения картин русских художников в журнале «Перезвоны», снимки с замечательных русских усадеб и т. п. Дальнейшее развитие нашего общения с от. Давидом очень замедлилось, когда в Прагу был прислан священник восточного обряда голландец доктор Штроттманн. С этих пор Бальфур стал бывать у нас редко и притом не иначе, как в сопровождении д–ра Штроттманна, что, конечно, стесняло нас. Последняя встреча наша с от. Д. Бальфуром произошла следующим образом. Мы жили в то время опять в Збрасладе.
Поехав зачем‑то в Прагу, мы с женою возвращались в Збра- слав последним поездом в двенадцатом часу ночи. Когда мы спускались в туннель, чтобы пройти к своему поезду, навстречу нам попался от. Д. Бальфур; следом за ним шел священник Штроттманн. Бальфур радостно воскликнул: «Эта встреча наша провиденциальна! Я хотел заехать к вам попрощаться, но не мог сделать этого. Сейчас я уезжаю в Бельгию в монастырь Атау и больше в Прагу не вернусь». С тех пор мы от. Д. Бальфура больше не видели, но через год или полтора он переехал в Париж и мы стали получать о нем сведения от своего старшего сына Владимира. Вскоре Бальфур вышел из Римско–Католической церкви, стал православным и даже имя Давид заменил именем Димитрий, кажется, в честь русского святого Димитрия Ростовского. Чтобы иметь связь с Русскою церковью, он вступил в юрисдикцию ковенского митрополита Елевферия, который был подчинен московской патриархии.
После отъезда Бальфура из Праги священник Штроттманн изредка посещал нас. Знакомств среди русских у него было много, но, как и все католики восточного обряда, он не имел успеха в нашей среде. Впоследствии профессор Ки- зеветтер рассказывал мне, что однажды от. Штроттманн, встретившись с ним в трамвае, сказал: «Мне поручено привлечь Лосского в Католическую церковь, но я вижу, что на это мало надежды». Дальнейшая судьба от. Штроттманна была печальна: однажды его нашли утром в постели мертвым. Говорят, он умер вследствие неисправности печи от угара.
С чешским обществом русская колония в общем мало сближалась: помехою было различие нравов, уклада жизни и особенно различие характера русского и чешского народа. Однако у многих из нас через несколько лет оказались добрые друзья среди чехов. В первые же месяцы после приезда наша семья познакомилась и подружилась с Анною Антоновною Тесковою, ее сестрою Августою Антоновною и матерью их Анною Вячеславною. Анна Антоновна родилась в Москве и выехала оттуда вместе с матерью и сестрою в тринадцатилетнем возрасте после кончины отца. Любя русскую духовную культуру вообще, она особенно увлекалась фило- софиею Вл. Соловьева и произведениями Достоевского. Она писала о них и переводила их труды на чешский язык. Долгое время она заведовала культурным отделением общества «Ческо–руска Еднота». С моею философиею она обстоятельно познакомилась и перевела много моих статей и несколько моих книг. Подружились мы также с доктором медицины Цтибором Вячеславичем Бездеком и его семьею. Доктор Бездек, издавая журнал „Duchovnia nabozenska kultura», напечатал много моих статей. Меня в свою очередь интересовала его работа по этико–терапии. Он напечатал по–чешски книгу «Загадка болезни и смерти». Спустя лет десять после нашего приезда у меня явился пылкий почитатель Милош Бездек, учитель из городка Police nad Metujf. В молодости он хотел пройти курс консерватории, но семейные обстоятельства помешали ему закончить музыкальное образование. О моей философии он узнал от поэта Бржезины, который увлекался Вл. Соловьевым и обратил внимание также на мою философию. М. Бездек изучил русский язык и стал приобретать не только мои книги, но также и все мои статьи. Раз в год он стал приезжать ко мне, чтобы получать разъяснения и дополнения по различным вопросам моей философии. С течением времени он стал писать обо мне, проявляя такое понимание дела, как профессионал–философ.
С представителями академической философии отношения у меня были такие. С самого начала завязал знакомство с русскими философами приват–доцент Карлова университета Ф. Пеликан, редактор журнала „Ruch Filosofickf Он стал печатать наши статьи в своем журнале и сам много писал о русской философии в сочувственном духе. Его соредактором был молодой профессор философии естественного факультета К. Воровка. Он обладал серьезным образованием в области математики, естествознания и философии и был вдумчивым ученым. Благородство его характера и высокие нравственные требования выражались в его критическом отношении к политике демократии, опирающейся на поверхностный позитивизм. Сам он постепенно углублял свое философское миропонимание в направлении к религиозным основам. К сожалению, этот процесс развития К. Воровки был прерван тяжелою болезнью, раком кишечника, от которого он умер в 1929 г. в возрасте 49 лет. Несколько позже познакомился я с молодым профессором философии Владимиром Гоппе. Я встретился с ним на одном из банкетов Французского Института. На этом банкете нас, русских ученых, любезно приглашал директор Института профессор Фишелль, с которым наша семья была знакома уже давно, когда он был членом Французского Института в Петербурге. В. Гоппе был профессором в Брне, но жил он в Праге. Это был, как и Воровка, человек высокого благородства. Он был очень красив, — высокого роста, брюнет, с матово–бледным цветом лица, с меланхолическим выражением глаз. Его предки были гугеноты, выселившиеся из Франции; была среди них с какой‑то стороны и примесь еврейской крови. В своих книгах «Природные и духовные основы мира и жизни» и «Введение в интуитивную и контемплятивную философию» Гоппе обнаруживает способность к мистическому опыту и искание религиозных основ миропонимания. К сожалению, слово интуиция означает у него не непосредственное восприятие действительности, а постижение ее посредством творческой фантазии. Оба мы были в высокой степени заинтересованы знакомством друг с другом, но оно тоже оказалось весьма кратковременным: вследствие тяжелой болезни почек Гоппе подвергнулся серьезной операции и умер в возрасте 49 лет.
Жена Гоппе имела мастерскую декоративных тканей в городе Jindrichuv Hradec. Обладая вкусом и образованием в области прикладного искусства, она хроошо вела дело со стороны эстетической, но коммерческих способностей у нее не было и во время кризиса она разорилась. Она преклонялась перед своим мужем и, овдовев, хотела основать философское общество для увековечения его памяти. Она пригласила меня принять участие в этом деле, и я набросал проект общества духовной культуры. На учредительном собрании обнаружилось, что вдова Гоппе хочет, чтобы общество было теснее связано с именем ее мужа и настаивает, чтобы оно называлось «Круг друзей философии Владимира Гоппе». Дело кончилось тем, что общество было названо «Круг Владимира Гоппе». В течение нескольких лет это общество устраивало публичные лекции, напечатало несколько брошюр и потом постепенно замерло.
Иной характер имели отношения ко мне наиболее влиятельных в Чешском Карловом университете профессоров Радля и Козака. Оба они принадлежали к числу тех чешских интеллигентов, которые всякую книгу, всякую мысль и всякого философа классифицируют по двум рубрикам — «прогрессивный» или «реакционный». Оба они с пренебрежением относились к русской духовной культуре дореволюционного времени и сочувствовали болыпевицкой революции, не доверяя рассказам эмигрантов об ужасах и аморальном характере ее. Месяца через два после нашего приезда Радль читал в «Чешско–Русской Едноте» публичную лекцию о характере русской философской литературы, появившейся во время войны и эмиграции, имея в виду книги Бердяева, Шестова, Франка. Всю ее он изображал, как «реакционную». Во время прений я указал на односторонность его критики и на фактические неточности, состоявшие в том, что некоторые книги, указанные им, как проявление «реакции», вызванной революцией), на самом деле были вторым изданием книг, написанных задолго до революции. В газете коммунистической партии на следующий день появилась заметка о «реакционном» выступлении профессора Лосского, а дня через два ко мне в «Свободарню» пришел какой‑то,