– Вольнодумка… Такие люди превратили наш мир в кошмар, – сказал Хуан Кариньо сердито.
Он встал и медленно подошел к Фелипе Уртадо.
– Сохраните мой секрет. Алчность генерала не знает границ. Он вольнодумец, который уничтожает все прекрасное и тайное. Он может начать гонения на словари, что вызовет катастрофу. Человечество потеряется в хаосе языка, и мир рухнет, превратившись в пепел.
– Мы будем как собаки, – пояснила Лучи.
– Хуже, потому что собаки умеют лаять организованно, хоть нам это и непонятно. Знаете ли вы, что такое вольнодумец? Это человек, отказавшийся от мысли.
И господин президент проводил гостя до дверей:
– Наилучшие пожелания сеньоре Матильде и сеньору Хоакину, весьма сожалею, что они никогда не заходят ко мне в гости.
Хуан Кариньо в задумчивости замер на пороге, махая на прощанье приезжему, который удалялся в лучах послеполуденного солнца. Затем с грустью закрыл дверь, вернулся в неряшливую гостиную и сел в то же самое кресло, стараясь не замечать разбросанные по полу окурки и грязь вокруг.
– Сеньор президент, нам птица славы пропела! Сейчас принесу вам такос, – сказала Лучи, пытаясь его развеселить. Остальные женщины в этот час только начинали вставать.
Я был так несчастен тогда, что часы для меня сливались в однообразную массу, а память превращалась в ощущения. Несчастье, как и физическая боль, уравнивает минуты. Все дни становятся одним и тем же днем, действия – одним и тем же действием, а люди – одним человеком. Мир теряет разнообразие, свет исчезает, чудеса отменяются. Инерция тех повторявшихся дней сдерживала меня, заставляя наблюдать за бесполезным бегом времени и ожидать чуда, которое все никак не происходило. Будущее было повторением прошлого. Неподвижный, позволял я жажде точить каждый мой уголок. Чтобы разбить окаменевшие дни, у меня оставался лишь тщетный мираж насилия, и жестокость свирепствовала над женщинами, уличными псами и индейцами. Мы будто жили в трагедии, в застывшем времени, где все герои гибнут, пойманные в ловушку момента. Напрасно совершали они все более и более кровавые деяния. Мы отменили время.
Новость о прибытии незнакомца разнеслась с быстротой молнии. Время, впервые за много лет, пронеслось по моим улицам, озаряя их и отражаясь светом на камнях и листве; в миндальных деревьях защебетали птицы, солнце с наслаждением поднялось над горами; прислуга в кухнях шумно обсуждала прибытие чужака. Запах настоя из апельсиновых листьев проник в спальни, пробуждая дам от их бесполезных снов. Неожиданное присутствие другого нарушило застой. Пришелец был вестником, не зараженным несчастьем.
– Кончита! Кончита! У Матильды гость. Одевайся! – закричала донья Эльвира, когда служанка сообщила ей новость.
Сеньора шустро встала с кровати, намереваясь успеть на семичасовую мессу, дабы первой разузнать все новости о незнакомце. Кто он? Каков он? Чего хочет? Зачем приехал? Она быстро оделась и бесстрастно посмотрела на себя в зеркало.
– Смотри, какой у меня хороший цвет лица! Жаль, твой бедный отец не видит! Как бы он мне сейчас позавидовал! Он был таким желтолицым!
Кончита терпеливо ждала у туалетного столика, когда мать закончит любоваться собой.
– Вот и он! Вот и он! Следит за мной из зеркала, злится, что я хоть и вдова, но все еще молодая! Я ухожу, Хустино Монтуфар!
И сеньора показала язык отражению мужа.
«Так он там и застрял, слишком часто на себя смотрел, – думала она по дороге в церковь. – В жизни не видала более самовлюбленного человека!» Она с раздражением вспомнила, как аккуратно ее муж гладил манжеты своих рубашек, какими идеальными были его галстуки и стрелки на брюках. Когда он умер, Эльвира не захотела его наряжать: «Просто саван!» – плача, попросила она подруг, довольная тем, что лишила покойника прихотей, которыми так долго он ее тиранил при жизни. «Поделом ему!» – говорила она самой себе, пока подруги пеленали тело в дешевую простыню: в тот момент донья Эльвира вновь стала хозяйкой собственной воли и мстительно наблюдала за тем, как покойник, бледный и твердый, вертелся в простыне, будто бы в ярости от ее мыслей.
– Как же она долго! Старухи все делают так медленно, – с досадой воскликнула она, заметив, что Матильда все еще не появилась у церкви. В раздражении донья Эльвира топнула ногой. Кончита опустила взгляд. Ей казалось, мать привлекает всеобщее внимание. Остальные тоже ждали с нетерпением, однако сдерживали себя.
– Она может и не прийти. Ей нравится корчить из себя загадочную! Бедный парень, не знает, в какой дурдом попал.
Кончита сделала матери знак замолчать.
– Что ты мне машешь? Все знают, что Хоакин сумасшедший. Воображает себя царем зверей… – И Эльвира засмеялась своей же шутке.
Впрочем, закончить речь ей не удалось: к ней подходила донья Лола Горибар в сопровождении своего сына Родольфо.
– Ну вот! Сюда идет эта толстуха! – произнесла со злостью донья Эльвира.
Донья Лола почти не выходила из дома. Возможно, именно этим объяснялась ее чудовищная полнота. Донья Лола боялась. Однако страх ее был иной природы, чем наш. «Если у тебя не будет денег, никто тебе и руки не протянет», – твердила она с ужасом и старалась не отходить надолго от высоких шкафов, где хранились плотные, ровные столбики золотых монет. По субботам и воскресеньям слуги слышали, как донья Лола, запершись в своей комнате, пересчитывала деньги. В прочие дни она яростно патрулировала дом. «Никогда не знаешь, что нам уготовано свыше» – эта мысль приводила ее в ужас. Донья Лола не исключала, что создатель может сделать ее бедной, и, дабы предупредить божественную кару, копила все, что только можно. Будучи истовой католичкой, она превратила часть дома в часовню, где слушала мессу. Она любила повторять о «священном страхе Божьем», и все мы прекрасно знали, что ее «священный страх» касался лишь денег. «Не доверяй никому, не доверяй», – шептала донья Лола на ухо сыну.
Сейчас она медленно шла, опираясь на руку Родольфо. «На нас смотрят», – тихо сказала донья Лола, заметив наши любопытные взгляды. Да, мы любовались костюмом из габардина, ловко сидящем на молодом человеке, и бриллиантовой брошью, сверкавшей на груди его матери. Родольфо одевался в Мехико, и слуги поговаривали, будто у него тысяча галстуков. Его мать, в свою очередь, носила одно и то же черное платье, которое уже начинало зеленеть на швах.
Сеньора Монтуфар вышла ей навстречу, и донья Лола посмотрела на Кончиту с недоверием: девушка казалась ей опасной. Родольфо же старался и вовсе не смотреть на нее. «Лучше не давать ей никакой надежды; от женщин никогда не знаешь, чего ждать; они пользуются малейшим поводом, чтобы захомутать мужчину».
Донья Лола Горибар опасалась, что чужак, остановившийся у Матильды, имеет дурные намерения, которые поставили бы под угрозу спокойствие ее сына.
– Я говорю, это несправедливо, несправедливо! Фито и так уже столько пережил!
– Не беспокойся за меня, мамочка.
Донья Эльвира сдержанно прислушивалась к их диалогу. Сеньора Горибар безмерно восхищалась собственным сыном: благодаря его стараниям, ей вернули земли, и правительство выплатило компенсацию за ущерб, нанесенный сапатистами. Неудивительно, что она так хвалила сына на людях: это было самое меньшее, что она могла для него сделать.
– Он у меня такой хороший, Эльвира! – Донья Лола приложила руку к бриллиантовой броши.
Сеньора Монтуфар наклонилась, чтобы полюбоваться украшением. «Хустино тоже был очень хорошим сыном», – подумала она с иронией.
Родольфо постоянно ездил в Мексику, а вернувшись в Икстепек, частенько заходил в штаб военного командования, чтобы побеседовать с генералом Франсиско Росасом.
– Опять передвинул межевые знаки! – говорили мы, видя, как он с улыбкой выходит из кабинета генерала.
Действительно, после каждого такого путешествия Родольфо с кучкой вооруженных людей, которых он привез из Табаско, двигал межевые знаки, чтобы увеличить собственные владения, после чего совершенно бесплатно получал новых рабочих, новые хижины и новые земли.
Под одним из миндальных деревьев у входа в церковь, ожидая мессу, стоял Игнасио, брат пекарши Агустины. Он долго наблюдал за сыном доньи Лолы, а затем подошел к нему и вежливо попросил побеседовать наедине. Говорили, что Игнасио был аграрием. Правда же заключалась в том, что раньше он служил в рядах Сапаты, а теперь вел босоногую жизнь простого крестьянина. Его хлопчатобумажные брюки и пальмовую шляпу съели солнце и нужда.
– Послушайте, дон Родольфо, лучше оставить межевые знаки в покое. Аграрии могут вас убить.
Родольфо улыбнулся и повернулся к Игнасио спиной. Тот, обиженный, отошел и начал издали наблюдать за маленькой фигурой Горибара, который не удостоил его даже взглядом. Сколько раз ему угрожали? Родольфо чувствовал себя в полной безопасности. Даже крохотная царапина на его теле стоила бы жизни десяткам аграриев. Правительство защищало его и разрешало брать столько земли, сколько пожелает. Его поддерживал и генерал Франсиско Росас. Всякий раз, расширяя свои владения, Родольфо Горибар давал генералу крупную взятку, которая затем превращалась в очередную цацку для Хулии.
– Видишь, как женщина может управлять мужчиной? Бессовестная, она нас разоряет!
Родольфо целовал мать, компенсируя вред от оскорблений, которые Хулия наносила ей своим бесстыдством. И тоже дарил ей украшения, чтобы загладить обиду.
– Он платит, а индейцы не работают, – услышал Родольфо слова матери.
Он подошел к ней. Ее голос звучал для него как исцеление после жестких слов Игнасио. Родольфо чувствовал, что их с матерью связывает особенная, исключительно нежная любовь. Лучшие моменты своей жизни он проводил по ночам, когда они с матерью вели задушевные беседы через открытую дверь, лежа каждый в своей постели. Родольфо был единственным утешением для доньи Лолы после неудачного брака. Маленькому Родольфо смерть отца подарила сладость исключительной материнской любви. Донья Лола считала сына слабеньким и робким и не скупилась на ласку и похвалы.