– Да ты влюблен в нее, – прошептал ему на ухо Николас.
Фелипе Уртадо отстранился, будто услышал что-то неприличное. Он не произнес ни слова и широкими шагами покинул площадь. Николас проводил его взглядом, затем с неприязнью посмотрел на донью Эльвиру. Он вспомнил Хулию, сидящую на балконе отеля, – свежую, чистую, без капли краски на лице. Ярость сеньоры Монтуфар была понятна Николасу. Для него, как и для Уртадо, и для всего Икстепека, Хулия воплощала собой любовь. Много раз, перед сном, Николас с досадой думал о генерале, который владел этой женщиной, такой далекой и нереальной. Исчезновение Уртадо, вызванное его словами и словами доньи Эльвиры, подтверждало эти мысли. Николас мельком взглянул на подругу своей матери. «Старая уродина», – злобно подумал он, как бы мстя Эльвире Монтуфар за уход Уртадо.
Печаль Хулии, казалось, передалась всем, кто ее сопровождал, а от них распространилась и по площади. На лицах военных, внезапно погрустневших, черные кружева теней рисовали зловещие знаки.
Несколько одетых в белое мужчин, прислонившись к стволам тамариндовых деревьев, протяжно стонали, их крики разрывали ночь. Ничто не вызывало у моего народа столь внезапного проявления горя. Несмотря на трубы и тарелки громыхавшего золотом оркестра, музыка кружилась в печальных вихрях.
Генерал встал, поклонился Хулии, и оба они покинули площадь. Мы смотрели, как любовники уходят, пересекают улицу, опускаются под арку и исчезают во внутреннем дворе отеля. Их окутывала странная аура. Мы словно прощались с Хулией навсегда.
Еще до того, как оркестр на площади перестал играть, в дверях отеля вновь появился генерал. Росас был бледен. Он не вернулся на площадь, а пошел прямо в кантину Пандо.
«Пришел пьяный, и всю ночь оба не смыкали глаз, – шептал на следующий день дон Пепе всем любопытствующим. – Чем больше он ее любит, тем больше она от него отдаляется. Ничто ее не радует: ни драгоценности, ни лакомства. Она словно ушла в себя. Видел я ее скучающий взгляд, как только он к ней приближается. Его я тоже видел: просидел всю ночь на краю постели».
– Ты меня любишь?
Генерал в расстегнутой гимнастерке, с опущенным взглядом стоял перед Хулией. Этот вопрос он задавал ей тысячи раз. Молодая женщина повернулась к нему и апатично улыбнулась.
– Да, я очень тебя люблю…
– Только не говори мне об этом так…
– А как ты хочешь, чтобы я тебе это говорила? – спросила Хулия с прежним безразличием.
– Не знаю… Но только не так…
Между ними повисло молчание. Хулия улыбалась, лежа на кровати. Генерал нетерпеливо мерил шагами комнату.
– Хочешь покататься на лошадях? – предложил он, вспомнив, как давно они не совершали конных прогулок по ночам.
– Как тебе угодно.
– Чего ты хочешь, Хулия? О чем мечтаешь? Проси что угодно!
– Ничего. Я ничего не хочу. Мне и так хорошо…
И женщина тихо свернулась на краешке кровати. Росасу хотелось спросить, о чем она думает, но он не решился. Его пугало то, что он мог услышать в ответ.
– Ты ведь знаешь, что я живу только ради тебя? – смиренно признался он.
– Знаю… – И Хулия состроила милую гримаску.
– А ты бы умерла ради меня?
– Почему бы и нет?
Генерал вышел из комнаты, не сказав ни слова. Он собирался напиться. Обычно после выпивки у него появлялось больше смелости с ней говорить.
На выходе Росас приказал дону Пепе:
– Проследи, чтобы сеньорита не выходила из комнаты и ни с кем не говорила.
Его указания для дона Пепе становились все более строгими.
– И чтоб балконы сеньориты не открывались!
И правда, балконы Хулии оставались закрытыми, и она больше не выходила слушать музыку по четвергам и воскресеньям. Напрасно мы ждали ее на площади.
«Что-то должно случиться, – шептали люди. – Слишком уж жарко!»
Жара тревожила нас или ожидание, которое затянулось? На ветвях манговых деревьев у выхода из Кокулы покачивались на утреннем солнце тела повешенных. Бесполезно было спрашивать, из-за чего умерли эти люди. Ответ знала Хулия, хоть и отказывалась нам его давать.
Никто не смотрел на генерала, когда тот появлялся на улицах. Даже его адъютанты едва осмеливались с ним заговаривать. Дон Пепе испуганно провожал Росаса до дверей отеля и наблюдал за тем, как он удалялся. Потом усаживался в плетеное кресло и стерег вход в отель, отказываясь сообщать какую-либо информацию.
– Да, да, что-то должно случиться! Идите, идите, не задавайте вопросов, – отвечал дон Пепе любопытным, которые подходили к нему, желая хоть что-нибудь выведать.
«Что-то должно случиться», – проговорила Лучи, когда Дамиан Альварес вышел из ее комнаты. Ей хотелось, чтобы слова эти прозвучали как предвестие катастрофы, однако они не потревожили грязный воздух ее жилища. Лучи заломила руки и беспокойно заерзала на смятой постели. Солнце ярко светило в окно, и нищета комнаты показалась ей невыносимой. «Как я устала, что-то должно случиться», – снова подумала она и испугалась своих мыслей. Она боялась, что тот самый день наступил. «А если это случится сегодня?» Лучи закрыла лицо руками. Она не хотела вспоминать, как окончила свою жизнь Пипила. «Нож ошибся телом», – сказала она в тот день самой себе, стоя перед убитой. С тех пор в ней поселился невыразимый страх, который вынуждал ее уступать воле других. Она опасалась спровоцировать преступление, которое подстерегает каждого из нас. Лучи села на кровати и осмотрела хрупкость своей кожи и своих костей. Сравнила мягкость своих колен с прочностью прутьев на изголовье кровати и почувствовала болезненную жалость к себе. «Этот Дамиан так и нарывается, чтобы его убили…» Лучи вспомнила молодого человека, как он голый рыдал из-за Антонии, любовницы Хусто Короны. Она знала, что больше его не увидит. Что до Антонии, то Лучи пару раз видела издалека светлые волосы девушки и смутные очертания ее лица. Антония, конечно, знать не знала о том, как горько сожалел Дамиан Альварес, что в ту ночь не увез ее с собой, а передал Короне. Единственной в Икстепеке, кто об этом знал, была она, Лучи. Альварес сам ей рассказал в постели, как жалеет об упущенном шансе и как хочет вытащить Антонию из «Хардина». «Даже не пытайся, тебя убьют!» – воскликнула Лучи, испугавшись за хрупкое тело Дамиана.
В день убийства Лучи вошла в комнату Пипилы. «Она мертва!» – сказал Дамиан и поднял руку мертвой женщины, не веря собственным глазам. Рука покойницы безжизненно упала на ее окровавленную грудь. «Не думал, что она будет такой покорной», – произнес Дамиан, глядя на Лучи по-детски невинно. Лучи посмотрела на него, голого и напуганного собственным преступлением, затем обратила внимание на кожу убитой, такую же, как и у Дамиана, и вышла из номера, точно сомнамбула. Ей и в голову не пришло вызвать полицию; уверенность, что нож может оставить ее саму в такой же кошмарной неподвижности, погрузила Лучи в мрачное состояние. Дамиан Альварес, как и все мужчины, которые с ней спали, искал в ее теле другую и ненавидел ее за то, что не находил. «Шлюхи обречены на одиночество», – говорила себе Лучи, когда мужчины, спавшие с ней, рассказывали о «другой»; они все сливались в одного мужчину; ее собственное тело, комната и слова исчезали, и оставался лишь страх перед неизвестным. Ее действия совершались в пустоте, и каждый спавший с ней мужчина был никем. «Что я здесь делаю?» – сказал Альварес и отвернулся от нее. «Ты здесь, потому что ищешь беду на свою голову». Ночью офицер едва не полез в драку с пьяницами в борделе, и Флорес, испугавшись, отвел его прямо в постель к Лучи. «Трижды она просила меня забрать ее…» – пожаловался Альварес, и Лучи дала ему выплакаться. Она сидела на кровати и курила одну сигарету за другой, пока Дамиан Альварес рыдал из-за любовницы Хусто Короны. «Если увезешь ее из отеля, это будет стоить тебе жизни. Лучше беги из Икстепека». Дамиан с яростью посмотрел на Лучи: «Да что ты знаешь о любви, потаскушка!» И ушел, хлопнув дверью. Комната погрузилась в тишину. Солнце освещало скудную обстановку комнаты, и казалось, что мебель висит в воздухе, отделившись от стен. «А вдруг это случится уже сегодня?» – снова подумала Лучи и накрылась простыней, пытаясь избежать головокружения, вызванного полуденным светом.
Постучал Хуан Кариньо, и Лучи быстро натянула платье. Редко когда безумец заходил в комнаты женщин.
– Открыто, сеньор президент.
– Альварес напрашивается на неприятности. Что-то случится…
– Вы так думаете, сеньор президент? – пробормотала, приуныв, Лучи.
А тем временем в синеве моих небес, не омраченных ни единым облачком, все кружили и кружили стервятники, следя за телами повешенных в Транкас-де-Кокула.
– Что-то должно случиться! – повторяли собравшиеся в доме доньи Матильды.
Все устали и не знали, о чем говорить: темы для бесед иссякли. Перед нами растянулась ночь, долгая и тягостная, как и все остальные. Звезды казались ближе в жарком дрожащем воздухе, они словно висели на деревьях. Разговор застыл, повторялись лишь имена Хулии и Росаса.
– Еще и эти, в отеле! – Эльвира Монтуфар была полна обиды на упрямство любовников, не желавших делиться с нами своей тайной.
Они игнорировали нас, были недосягаемы, и слова возвращали нам лишь размытые тени их далеких фигур. Они не жаждали нашего общества. Их вела самоубийственная гордыня, а мы ожесточенно пытались разгадать то скудное, что просачивалось до нас сквозь стены отеля «Хардин».
– Они все покойники! – заявила донья Кармен.
Услышав это, Изабель вспомнила ночные шаги и настороженный свист, который их сопровождал. Она тогда была маленькой и просыпалась в испуге от звуков, доносившихся с улицы, как будто кто-то громко стучал в церкви.
– Нико! Мне страшно! – И она с братьями слушала, как удалялись зловещие шаги, а улица вновь погружалась в тишину.
– Кто ходит в такое время? – спросил Хуанито, дрожа от страха.
– Это смерть, Хуанито. Пришла за кем-то…
– Шшш! Не зовите ее… Не надо, чтобы она нас слышала, – отзывался Николас, испуганно прячась под одеяло.