«Лучше бы это был ты! – думали мы, когда он проходил мимо. И сами же себе отвечали: – Солома не сохнет!» После смерти Игнасио тощая фигура Родольфито редко появлялась на моих улицах. Межевые столбики он больше не трогал. Возможно, боялся и сидел дома под присмотром матери. С наступлением сумерек в часовне у доньи Лолы начался девятидневный молебен за упокоение души капитана Альвареса. Розарий держала сама сеньора Горибар, присутствовали ее сын с дружками и слуги. Нас не пригласили.
В отеле не было слышно голосов любовников, и двери их номеров не открывались. Казалось, они тоже умерли. Ночью бледный Росас появился на поминках, чтобы отдать долг телу офицера. Сестры-близнецы Роза и Рафаэла воспользовались его отсутствием, чтобы заглянуть к Антонии:
– Бедняжка, умер так рано. Всего двадцать три года!
Антония испуганно посмотрела на сестер. Ей не верилось, что тепло тела Дамиана осталось лишь воспоминанием и что никто и никогда больше не почувствует этого тепла, которое согревало ее в ту ночь.
– А как это произошло? – спросила Антония.
– И ты тоже не знаешь? – удивились близняшки.
– Нет… Не знаю, – пробормотала Антония.
Девушки замолчали, гадая, как умер Дамиан Альварес.
– Из-за Хулии, – заявила Луиса, стоя у двери, однако ни она сама, ни остальные в это не верили.
Из-за смерти капитана атмосфера в отеле стала еще более гнетущей.
На рассвете военные вернулись переодеться и побриться. С мрачным видом выпили горячего кофе и вновь ушли в штаб, где их ждал Дамиан Альварес в форме, пробитой пулями и еще мокрой от дождя, единственного свидетеля его гибели. Похороны прошли рано утром, и этот понедельник остался в моей памяти как «понедельник, когда похоронили Дамиана Альвареса». Ему отдали почести, и в тот день его имя было у всех на устах.
Однако уже через несколько дней мы стали забывать о парне, который погиб из-за Антонии, дочери гачупина Паредеса. Не забыл только Хусто Корона. Он утопил в реке свой револьвер и никогда никому не рассказывал, чем был занят в ночь смерти Дамиана и почему вернулся в отель лишь на рассвете.
Воды мы больше не видели. Белый жгучий жар поедал растительность на склонах гор и скрывал от нас небо. И горы, и наши головы горели и плавились.
– От такой жарищи одни только беды, – говорил дон Рамон и на улице не появлялся. Он надеялся, что со временем его унижение забудется, и, чтобы сохранить достоинство хотя бы в собственном доме, добавлял: – Эти пули предназначались мне! Если бы не мое мужество и смекалка, Росас меня убил бы. Генерал ведь дикарь, его можно победить только умом.
– Бедному Дамиану досталась твоя смерть, – сочувственно отвечала его жена.
– Надо поехать в Мехико и поблагодарить Деву Гваделупскую, которая спасла папочку, – добавляли дочери дона Рамона, восхищенные его мужеством.
Тот слушал их, не слыша. Он чувствовал себя одиноким и напуганным. Вспоминал, как все смеялись над ним в кантине, и его уши наполнял странный жар. «Все должны это знать», – думал с горечью старик и проклинал и город, и его жителей – свидетелей его унижения.
– Этот город надо сжечь, уничтожить, чтоб камня на камне не осталось! – возмущался дон Рамон, когда злоба душила его по ночам и когда днем раздавались смешки: «Вот это да, наконец-то Франсиско Росас сделал что-то хорошее! Заставил Рамона Мартинеса работать!»
Горькими эти дни были и для меня. Как сейчас чувствую и ту тоску, и ту лесть; лица, которых мы больше не увидим, исчезнувшие и запечатленные в гримасах, вызванных словами, от которых не осталось даже эха. В первую ночь в Икстепеке Фелипе Уртадо сказал гостям дона Хоакина, что городу не хватает иллюзии. Никто не понял его тогда, но слова эти остались в моей памяти; они, точно дым, то появлялись, то исчезали, в зависимости от настроения, которое нами управляло. Жизнь тех дней потускнела, да никто и не жил своей жизнью. Мы все жили жизнью генерала Росаса и его любовницы.
Мы отказались от иллюзии.
Где же мое небо с его облаками и оттенками разных цветов? Где великолепие долины, сверкающей, как топаз? Никто не хотел смотреть на солнце, катящееся с синих гор в оранжевых языках пламени. О жаре говорили как о проклятии, забывая, в чем прелесть знойного воздуха: он отражает лица будто в чистейшем зеркале. Юные девы и не догадывались, что глаза их сияли в точности как густой свет августа. Зато себя я видел драгоценностью. Камни приобретали различные формы и размеры. Их грани сверкали серебром и золотом. Углы домов расширялись в вечернем воздухе и заострялись на рассвете. Деревья меняли форму. От людских шагов камни звучали, и мои улицы наполнялись барабанной дробью. А что церковь? Площадь становилась больше, и стены храма отрывались от земли. Ветерок на флюгере указывал своим серебряным хвостом на море, тоскуя по воде.
Пение цикад наполняло долину, отражалось от стен зданий; они лишь одни благодарили солнце, стоящее в зените. Никто не обращал внимание на ящериц с переливающейся чешуей. Вся красота моя оставалась в неведении, в нежелании взглянуть на меня, в добровольном забывании. Эта иллюзорная и переменчивая красота исчезала и возрождалась, как саламандра посреди пламени. Напрасно облака желтых бабочек парили над садами: никто не благодарил их за внезапное появление. Тень Франсиско Росаса окутывала мраком мои небеса, гасила блеск моих вечеров, чернила мои углы и проникала ядом в разговоры. Возможно, единственным, кто видел мою красоту, был Фелипе Уртадо, и он же был единственным, кто страдал от неподвижности, в которую впали мои люди. Наверное, поэтому он и придумал устроить театр, а Изабель его поддержала. Его вера в иллюзию убедила дона Хоакина, и тот предоставил им свой павильон.
В спектакле Изабель переставала быть собой и превращалась в молодую иностранку. Фелипе играл роль путешественника, а реплики были яркими, как фейерверки.
Хуан и Николас строили сцену. Павильон с окнами, выходящими в «Сад папоротников», стал казаться больше и просторнее. Ана Монкада принесла туда свои стулья, чтобы разместить всех зрителей. Кончита нарядилась в белое, Изабель – в красное.
– А луна в небе и луна, что появляется на сцене, – одна и та же, – повторял Уртадо, наполовину всерьез, наполовину в шутку.
Девушки кивали и повторяли свои роли снова и снова. По Икстепеку пошли слухи о волшебном театре у доньи Матильды. Изабель и Кончита, завороженные собственной красотой, шествовали по моим улицам, как два отражения в роскошном зрелище августа. «Что-то будет», – говорила молодежь, не понимая, что именно. Хуан и Николас мастерили скипетры и мечи и примеряли голубые накидки для своих персонажей.
Сцена была почти готова, репетиция началась. Молодые артисты, едва поднявшись на подмостки, оказывались в другом мире, где царили танцы, где говорили иначе. Слова наполнялись таинственными пейзажами, и все, кто играл в пьесе, чувствовали, что из их уст, как в сказке, вылетают цветы, звезды и дикие звери. Сцена из криво сколоченных досок была для них целым миром, в котором все менялось. Стоило только Николасу произнести: «Пред этим бурным морем…», как из таинственного уголка сцены изливалось море с высокими волнами и белой пеной, а в павильоне неизвестно откуда начинал дуть ветер, наполняя воздух солью и йодом.
– Я так хотела увидеть море! – крикнула Изабель, когда Николас закончил реплику.
Все засмеялись. Донью Ану охватило счастье; когда на сцену выходили ее дети, внезапное сияние озаряло ее взгляд. Впервые она видела их такими, какие они есть, в воображаемом мире, о котором они мечтали с детства.
– Вы были правы, в Икстепеке не хватало иллюзии. – И Ана Монкада снова рассмеялась.
А затем осеклась, услышав реплику Фелипе Уртадо: его слова прозвучали, как обращение генерала к Хулии.
– Как печально! – Изабель перебила Фелипе.
Он замолчал, и все вдруг вернулись в реальность. Фраза гостя вернула всех к жалкой фигуре генерала и к Хулии, невозмутимой, прячущейся за тенями своих ресниц: «Посмотри на меня, Хулия!» И Хулия смотрела в его рысьи глаза и даровала ему слепой взгляд.
Изабель нарушила внезапную паузу. Она медленно начала произносить свою реплику и остановилась на полуслове, испуганно посмотрев на братьев.
Спустя много лет я вижу их так же ясно, как и тем вечером. Изабель, стоящая в центре сцены. Уртадо, рядом с ней, словно ошеломленный внезапным и болезненным воспоминанием. Николас и Хуан с лицами, на которых застыл вопрос. Кончита, сидящая в зале в ожидании, когда ее вызовут на сцену. Я прохожу по дому и нахожу в гостиной доньи Матильды цветные ленты, накидки, недошитые мантии. Я возвращаюсь в павильон и все еще слышу фразу Изабель, на которой она осеклась: «Посмотри на меня, прежде чем я превращусь в камень!»
Слова Изабель открыли темную и безнадежную бездну. Они все еще отзываются эхом в павильоне, и тот момент изумления все еще там, как знак судьбы. Братья и сестра глядят друг другу в глаза, как будто видят себя детьми, скачущими на резвых лошадках у кладбищенской ограды, и связывает их нечто тайное и невидимое. В их глазах что-то бесконечно трагичное. Они всегда казались готовыми к смерти и с детства вели себя так, будто были бессмертны.
– Что случилось? – спросила донья Ана, испуганная внезапной тишиной и затуманенными взглядами детей.
– Ничего… Я подумала о чем-то ужасном, – ответила Изабель, продолжая смотреть на братьев, которые не сводили с нее глаз.
– Кто-то умер, – сказала дона Матильда, перекрестившись.
– Да, – отозвалась Изабель бесцветным голосом.
После этого продолжили репетировать до поздней ночи.
Заклятие было разрушено, и впервые у нас появилось нечто иное, помимо несчастий. Что-то наше собственное, чем мы могли заниматься и о чем думать. Волшебство, распространившееся по павильону дона Хоакина и доньи Матильды, за несколько дней преобразило Икстепек. Мои жители говорили о «театре» с восхищением, считали дни до премьеры и удивлялись, почему раньше мы лишали себя такого развлечения. «Во всех городах есть театры, и они работают каждый день. Это естественно», – заметила сеньора Кармен.