– Убирайтесь! Глаза б мои на вас не глядели! – с ненавистью бросал дон Пепе тем немногим, кто осмеливался к нему подойти.
Что он мог им сказать? Что Рафаэла и Роза больше не поют? Что Луиса и Антония тоже молчат? И что четыре женщины, запертые в своих обыкновенных именах, избегают встречи с Франсиско Росасом? Незначительность их существования приводила дона Пепе в раздражение. В молчании он восстанавливал тот вечер с чужаком. «Он меня загипнотизировал!» – повторял он, не в силах вспомнить слова Фелипе Уртадо. Он упустил тайну, которая однажды появилась в его тусклой жизни содержателя дешевой гостиницы в пыльном южном городке. «Подумать только, она была здесь все это время, и я так и не смог выудить из нее ни слова!» – думал он о Хулии.
Дон Пепе вспоминал ее жесты и улыбку. Здесь произошло чудо, а он его не заметил. Теперь же время текло перед ним, и один день ничем не отличался от другого.
– Какое-то время лучше не ходить в гости к Матильде. Как считаешь?
– Да, мама, – грустно ответила Кончитa. Она тосковала по павильону и коридорам дома доны Матильды. Театр и беседы закончились, те вечера никогда не вернутся. Теперь по воле генерала Франсиско Росаса Кончита была обречена на вечную тоску.
– Не думай, что Росас простит им связь с Уртадо. Они за это поплатятся! – предсказала донья Эльвира в сумерках, высунувшись из окна и с ностальгией глядя на закрытые ставни у Мелендесов.
Донья Матильда закрыла свой павильон, и они с доном Хоакином превратились в затворников в собственном доме. Только брат Матильды, Мартин Монкада, продолжал к ним заглядывать.
Поговаривали, что дон Хоакин заболел, но никто не заходил справиться о его здоровье. Его племянники, Хуан и Николас Монкада, убрали недошитые театральные костюмы и уехали в Тетелу, ни с кем не попрощавшись.
Франсиско Росас блуждал по городу без цели. Утром его часто видели пьяным, когда он шел из кантины, шаркая сапогами по мощеным улицам. Эти шаткие шаги, разбивающиеся о дни, – все, что осталось от внушающего страх генерала.
Утром служанки шушукались:
– Вы видели его прошлой ночью? Шел к проституткам.
Лучи боялась Росаса: он приходил мрачный, опускался на стул и пил коньяк, ожидая, когда наступит ночь. Ему было страшно возвращаться в номер отеля «Хардин», где звучало эхо голоса Хулии и на смятой постели оставался след от ее тела.
Любое слово о времени до появления Фелипе Уртадо настораживало генерала, и одним махом он сбрасывал со стола посуду.
Присутствие Хуана Кариньо раздражало Росаса. Его беспокоили глаза и улыбка безумца, который за ним наблюдал. Капитан Флорес, друг Хуана, пытался увести его.
– Пора, сеньор президент, уже поздно! Пойдемте!
– Генерал не должен так шуметь. Он не уважает меня, и я вынужден его уволить. Генерал, завтра жду вас в моем кабинете! Ваше поведение оставляет желать лучшего.
Хуан Кариньо с достоинством покидал гостиную в доме Лучи, и тогда приятели Росаса окружали генерала с притворным весельем. Они твердили: «Мой генерал! Мой генерал!» А он не двигался, с безразличием глядя на них, погруженный в свои мысли.
– Чую, девочка Хулия не дала ему настойку, теперь он будет несчастным до конца жизни… Надеюсь, он не закончит ее так, как Хуан Уркисо! – повторяла Грегория каждый раз, когда сталкивалась с Росасом в отеле, и вспоминала ту ночь, когда она лечила Хулию и видела, как он плакал.
Шло время, а мы так и не могли смириться с уходом Хулии. Ее красота цвела и не увядала в нашей памяти. На что любовались ее глаза, которые больше не видели нас? Чей слух услаждал ее смех, какие камни на какой улице отзывались эхом на ее шаги, какие ночи озаряло ее яркое платье? Мы, как и Франсиско Росас, искали ее и водили по воображаемым местам. Возможно, укрывшись в ночи, она наблюдала, как мы зовем ее. Возможно, она видела свою скамейку на площади под деревьями тамаринда и слышала, как для нее играл военный оркестр. Возможно, она пряталась под миндальными деревьями во дворах и улыбалась, подсматривая за женщинами в траурных одеждах, которые входят и выходят из церкви, скучая по прелести ее декольте. Те, кто уезжал из Икстепека, всегда возвращались с новостями о ней: один видел ее в Мехико, она шла под руку с Уртадо, смеясь, как в те ночи, когда Франсиско Росас возил ее на лошади до Лас-Каньяс. Другой рассказывал шепотом, что видел блеск ее платья на ярмарке в Тенанго, а когда подошел, чтобы поздороваться, она исчезла: «Наверняка испугалась, что я сообщу генералу, где она». Другие думали, что она умерла, и по ночам слышали ее потусторонний смех: «Прошлой ночью мы слышали, как смех Хулии пронесся по улице Дель Коррео и ускользнул сквозь щель в воротах дома Мелендес. Она бродила по саду, а затем исчезла в павильоне. Там она провела ночь с Уртадо, смеясь над Росасом и над тем, как он несчастен из-за нее».
Мы понимали, что с самого начала чужак обладал большей властью над Икстепеком, чем генерал Росас. Тот, чувствуя, что мы за ним наблюдаем, затаивался, как тигр перед прыжком.
– Бедный! – Ана Монкада отложила вышивку и подошла к окну посмотреть сквозь шторы на Франсиско Росаса. Тот шел по улице в мундире нараспашку, невидяще глядя перед собой.
– Смотри, Изабель, вон он! Сам себя наказывает!
Изабель подошла к балкону и посмотрела на Росаса через плечо матери. Генерал шел, чтобы в очередной раз забыться в выпивке.
– Бедняжка! – Она вернулась на свое место и жестко посмотрела на бесстрастное лицо матери, подумав: «На самом деле ты считаешь, что он заслуживает таких страданий за свои грехи».
С тех пор, как исчезли Хулия и Фелипе, Изабель бродила по коридорам и комнатам, избегая скользких теней, которые заставляли ее пересаживаться с места на место. Она не хотела навещать дядю и тетю, боялась обнаружить там невидимое присутствие их бывшего постояльца. Не хотела она заходить и в павильон, где разрушалась недоделанная сцена. То были остатки чудесного мира, который волшебным образом появился в ту дождливую ночь; мира, который ночью же и растаял, стоило генералу Росасу появиться на пороге дома. Теперь Изабель чувствовала себя заброшенной в пыльный угол. Будь с ней братья, жизнь казалась бы терпимей. Им не надо ничего объяснять, достаточно одной фразы: «Нико, мне очень грустно».
И за этими словами Нико сразу же угадывал крушение их общих надежд. С родителями приходилось долго разговаривать, приводить аргументы, которые для них всегда звучали неубедительно, а их советы никогда не приносили облегчения. Родители привыкли к уродству этого мира и выдумали несуществующий, за которым скрывался настоящий мир – именно его Изабель с Хуаном и Нико искали с самого детства.
По ночам, сидя в гостиной, Изабель молчала. Наблюдала, как Феликс останавливает часы, и этот иллюзорный способ избежать повседневного времени наполнял ее состраданием к отцу, прикованному к креслу с его вечными газетами. Мать продолжала вышивать, чередуя шитье с глотками кофе, который подносил ей время от времени Феликс.
– Политикам не хватает деликатности, – произнесла донья Ана.
– Деликатности?
– Да. Как они смеют считать себя незаменимыми?
Изабель улыбнулась. Только ее мать могла заявить, что Каллес не обладает деликатностью, тогда как он безжалостно расстреливал всех, кто мешал его власти.
– Это не просто отсутствие деликатности… – сказал Мартин.
Он вернулся к чтению газеты. В те дни отношения между правительством и церковью становились все более напряженными. Обе стороны готовились к борьбе, единственной целью которой было скрыть от народа захват и дележ земель. Газеты писали о «христианской вере» и «революционных правах». Порфирианцы-католики и революционеры-атеисты собирались похоронить политику аграризма. Прошло меньше десяти лет с тех пор, как обе фракции договорились о убийствах Эмилиано Сапаты, Франсиско Вильи и Фелипе Анхелеса, и память о революционных вождях все еще была свежа в сознании индейцев. Церкви и правительству требовался повод, чтобы унять недовольных крестьян.
– Это религиозные преследования! – закончил он свою мысль, дочитав новость.
Народ, измученный нищетой, ввязался бы в такую борьбу. Пока крестьяне и деревенские священники готовились к смерти во имя веры, архиепископ играл в карты с женами правителей-атеистов.
– Весьма печально!
И Мартин с гневом отбросил газету, заполненную новостями о «прогрессе Мексики». На самом деле пресса сеяла лишь вражду и сомнения.
– А ты что об этом думаешь? – спросила донья Ана, надеясь своим вопросом вывести дочь из ступора.
Но Изабель не ответила; уставшая и рассеянная, она едва слушала отца, читающего новости. Какое ей дело до новых несчастий, если она уже была во власти старых.
Апатично пожелав родителям спокойной ночи, она направилась к выходу из гостиной и уже в дверях спросила:
– Папа, когда приедут Нико и Хуан?
– Пусть они там остаются! – ответила Ана. Ее раздражало, что Изабель ничем не интересуется и думает лишь о себе.
– Мне одиноко! – бросила Изабель со злостью и ушла в свою комнату.
Отец с тревогой посмотрел ей вслед. Постоянное недовольство дочери его беспокоило.
В комнате Изабель поставила лампу на прикроватную тумбочку и разделась. Она теперь одна на всю жизнь. Лицо, которое являлось ей в снах, никогда на нее не смотрело. Изабель меланхолично закрыла дверцы шкафа, затем посчитала количество слогов в последней фразе, которую произнесла мать: «Пусть они там остаются». Семь слогов! Она попыталась добраться до кровати за восемь шагов. Последний отрезок преодолела одним прыжком и упала на кровать, запутавшись в москитной сетке. Так она хотела избежать бед, которые подстерегали ее в будущем. Эту комнату с детства она делила с братьями, а когда те подросли, мать переселила их в другую. Сейчас Изабель было страшно, как в детстве, – тогда ее пугала москитная сетка, которая колыхалась над кроватью, точно призрак. Единственным источником света был светильник, он горел, как маяк в темном море. Изабель вспомнила, как в детстве она звала Николаса: