Куда она собиралась пойти? Сознание Мартина походило на подземный муравейник, его мысли путались в крошечных ходах, а память была похоронена между слоями земли и корнями деревьев. Возможно, такова память у мертвых: муравейник без муравьев; только узкие норы в земле, без выхода к свету.
– Я всегда это знала. Николас тоже знал. С детства.
Слова Изабель обрушили слои мертвой земли в памяти Мартина.
– Не говори так, доченька…
Он вспомнил, где находится. Вспомнил Хуана и Николаса. Ливень столетий пролился на праздник в Икстепеке. Разве не он сам, Мартин, вызвал падение этих лет на собственных сыновей? Он был одним из тех, кто с энтузиазмом поддержал все это безумие. Теперь Мартин никак не мог найти то конкретное воспоминание, которое привело его в дом доньи Кармен. Он продирался сквозь слепые дни. Лучше бы он не рождался! Мартин опустил голову, не желая смотреть на Изабель. Лучше бы она не рождалась! Отторгнутые им сыновья трагично возвращались в хаос, откуда он извлек их в три разные ночи, слившиеся в одну. В этот момент они отступали в место без места, без пространства, без света. Осталось только воспоминание о тяжести храмов на их бестелесных телах. Мартин потерял другую память и утратил привилегию на чудесный свет.
– Я это знала… Знала… – повторяла Изабель в своем красном платье, которое казалось железным и пекло как камень, нагретый на солнце.
Ее взгляд упал на Томаса Сеговию. Он сидел рядом с Кончитой, которая что-то рисовала в воздухе, иллюстрируя свой рассказ. «Такие люди, как Томас, не горят, они живут в холодных местах». – И из жаркой тяжести своего красного платья Изабель попыталась представить Хуана и Николаса.
– Пойдем! – повторила она отцу.
Изабель не могла сдвинуться с места и не могла остаться в коридоре, залитом светом. Мартин Монкада отправился на поиски жены, и втроем они обошли гостиную, попрощавшись с гостями. Мы, сами не понимая почему, прощались с ними так, будто они уходили навсегда. Странная судьба уводила их с праздника. Они были единственными, кому Росас позволил покинуть дом, и все же никто из нас не завидовал их участи. Мужчины опустили головы, точно на похоронах, а женщины смотрели на семью Монкада с такой же тревогой, с какой смотрят на знакомого, который вот-вот умрет.
– Ты сама этого хотела, доченька, – пробормотал ее дядя Хоакин, целуя в щеку.
Изабель ничего не ответила.
Капитан Флорес открыл ворота, и Монкада, бледные и встревоженные, вышли в ночь. Улица была пуста. Люди на балконах соседних домов, которые еще час назад радовались музыке и танцам, исчезли.
– Танцуйте! Пожалуйста! – умолял Флорес гостей.
Никто его не слышал. Все потрясенно смотрели на ворота, которые только что закрылись за Монкада. Капитан Флорес бессильно опустил руки. Донья Кармен с приветливой улыбкой подошла к нему и взяла за руку, чтобы подвести к группе молодых девушек.
– Кто потанцует с капитаном?
Девушки покраснели. Донья Кармен им улыбнулась и велела принести напитки. Появились слуги с подносами, но бокалы остались нетронутыми. Усилия сеньоры Арриеты были напрасны, праздник застыл. Страх витал в воздухе. Он заставил смолкнуть музыку, обездвижил деревья и парализовал гостей. Пустые балконы возвещали нам о катастрофе, случившейся в Икстепеке.
– Мне жарко! – вздохнула Кончита и подошла к матери.
– Что за глупости ты говоришь! Какой жар! Мне очень холодно… – Сеньора Монтуфар с раздражением отбросила веер.
Кончита покраснела и закрыла лицо ладонями, будто собиралась заплакать.
– Мама, не делай так… Все говорят, ты ведешь себя как вдова.
– Потому что мне холодно? Что за болтливый народ! – Донью Эльвиру настиг приступ ярости, которыми она славилась в Икстепеке.
– Мне тоже и холодно, и жарко, – монотонно произнес дон Хоакин.
– Иди танцевать, девочка! Иди танцевать, а то мы все здесь умрем сегодня ночью! – с раздражением приказала сеньора Монтуфар.
– Я не хочу танцевать… Уже три часа ночи! – Кончита намеренно злила мать.
Ей хотелось спать, ей было грустно. Она опасалась разрыдаться, а если бы она заплакала, ее начали бы выспрашивать, а Николас Монкада был ее тайной.
– Три часа ночи? Боже мой, три часа ночи, а этот человек все не возвращается! – Донья Эльвира застыла на месте с широко раскрытыми глазами.
Вокруг нее, точно лунатики, танцевали несколько пар, которых подгонял Флорес. Остальные застыли, приняв странные позы. Праздник затухал.
Солдаты небольшими группами уселись на земле у дома доктора Ариетты и с любопытством разглядывали остатки прерванного веселья.
– Солдаты уже здесь, – прошептал дон Хоакин донье Эльвире.
– Нас всех расстреляют, – ответила та, покраснев от ярости.
Когда первые лучи восходящего солнца озарили небо над садом, оркестр играл «Лас Маньянитас», и донья Кармен приказала подать бульон и горячий кофе, чтобы взбодрить гостей, изнемогавших на своих стульях. Женщины были сонными, и в зеленоватом свете утра их платья быстро старели.
Мужчины тихо переговаривались, их руки с чашками кофе дрожали от недосыпа. Рассветный холодок проникал под одежду. Лишь капитан Флорес оставался невозмутимым. Он ждал, глядя на ворота.
На кухне Чарито прекратила болтать и сидела не шевелясь. Хозяйка давно не появлялась. О чем говорить? Все бесполезно, они обречены. Чайо сидела там же. С выпученными от бессонницы глазами, старая женщина выглядела глупо.
– Выпейте кофе, сеньорита Чайо.
Женщина взяла чашку и стала неловко прихлебывать, погруженная в свои мысли, разморенная на утреннем солнце и отупевшая.
– Как весело было ночью, не то что сейчас, – вздохнула одна из служанок.
Остальные слуги сидели у очага. Все устали и ничего не ответили. Дом, сиявший ночью, как комета, стал холодным и темным, как уголь, и солнечный свет медленно его нагревал. Остатки ночного зарева превратились в ослепляющий свет, от которого глаза у гостей заслезились.
Донью Эльвиру перенесли в комнату. Там, лежа с открытыми глазами, она испуганно ждала генерала.
– Он так и не вернулся?
– Нет, мама, не вернулся. – Кончита уже устала отвечать на один и тот же вопрос.
Если бы мать ее послушала, они бы тут не сидели. Но сеньора Арриета не дала ей тогда говорить, и Кончита не смогла разъяснить все изъяны в плане, который придумала мать, чтобы перехитрить военных. К удивлению Кончиты, взрослые с энтузиазмом приняли безумную затею доньи Эльвиры, и девушке ничего не оставалось, как замолчать. Теперь, обезумев от страха, та без конца спрашивала, вернулся ли уже их враг. «Зачем ей его возвращение? Чтобы узнать всю глубину собственного безумия?» И Кончита безразлично смотрела на мать.
– Он так и не вернулся?
– Нет, мама, не вернулся.
Неизменный вопрос прерывал сладкие мечты Кончиты в приятном холодке комнаты. По крайней мере, ей удалось избежать неумолимого полуденного солнца и тошноты, в которую превратился праздник. Она больше не видела столов, заваленных недоеденными яствами, над которыми радостно кружили мухи. С изумлением девушка наблюдала, как на газонах и в коридоре появлялись объедки, пустые бутылки, бумажки и пробки, словно в доме забил источник из мусора. Кончите стало дурно. Цветочные гирлянды и платья женщин завяли. Несколько пар все еще танцевали под свирепым взглядом Флореса.
Спрятавшись в этой белой комнате, Кончита чувствовала себя в безопасности. До нее доносились шаги солдат, патрулирующих дом.
В комнату вошел дон Хоакин – справиться о состоянии доньи Эльвиры. Он медленно подошел к окну и осторожно выглянул наружу: день разгорался, а улица по-прежнему была пустой.
– Как будто все вымерли, – произнес он глухим голосом.
Донья Эльвира оставалась неподвижной. Кончита сняла увядший венок, который ночью украшал ее темные волосы, печально положила его на прикроватную тумбочку и приблизилась к матери.
– Как медленно идет время.
– Этот день никогда не кончится. Мы останемся здесь навсегда. – Донья Эльвира повернулась к дочери, надеясь на утешение.
– Уже два часа, – раздраженно ответила Кончита.
– С той самой ночи, когда ушел Уртадо, я знал – с нами случится что-то ужасное, – сказал дон Хоакин все тем же глухим голосом.
– Хоть бы нас уже всех похоронили! – воскликнула донья Эльвира, трагически приподнимаясь на кровати.
– Так бы мы узнали, что нас ждет впереди, – согласился дон Хоакин.
– Они умнее нас! А мы слепые… – простонала донья Эльвира.
– Бог ослепляет тех, кого хочет погубить.
Слуги разносили разогретую вчерашнюю еду, однако гости больше хотели плакать, чем есть. Маэстро Баталья швырнул свою тарелку в дерево и решительно направился к капитану Флоресу.
– Сеньор капитан, это насилие! Я должен вернуться домой. Посмотрите, какие лица у моих ребят.
К протесту присоединился кое-кто из гостей, и на миг показалось, что вот-вот вспыхнет бунт.
– У меня приказ! Приказ! – повторял Флорес.
Страх заставил всех замолчать. Оркестр заиграл было марш, но скрипач упал в обморок. Этот инцидент вызвал большой переполох: мужчины поспешили в сад, женщины в ужасе раскричались. Шум достиг комнаты, где страдала донья Эльвира.
– Первый умер! – закричала она.
Сад пылал в сухом послеполуденном свете. Серые газоны, неподвижные ветви, дымящиеся камни тлели в неподвижном небесном пламени. Монотонный хор сверчков пел свою песнь разрушения. Солнце вращалось, посылая на нас жестокие лучи. Ни малейшего следа влаги, ни единого воспоминания о воде, чтобы спасти нас от игры жарких отражений. Время остановилось, и горы, охраняющие солнце, исчезли с горизонта. Обессиленные, обугленные и без надежды, мы ждали. Слуги, босые, с потрескавшимися губами, предлагали освежающие напитки. Мы их игнорировали.
Томаса Сеговию вырвало, но никто не подошел, чтобы помочь ему. Он так и остался сидеть на стуле, не стыдясь и не соблюдая приличия. Грубо оторванный от мира рифм и слогов, он перестал заботиться о себе и, склонив голову на плечо, дремал в заблеванной одежде. Капитан Флорес, прислонившись к колонне, наблюдал за ним, как за сломанной куклой. Доктор Арриета подошел к офицеру.