В тот вечер, под яблонями в своем доме, они верили, что сумеют разрушить проклятие Франсиско Росаса. Так они и говорили друг другу. Затем, притихнув, бросали мелкие камни по колоннам муравьев, которые торопливо уносили листья, украденные с акаций.
– Думаешь, у нас получится? – спросил Николас, сидя под сенью Карфагена.
– Убирайся из Карфагена, иди в Рим! – крикнул Хуан, скрещивая пальцы и суеверно касаясь коры дерева, названного в честь победителей, чтобы отогнать несчастье. Под ветвями Рима они с ненавистью говорили об Икстепеке и вспоминали широкое, пухлое лицо доньи Эльвиры и ее слова: «Иногда верное решение – самое простое».
– Если что-то пойдет не так, у Родольфито есть деньги, – решили они.
В тюрьме воспоминания приходили к Николасу рассыпанными на кусочки. «Если что-то пойдет не так…» – Он ясно услышал эти слова, пропитанные острым запахом прошлого. Прошлое, которое уже не было его собственным. Николас, произносящий те слова, был кем-то другим, отдельным от Николаса, вспоминающего в тюрьме первого Николаса. Между ними не было связи. Тот, другой Николас жил другой жизнью, отличной от жизни нынешнего Николаса. Он остался в мире, отделенном от мира теперешнего Николаса, который пытался вспомнить первого, как неуловимый сон. Как и Изабель, он не помнил, как именно выглядел его дом, не помнил дни, проведенные в нем. Теперь его домом была куча забытых руин в пыльном городе без истории. Теперь его прошлое – тюремная камера в Икстепеке с ее вечной стражей. Зато свое будущее Николас помнил очень хорошо: это была чудесная героическая смерть в долине Икстепека. И предательство Изабель ее уничтожило. Они больше не смогут приблизиться к тайне своего будущего. А Хуан? Николас осознал, что его брат умер так, как и собирался умереть: весь целиком, один, без Изабель. Это были его волосы, его глаза, его ноги, которые застыли в неподвижном ужасе. Он будет разлагаться изнутри, как вздувшиеся тела мертвых, которые в детстве они видели на равнинах Икстепека. Он не избежал преступления, не избежал смерти города. Николас упорно пытался представить, что бы сделала Изабель, чтобы встретиться с ними в этом будущем, таком близком, точно дверь его камеры. «Нет! Она не может остаться здесь. Не может нас оставить здесь!» И видел равнины своего детства, кишащие мертвыми. «Мы уедем из Икстепека, мы сбежим!»
– Эй, парень, чего не спишь? – спросил один из солдат, услыхавший его плач посреди ночи.
– Ты что, с ума сошел, я сплю, – с притворным удивлением отозвался Николас.
Слабость он считал непростительной и замкнулся в своей гордости. Он пытался скрыть от судей усталость и весь ужас своего одиночества.
– Да, я кристеро, я хотел присоединиться к восставшим в Халиско. Мы с моим покойным братом купили оружие.
Признания Николаса вызывали у нас дрожь. Он явно искал смерти. Судей же раздражали его слова. Они хотели оправдать свое судилище, перечисляли улики, желали, чтобы он оправдывался, а они доказали бы его вину и казнили. Однако Николас гнул свою линию:
– Нас никто не подстрекал. Изабель, Хуан и я спланировали и осуществили план без указки, по собственной воле.
Услышав имя Изабель, Корона закусил губу и обернулся посмотреть, нет ли в зале генерала. Его отсутствие успокоило полковника.
«Николас смеется над ними. Скоро в город войдет Абакук», – убеждали мы сами себя, веря, что армия, которую мы так ждали, придет и спасет нас. Некоторые истолковали слова Николаса так, что спасение якобы придет от Изабель. Что она связалась с Росасом не для для того, чтобы предать нас, а чтобы отомстить, подобно праведной богине правосудия, и только ждала подходящего момента.
– Не оскорбляйте ее больше! Она там, потому что так и должно быть!
– Эта девчонка с детства была храброй!
И мы алчно наблюдали за Росасом. А он продолжал ходить через площадь пешком, игнорируя зевак, которые собирались под тамариндовыми деревьями, чтобы восхвалять брата его любовницы. Он не присутствовал на суде, играл в соседней комнате в карты с адъютантами, а новости о ходе дела узнавал от других. Когда ему говорили, что осужденный настаивает на признании вины, генерал прерывал игру и нервно подходил к окну, глядя на сторонников Николаса, заполнивших площадь. Росас был подавлен. Воля братьев уводила его на неизвестную территорию: он чувствовал, что не в состоянии спать с Изабель и судить ее брата. Но было поздно что-либо менять. Что он мог сделать? Испуганный, Росас возвращался в отель поздно и шел в свою комнату, где ждала Изабель. Ее красное платье пылало в его черных глазах.
– Потуши свет! – приказывал он безжизненным голосом.
Росас искал и не находил следы своего прошлого. Монкада забрали у него Хулию. В темноте он снимал ботинки перед тем, как лечь спать, весь во власти сомнений и страха. Он заблудился, ведомый тенями, которые навели на него Монкада.
Пятого октября по Икстепеку пошли разговоры: «Сегодня зачитают приговоры… Сегодня придет Абакук… Сегодня Изабель отомстит». Наступил озаренный верой день, небо взлетело высоко, солнце светило ясно, и мы двинулись на площадь мимо отеля. По дороге встретили военных, которые шли к зданию суда, – выглядели они, как нам показалось, встревоженными. Мы чувствовали себя победителями, ели ямс и арахис и насмешливо провожали взглядом марширующих солдат. День, раскинувшийся над долиной, напоминал воскресенье, полное шелковых нарядов и кокосовых сладостей. Мы расселись на скамейках на площади и принялись ждать на утреннем ветерке. Время текло без усилий, и вскоре тени начали обвивать тамариндовые деревья. В полдень арахис вызвал в нас жажду, и наши ноги начали нетерпеливо дергаться в ожидании Абакука. Мы смотрели на ворота и закрытые окна отеля, и имя Изабель звучало все более и более грубо. К двум часам дня гнев начал припекать, и день перестал быть воскресеньем.
«Отец Бельтран приговаривается к смертной казни!»
Приговор упал на площадь внезапно и бессмысленно, точно камень на крышу. Мы испуганно посмотрели друг на друга и перебрались из тени на солнце. «Подождем, еще рано…» Мы прислушались: не стучат ли копыта, не едет ли Абакук? Нам ответила тишина. Горы далеко, возможно, жара задержала их в пути, но они должны, должны приехать. Не могли же они бросить нас в этом несчастье.
«Доктор Аристидас Арриета приговаривается к смертной казни!»
И мы снова ждали, без слов и угроз, целую вечность.
«Хоакин Мелендес приговаривается к смертной казни!»
«А если Изабель нас предаст? А если Абакук не придет? А что, если мы – сироты, которых никто не слышит? Мы столько лет провели в ожидании, что у нас не осталось другой памяти».
«Николас Монкада приговаривается к смертной казни!»
И Николас? Мы снова посмотрели на мертвые окна отеля, который оставался для нас чуждым и таким далеким, с розовыми стенами и черными решетками. Он давно превратился в нашего врага и своим присутствием оскорблял наше горе. Там, внутри, была Изабель, тоже ставшая нам чужой.
Женщины заплакали. Мужчины смотрели в небо и пинали камни, чтобы скрыть ярость.
«Росарио Куэльяр, пять лет тюрьмы!»
«Кармен Б. де Арриета освобождена под залог!»
«Хуан Кариньо освобожден на основании умственной недостаточности!»
Все было решено согласно воле пришельцев, однако площадь мы не покидали. Мы продолжали ждать.
Солнце расплавилось за горами, и птицы, живущие на тамариндах, начали свой ночной концерт. В какой бы то ни было день моего прошлого и будущего всегда существуют одни и те же птицы, одни и же огни и одна и та же ярость. Годы проходят, и я, Икстепек, все еще жду.
Военные вышли из здания бывшего церковного прихода. Они утирали стекающий по лицам пот и спокойно шли в отель. Кого волновали наши протесты и наши слезы? Уж точно не военных. Они спокойно покидали площадь, не замечая нас. В тишине наши пурпурные юбки и розовые рубашки сливались с оранжевыми лучами заката. Если бы память возвратила мне все мгновения, я бы выбрал это: мы уходили с площади, и пыль оседала на свежеиспеченный хлеб Агустины, который никто не ел.
Или это: траурный свет той ночи и фиолетовые тени деревьев. Да только я не помню. Возможно, площадь опустела навсегда, и только цирюльник Андрес продолжал танцевать, крепко обняв жену. Так крепко, что она плакала, а мы изумленно на них смотрели. Но пятого октября не было ни воскресенья, ни четверга, и не было музыки на площади, и Андрес не танцевал с женой. Было только равнодушие и имя Николаса Монкада. Мы желали забыть его, мы не хотели ничего знать ни о нем, ни о его брате и сестре. Нам было страшно помнить его и осознавать, что в тот вечер мы отказались жить в мире, на который смотрели его глаза. Теперь, сидя на этом несуществующем камне, я снова и снова спрашиваю себя: что стало с городом? Во что превратилась земля, поглотившая наши глаза, в которых отпечатался Николас Монкада?
После той ночи пришло утро, которое здесь, в моей памяти, выделяется из всех остальных. Солнце стояло так низко, что я его еще не видел, и свежесть ночи наполняла сады и площади. Час спустя кто-то пересек мои улицы, направляясь к смерти, и мир остался неподвижным, как на открытке. Люди вновь говорили друг другу «доброе утро», однако фраза эта была пустой оболочкой, и только последние слова того, кто ушел умирать, повторялись и повторялись, каждый раз становясь все более и более странными, и никто не мог их расшифровать.
На рассвете в день расстрела мои жители вышли на площадь и заполнили ближайшие переулки. Говорили, что приговоренных выведут в четыре утра и отвезут на кладбище, где и свершится казнь. На площади не раздавалось ни звука. На деревьях не шевелилось ни листика. Люди молчали и смотрели себе под ноги – а земля начинала слегка розоветь. Все уже было сказано.
У себя в комнате Франсиско Росас, обнаженный по пояс, стоял перед зеркалом, из глубины которого на него смотрело чужое лицо. Генерал провел бритвой по поверхности зеркала, разделяя отражение пополам, но лицо, вместо того чтобы деформироваться и исчезнуть, как отражение в воде, осталось нетронутым. Желтые рысьи глаза смотрели на него из джунглей двумя пятнами. Генерал нервно намылил щеки, чтобы скрыть чужое лицо, и начал сосредоточенно бриться.