Он поставил ногу на низкий подоконник и осмотрел тихую площадь. Утро будило птиц, освещало кроны деревьев и нежно вырисовывало контуры домов. Генерал почувствовал умиротворение.
– Понимаю, генерал, надо радоваться, пока можно. – Хулио Пардиньяс покосился на Росаса. Тот, казалось, не слышал.
Офицер почувствовал замешательство. Внезапно идея Росаса его обрадовала, и он восхищенно взглянул на генерала: он исполнял приговор – казнить четырех приговоренных – и в то же время спасал брата Изабель. Кто бы его за это осудил? Пардиньяс захотел сказать что-то доброе об Изабель:
– А еще говорят, что тот, кто любит, не любим.
Однако это напомнило Росасу о Хулии и разрушило умиротворение. Генерал резко повернулся к Пардиньясу, бросил сигарету и поправил ремень.
– Когда приходит забвение, жизнь заканчивается, капитан.
В каких утраченных рассветах могла бы блуждать Хулия? Она навсегда сбежала от рассветов Икстепека. Росас ясно увидел ее гуляющей под ясным небом на других площадях, и тело его отяжелело, будто его самого расстреляли в этот день. На несколько минут повисла тишина, и Хулио Пардиньяс раскаялся в своих словах. «Она его загубила», – сказал он сам себе, желая, чтобы затянувшееся ожидание с генералом побыстрее закончилось.
Вскоре прибежал запыхавшийся адъютант Круса.
– Генерал, они уже в пути с тем, кого…
Росас с яростью прервал его:
– Неважно, кто это! Пусть первый отряд готовится к выходу, а через десять минут выходите вы, – добавил он, с отвращением глядя на капитана Пардиньяса.
Коридоры штаба и двор с апельсиновыми деревьями наполнились суетой, настойчивыми голосами, приказами и шагами. Отправить другого на смерть – этот ритуал требует абсолютной точности. Престиж власти зависит от порядка и демонстрации силы. Даже последний солдат в этот день имел торжественное и непроницаемое выражение лица. Неподвижные, с поднятыми винтовками и заряженными штыками, они ждали, когда приведут осужденных.
Генерал Росас вышел из штаба командования, за ним последовала небольшая группа адъютантов. Верхом на лошади он направился к месту казни. Люди видели, как он отбыл, и передавали новости из уст в уста, от одной улицы к другой.
– Росас выехал на казнь! – закричали перед окнами Изабель.
Девушка не слышала эти крики. Стоя неподвижно, она двигалась в пространстве иллюзорных дней и ночей. Вне времени, спиной к свету, она распадалась на другие Изабели, принимающие неожиданные формы. Комната в гостинице «Хардин» и предметы обстановки принадлежали времени, из которого она уже вышла. Эти предметы были лишь свидетельствами отмененного прошлого. Существовало только будущее вне времени, в котором она двигалась, как в заранее известном финале.
Крики с улицы проникли в комнаты остальных обитательниц отеля. Антония выбежала в коридор и столкнулась там с Луисой, которая направлялась в комнату сестер. Рафаэла и Роза, обе сидели на полу и с удивлением воззрились на подруг, внезапно объявившихся в их комнате. Луиса упала на развороченную постель и провела рукой по тусклым волосам. Синий цвет ее глаз казался грязным, как и ее синий потрепанный халат. Антония легла рядом с ней и уткнулась лицом в простыни.
– Они уже уехали на казнь, – не веря самой себе, сказала Роза.
Значит, чудес не бывает? Ее молитвы бесполезны? Может быть, все же прольется дождь из огня, прежде чем прозвучат выстрелы?
– Я хочу к папе, – всхлипывала Антония.
– А с той что?
– Ее заперли.
– Бедная Изабель! – закричала Антония.
– Бедная? Пусть уходит, он ее не хочет.
– Тогда зачем он ее привел? – невинно спросили сестры.
– Чтобы совершить зло! Он злой… Злой! – закричала Антония, охваченная внезапным гневом.
– Верно, чтобы совершить зло…
– Он злой! И мы такие же, как он. И этой ночью наша жизнь будет такой же, как и раньше, – заявила Луиса.
– Ты ошибаешься! Как раньше уже не будет, – ответила ей Рафаэла.
Во двор штаба военного командования привели осужденных. Первый отряд построился для выхода на улицу. Отцу Бельтрану, все еще одетому во фрак и полосатые брюки Хуана Кариньо, связали за спиной руки. Падре молчал. Грязный и изможденный, доктор Арриета уставился на руки святого отца, которые начали принимать бордовый цвет. В следующий момент уже сам доктор со связанными руками стоял рядом с Бельтраном.
Полковник Корона выкрикнул какие-то команды, которые эхом разнеслись по двору, и первый отряд двинулся в путь; пройдя под апельсиновыми деревьями, они выбрались на улицу, озаренную мягким предрассветным сиянием. Мои люди встретили их молчанием. Те глаза, что смотрели, как они уходят, не увидят их возвращения. Сгорая от стыда, мы опустили головы и прислушались к ритмичному звуку сапог, монотонно стучавших по мостовой.
Отряд свернул влево и спустился по улице дель Коррео, от которой вел кратчайший путь к кладбищу. Деревья с неподвижными ветвями угрюмо стояли по обеим сторонам улицы. Постепенно зазвучали голоса: «Падре и доктора увели!»
Луиса погладила медальон, висевший у нее на груди. Бесполезный жест: медальон не уберег ее от неминуемой ночи, которая уже окутала отель.
– Почисть мои ботинки! Они испачкались в крови священника. – Луиса повиновалась приказу своего любовника и вычистила ботинки Флореса до блеска.
Она привыкла к унижению. «Я не пала. Никто не пал. Это настоящее – и мое прошлое, и мое будущее. Это я сама. Я и всегда – один и тот же момент», – думала она, касаясь медальона с ликом Христа. Она не снимала его со дня своего первого причастия, и казалось, что она сама всегда была такой же, как и сегодня, словно всегда был один и тот же день.
Когда первый отряд уже ехал по улице дель Коррео, появился полковник Корона, за ним следовала группа всадников.
Полковник старался напустить равнодушный вид, но его сжатые губы и напряженные плечи выдавали волнение. Слишком поздно, чтобы осужденных попытались спасти, однако Корона оставался настороже, краем глаза наблюдая за приоткрытыми балконами и раздвинутыми шторами тех, кто прощался с жертвами молчаливым взглядом. Через несколько минут за Короной последовал второй отряд – он вел дона Хоакина и Николаса. Дон Хоакин с трудом поспевал за военными и пытался маршировать с ними в ногу, будто не хотел выглядеть плохо на своей последней прогулке по Икстепеку. Лицо его было уставшим, но тюрьма странным образом его омолодила, что-то детское появилось в его движениях.
Николас посмотрел на нас широко открытыми, изумленными глазами, потом опустил взгляд и пошел дальше.
– Прощай, Николас! – кричали с балконов, когда молодой человек в рубашке с закатанными рукавами проходил мимо.
Эти крики выводили его из состояния изумления. Он поднимал голову и широко улыбался. Проходя мимо дома Матильды, он отвел взгляд. Там, в доме его тети, навсегда остались он и его братья, играющие в Англии. Николас вспомнил охотников в красных куртках и зеленые леса. «Они останутся зелеными и этим засушливым утром», – вспомнилась ему реплика из пьесы, и в голове зазвучали голоса Уртадо и Изабель. Только сестра жила вне памяти, держа его за руку днем и ночью. «Нельзя здесь оставаться!» – произносила она с импровизированной сцены. Внизу, в зале, на двух одинаковых стульях сидели его мать и тетя. Отец, такой далекий, останавливал стрелки часов, и, несмотря на это, минуты все равно стремительно приближали его к кладбищу: «Мы уходим из Икстепека…»
Дон Хоакин не хотел видеть закрытые окна своего дома. «Там я жил», – подумал он отстраненно. Там все было сном, красивым упорядоченным сном, где каждая чашка и каждое движение существовали внутри одной точной минуты. Хаос этого утра его тревожил, и старик вновь посмотрел на племянника. Тот ответил ему взглядом. Как странно, что они оба умирают в одно и то же время, хотя у каждого из них время свое собственное.
Утро шло своим чередом. На пути отряда встретилось стадо коров, которых гнали на пастбище. Собаки выбегали на дорогу и облаивали солдатские сапоги. Дон Хоакин благодарно на них смотрел. «Пусть кто-нибудь о них позаботится!» – думал он, наблюдая, как они роются в мусоре. В домах никто не разжигал очаг. Люди вышли на улицу. Несколько женщин следовали за отрядом, ведущим Николаса, другие шли за святым отцом и доктором. Дом семьи Монкада оставался молчаливым и глухим. Его окна были закрыты.
Николаса и его дядю привели на окраину Икстепека. Капитан Парденьяс отогнал женщин, и путь к кладбищу продолжили только военные и заключенные.
Здесь Хулио Парденьяс должен был устроить побег. Время от времени офицер оглядывался на Николаса. Тот, не подозревая о скорой свободе, уверенно шагал навстречу смерти. Полковник Крус со своим отрядом ждал их чуть дальше. Еще издали Парденьяс увидел двух мужчин, курящих под деревом. По ту сторону реки, на расстоянии нескольких сотен метров, виднелись белые стены кладбища. За ними, на холме, мерцали крошечные синие кресты на желтой земле.
«Вон идет Николас!»
Этот крик придал форму странным теням, в которых терялась Изабель. Она встала и подошла к окну. Крик повторялся и повторялся. Он падал на нее градом из камней, но она его не понимала.
«Николаса увели на кладбище!»
Тихий голос, просочившийся сквозь щель в окне, проник в ее уши, как будто хотел доверить страшный секрет.
Изабель отшатнулась от окна и не узнала комнату, в которой находилась; она оказалась в неподвижном месте, где земля и небо были из камня. С грохотом открылась дверь.
– Пойдем спасать твоего брата! – скомандовала Рафаэла.
Остальные девушки смотрели на Изабель твердым взглядом. Она вспомнила танцы на площади и этих ярких девушек, проносящихся мимо нее под музыку, точно кометы. Изабель не входила в их круг, звон золотых бокалов и золотых украшений был ей чужд. И сейчас она ничего им не ответила.
Рафаэла подошла к Изабель, застегнула платье и стала искать туфли на полу, в куче брошенной одежды.
– Роза, приведи Грегорию.