– В отель тебе тоже нельзя… – Грегория видела, что Изабель ее не слышит. Ей хотелось уйти из этого места, которое оглушило ее молчанием. – Пойдем в святилище, девочка. Там Дева Мария избавит тебя от Росаса.
Ее слова кружились в беззвучном мире Изабель. Будущее для нее больше не существовало, а прошлое постепенно растворялось в небытии. Девушка смотрела в небо и на поле, такое же неизменное, как всегда: круглое, обрамленное горами, такими же постоянными, как и этот круглый день, ограниченный двумя одинаковыми ночами. Изабель была в его центре, как камень посреди поля. Из ее сердца тоже вырывались камни, заполняя ее тело и делая его неподвижным. «К статуям из слоновой кости, раз, два, три…» – зазвучала в ее голове фраза из детской игры. Зазвучала громко, как колокол, бесконечно повторяясь. В той игре они с братьями произносили эти слова и замирали на месте, пока кто-нибудь, на кого они тайком указывали, не проходил мимо, – как только к ним прикоснутся, заклятие будет снято. Сюда же не придет никто, чтобы расколдовать Изабель. И братья ее тоже замерли навсегда. «К статуям из слоновой кости, раз, два, три!..» Слова крутились в голове Изабель, повторяясь снова и снова, а день все стоял, как статуя из света. Грегория говорила с ней из легкого и подвижного мира, которому Изабель уже не принадлежала. Не моргая, девушка смотрела на старуху.
– Пойдем, милая.
Грегория поднялась и протянула Изабель руку. Обе женщины отправились к святилищу, где сейчас нахожусь я. Отсюда я вижу, как они обходят Икстепек: Грегория не решилась идти через город, боясь, что кто-нибудь увидит Изабель или Изабель – кого-нибудь. Около пяти часов вечера они сели под перечным деревом пиру, спасаясь от жары. Старуха вспомнила, что неподалеку жил Энедино Монтьель Барона, самый мудрый и самый вежливый из бедняков. От его хижины теперь осталась лишь куча камней, а его голуби давно умерли. В тот день Грегория оставила Изабель под деревом и пошла за помощью к Энедино, и тот, добрая душа, поделился тем, что имел: несколькими лепешками, солью и кувшином прохладной воды. Изабель выпила воду, а Грегория съела лепешки, посолив их. В Икстепеке о них пока не беспокоились. День тянулся под гнетом беды, и каждый из моих жителей погрузился в свои думы, ожидая, когда же закончится последний час дня, который никак не хотел покидать мои улицы.
– А Дева Мария может стереть это утро?
– С Божьей помощью. Только больше не думай о Франсиско Росасе, девочка. Думай о Деве Марии. Мы упадем к ее стопам, и она нам поможет. Когда ты будешь спускаться с холма, этот мужчина навсегда исчезнет из твоих мыслей.
Изабель внимательно слушала и наблюдала за тем, как Грегория пережевывает лепешку. Изабель едва узнала имя Росаса. Ее прошлое исчезло из памяти. Осталась только эта утренняя сцена, наполненная удивительными совпадениями, сокращенная до жующей Грегории.
Женщины встали и продолжили свой путь. Около семи вечера они поднимались по склону холма к святилищу. Грегория молилась вслух, и ее слова принимали форму голубых конусов, улыбающихся ящериц и огромных листов бумаги, которые танцевали перед глазами Изабель… «Он убил Николаса, обманул меня… Росас обманул меня».
Позже Грегория рассказала, что Изабель неожиданно остановилась и испуганно на нее взглянула. Ее колени были разбиты в кровь, красное платье порвано, а черные локоны посерели от пыли. Солнце садилось, и его последний багряный свет мрачными отблесками ложился на красный шелк.
– Пусть Бог меня осудит, но я хочу вновь увидеть Франсиско Росаса! – крикнула она и, развернувшись, побежала вниз.
Ее голос сотряс холм и долетел до ворот Икстепека. Из глаз летели искры, от бури черных локонов поднимались пыльные вихри. Одержимая желанием найти своего любимого, Изабель Монкада заблудилась. Грегория нашла ее у подножия холма. Девушка превратилась в камень. Старуха испуганно перекрестилась. Что-то говорило ей, что Изабель не желала спасения, Росас завладел ею целиком и полностью. Грегория подошла к проклятому камню и обратилась к Богу с просьбой о милосердии. Всю ночь она толкала камень вверх по склону, чтобы оставить его среди других грешников у ног Девы Марии – в знак того, что человек любит свои грехи. Затем старуха вернулась в Икстепек, чтобы поведать о случившемся.
После полуночи Хуан Кариньо вышел из тюрьмы и прошел по городу. Он не хотел принимать свободу, пока не убедится, что никто не бродит по моим улицам. Не хотел, чтобы его видели в рясе. Это стало бы оскорблением его убитых друзей. Стук дверного молотка испугал проституток. Они почти забыли о его существовании.
– Кто здесь? – настороженно спросили из-за двери
– Тот, кто здесь был, – ответил сумасшедший, думая, что он стал привидением.
Прошло несколько недель, а за ними несколько месяцев, и, подобно Хуану Кариньо, мы больше уже не были самими собой. Генерал Франсиско Росас тоже перестал быть тем, кем когда-то был. Пьяный и небритый, он больше никого не преследовал. Однажды после обеда он уехал на военном поезде вместе со своими солдатами и адъютантами, и больше мы о нем не слышали. Пришли другие военные, чтобы отнять у Родольфито земли и повесить других приговоренных на тех же самых деревьях, но никто больше не придумывал праздник, чтобы спасти друзей. Иногда приезжие не понимают моей пыльной усталости, возможно, потому что никто не помнит о семье Монкада. Сохранился только камень, как память о моих страданиях и о трагическом завершении праздника у Кармен Б. де Арриета. Грегория оставила на нем надпись, которую я сейчас читаю. Слова точно погасшие фейерверки.
«Я, Изабель Монкада, дочь Мартина Монкада и Аны Куэтары де Монкада, родилась в городе Икстепеке первого декабря 1907 года. В камень я превратилась пятого октября 1927 года, пред испуганным взором Грегории Хуарес. Я причинила несчастье своим родителям и смерть моим братьям, Хуану и Николасу. Когда я пришла просить Деву Марию излечить меня от безумной любви к генералу Франсиско Росасу, который убил моих братьев, я передумала и предпочла любовь к человеку, который погубил меня и мою семью. Я буду здесь наедине со своей любовью, как воспоминание о грядущем, на веки веков».
За пределами Икстепека
Латиноамериканский день
«Я здесь. Сижу на камне, который кажется вполне обычным. И только памяти моей ведомо, что он в себе таит» – так начинает свой рассказ Икстепек, город, который говорит, будучи камнем, но который таковым на самом деле не является. Погружаясь в каменную твердь, погружаясь в свою собственную память, он ведет рассказ о своем народе, который и есть он сам. Хотя Икстепек – город, он одновременно и больше, и меньше, чем город, и вообще нечто другое. И, возможно, именно поэтому голос рассказчика перескакивает с «я» на «мы» и обратно.
«С этих высот я обозреваю себя, – говорит Икстепек, – огромного, распростертого в иссохшей долине», и именно с этой высоты он ведет свое повествование, с высоты собственной памяти. Такая точка наблюдения позволяет нам видеть происходящее в ретроспективе, с высоты птичьего полета, как будто то, что ушло в прошлое, можно увидеть сверху, рассказать о событиях, которые завершились. Или когда они умерли, мог бы сказать Икстепек, который ненавидит это созерцание себя в событиях времени: «Вот бы совсем не иметь памяти или стать милосердной пылью, дабы избежать проклятия видеть себя». Но он не забывает и не превращается в пыль, это с ним делают другие: его народ, его люди. Об этом он нам и рассказывает: о тех, кого он называет «мы» и кто есть также он сам, Икстепек; о чужаках, тех, кто не принадлежит ни одному городу, хотя ими управляют. О тех, кого ни один город не захотел бы назвать своими.
С кажущегося камня, из вечного дня говорит с нами Икстепек: из дня предательства, дня трагедии. Потому что роман Элены Гарро, первый роман этой выдающейся мексиканской писательницы, одной из величайших в испаноязычном пространстве XX века, амбициозен, он хочет многого. И многое может. Гарро назвала его «Воспоминания о будущем», и роман именно об этом: о форме, которую в Икстепеке, созданном воображением автора, принял один день, вечный день в Латинской Америке. «Воспоминания о будущем» – это и есть латиномериканский день.
Я был так несчастен тогда, что часы для меня сливались в однообразную массу, а память превращалась в ощущения. Несчастье, как и физическая боль, уравнивает минуты. Все дни становятся одним и тем же днем, действия – одним и тем же действием, а люди – одним человеком. Мир теряет разнообразие, свет исчезает, чудеса отменяются. Инерция тех повторявшихся дней сдерживала меня, заставляя наблюдать за бесполезным бегом времени и ожидать чуда, которое все никак не происходило. Будущее было повторением прошлого. Неподвижный, позволял я жажде точить каждый мой уголок. Чтобы разбить окаменевшие дни, у меня оставался лишь тщетный мираж насилия, и жестокость свирепствовала над женщинами, уличными псами и индейцами. Мы будто жили в трагедии, в застывшем времени, где все герои гибнут, пойманные в ловушку момента. Напрасно совершали они все более и более кровавые деяния. Мы отменили время.
Икстепек, наш Фуэнте Овехуна [11], – метис, индеец, латиноамериканец, рассказывает именно об этом – о времени, которое отменили. О времени, которое теряется, останавливается в теле каждой поруганной женщины, каждого уличного пса, каждого индейца – сегодня мы могли бы добавить в этот список джунгли, леса, насекомых, любых животных – тела`, которые, хотя время течет в них кровью, могут даже не иметь имени. Они неважны, но по их жилам, как кровь, течет время. Именно такой гениальный оксюморон и удалось описать Гарро: время отменяется убийствами тел, которые неважны. Как те повешенные индейцы, которые, словно кошмарные цветы, вырастали на деревьях Икстепека во время восстания кристерос [12]. И, возможно, прежде. И, вероятно, сейчас. И, увы, может быть, даже в будущем, если мы не заставим время двигаться.