А вот если деревня средних размеров, то число заказов у мастера достаточное. Но он в деревне один. А если по каким-то причинам его производительность растет (и тут не обязательно вырос уровень разделения труда, могут быть и другие причины), то он уже в рамках деревни остаться не может. В нашем примере объединенный «рынок» (поскольку это пока не совсем рынок) трех мастеров должен был вырасти до трех деревень.
Теоретически, такой же вариант может получиться, если выросла деревня. Ну, было два десятка «тучных» лет, дети не умирали, в результате следующее поколение оказалось сильно больше предыдущего. Правда, для них понадобится новая пахотная земля, но давайте уж в такие тонкости не залезать. И – понадобилось в деревне несколько тележных дел мастеров. Они, конечно, могут составить свой цех, т. е. жестко оберегать старую систему, при которой каждый делает телеги независимо, причем по одной и той же технологии. Но, опять-таки, ситуация может меняться, и появляется возможность углубления разделения труда.
И таким образом получается универсальная закономерность: чем больше деревня (читай – экономическая система), тем дальше там может зайти углубление разделения труда, тем больше в ней профессий, тем богаче система в целом. Отметим, что поняли это в Европе довольно быстро, но все-таки после того, как это самое углубление разделения труда началось: напомним, что писал уже в самом начале XVII в. Антонио Серра.
Вывод второй. Если рассматривать ситуацию с точки зрения производителя, т. е. одного из тележных мастеров, то процесс углубления разделения труда несет не только позитивные, но и негативные следствия. Собственно, позитивные понятны, это рост производительности. А вот негативные… Дело в том, что, выражаясь современным языком, углубление разделения труда увеличивает риски производителя. Причем с самых разных сторон. Ну действительно, пока мастер делал телеги сам, для него не было проблем с материалом, инструментами и т. д. Он их сам делал и сам отвечал за качество и сохранность. А теперь?
Если он делает колеса, то он должен их привезти тому, кто делает кузова, для того, чтобы их приделать. И вот он сложил колеса в собственную телегу, привез их в соседнюю деревню, а там обнаруживается, что тамошний мастер пьянствовал и сделал всего три кузова вместо четырех… Или вообще у него случился пожар и все, что он сделал, накануне сгорело. А может быть еще хуже: проезжали мимо какие-то купцы и купили кузова сами, за деньги… Как быть?
Но это риски с одной стороны, производственной. А есть и другие. Раньше не было проблем со сбытом: договорились, все это знают, заказчик кормит мою семью, пока я делаю ему телегу, все нормально. А если я делаю телегу, для которой нет заказчика? Кто в это время меня кормит? Пока мы остаемся в рамках рынка из трех деревень, все более или менее понятно, с заказчиками ситуация не меняется. И даже тринадцатая телега тут не мешает, поскольку кормят потребители предыдущих двенадцати, тут фактически эта телега (за исключением материала) бесплатная. Но потом куда ее девать?
И вот здесь место для третьего вывода. Одну деревню в нашем рассказе можно рассматривать как замкнутый рынок (или, как мы объясним ниже, воспроизводственный контур). Три деревни – это еще не новый рынок, во всяком случае до тех пор, пока наши мастера не договорились. А вот после этого сговора, во-первых, эти три деревни, по крайней мере в части телег, стали одним рынком, а во-вторых, стало понятно, что емкость этого рынка недостаточна для потребления полного объема произведенной продукции!
Иными словами, из этого достаточно простого и интуитивно понятного примера следует, что если экономическая модель предполагает постоянное углубление разделения труда, с соответствующим ростом производительности, то это требует решения двух проблем, которых до того просто не было! Это проблема компенсации рисков производителей и проблема расширения рынков сбыта! Как мы увидим в дальнейшем, именно эти два фактора и определяют нашу экономическую жизнь последние 500 лет! И именно они создают сегодня главные препятствия на пути экономического роста!
А теперь пришло время вспомнить про феодала, который может получить лишнюю (по сравнению с теми временами, когда о разделении труда мастера не думали) телегу в свое распоряжение. Что он может с ней сделать? Хотя бы теоретически? Может попытаться отдать своему сюзерену в счет уплаты налога, но, скорее всего, тот ее не возьмет, поскольку он уже живет в денежной экономике. А куда можно еще деть? Везти в город на ярмарку? Но в условиях натурального хозяйства ярмарок в привычном нам понимании XVIII–XIX вв. еще нет. Что еще?
Теоретически, можно попытаться пойти войной на соседний замок и, в качестве контрибуции побежденному, заставить его крестьян взять лишние телеги. Правда, при этом умрут от голода его собственные производители телег (привет индийским ткачам!).
Можно придумать и другие варианты, но все они сводятся к одному и тому же варианту – наш феодал, пользуясь дополнительными по сравнению со своими крестьянами возможностями, должен выходить на соседние рынки. В том числе, возможно, с использованием силового ресурса.
Отметим, что верно и обратное. Этот феодал, если он хочет сохранить экономическую устойчивость своего феода, должен тщательно следить за тем, чтобы никто не пытался предлагать тому мастеру, который у него делает кузова от телег, свои колеса, пусть даже и более дешевые. Поскольку иначе есть опасность, что тот, кто у него делает колеса, умрет с голоду (опять индийские ткачи!). Или же после того, как колеса внутри феода делать перестанут, цены на них неожиданно вырастут.
Это, так сказать, пассивная программа нашего феодала. Но есть и активная. Вспомним, начался «малый ледниковый период», нужно хвататься за любую возможность что-то продать.
И наш феодал ищет такие места (на юге в основном, где есть лишняя еда), где это можно сделать. То ли он сам был в этих местах (в дружине своего сюзерена, например), то ли он встречается с купеческими караванами (географическое разделение труда было всегда, просто его роль в экономической системе была очень низкая). И он понимает, что те телеги, которые делают его крестьяне, продать трудно, поскольку они низкого качества. И тогда он не просто начинает влиять на производство, но, быть может, начинает финансировать (кредитовать) своих крестьян, поскольку они, в силу известного консерватизма и опасений, так просто переходить к новым технологиям не захотят. Кстати, по такому же механизму может происходить и разрушение цехового хозяйства. Впрочем, разбираться в том, как это происходило в реальности, уже работа историков.
Важно то, что как только мы отказываемся от консервативного, пассивного подхода к формированию экономической системы, начинаются процессы, контролировать которые очень сложно, если вообще возможно. Если в каком-то месте, городе или феоде, кто-то начал делать колеса лучше и быстрее, чем в других местах, то предложение более дешевого и качественного товара консервативно-цеховую систему взрывает полностью. Грубо говоря, в рамках модели углубления разделения труда более развитая экономическая система разрушает менее развитую.
Эту тему мы здесь особо педалировать не будем, поскольку ее исчерпывающе описал в своей уже упомянутой выше книге Олег Григорьев; отметим только, что здесь мы уже можем более или менее четко объяснить феномен XVI в., да и античного Рима. Тогда дело было в том, что был создан внутренний спрос, который стимулировал процессы разделения труда. А в XVI в. в силу объективных проблем на севере Европы был сломан механизм, который запрещал разрушать внутрирыночные барьеры. То есть спрос был найден за пределами закрытых экономических систем.
Посмотрим на эту ситуацию еще с одной стороны. Приток испанского серебра (в фильмах о пиратах испанские галеоны перевозят исключительно золото, но на деле везли они по большей части серебро) из Южной Америки (300 т в год против 5 т, добываемых всей Европой до этого времени) вызвал, как мы уже отмечали в первой главе, в течение одного века шестикратный рост цен. По современным меркам это опять-таки была низкая инфляция – всего 1,8 % в год, – но для общества, тысячу лет (!) жившего в условиях стабильных цен, произошедшее действительно оказалось революцией. Но революцией цен, а не испанским экономическим чудом. Как же так получилось, что Рим смог конвертировать рост денежной массы в рост ВВП, а Испания умудрилась устроить только общеевропейскую инфляцию (согласно Мэддисону, подушевой ВВП Испании с 1500 по 1600 г. вырос только на 30 %) (рис. 15)?!
Динамика цен в Англии (не в Испании!) – хорошо видна революция цен с 1520 по 1650 г., цены выросли примерно в 6 раз; и что особенно существенно для наших рассуждений – видно начало промышленной революции (рост цен с 1780 г. примерно) и ее результат – снижение цен после Наполеоновских войн (с 1820 г.).
Рис. 15. Рост цен в Англии (совокупный и по отдельным агрегатам) в XIII–XIX вв.
Вот тут-то самое время вспомнить, что денежная масса – хотя и необходимый, но не достаточный фактор увеличения разделения труда. Рим тратил свой эмиссионный доход на содержание легионов, захватывавших все новые провинции и включавший в римский рынок все новые миллионы людей. А на что тратила свое серебро Испания (рис. 16, 17)?
Население Испании в 1600 г. составляло около 8 млн человек, население всех латиноамериканских колоний – не больше 5 млн, Южной Италии и Голландии – еще около 5 млн; в сумме – намного меньше Римской империи. Но что самое главное, экономическая связность этих территорий невысока (океанские перевозки еще слишком рискованны, в колонии отправлялись не пожить, а на всю жизнь), и единого экономического пространства они не образуют – в Испании свои законы, в Голландии свои, в колониях и вовсе приходится говорить о законах с большой натяжкой. Свое серебро Испания потратила на потребление и захват готовых ресурсов, а не на увеличение рынка и вместо роста ВВП получила