тета присутствовал один доктор Краснуха. Бунд по случайным причинам не присутствовал, а организация «Искры» была представлена целой плеядой товарищей. Новый ОК был определен на Псковском совещании в следующем составе: доктор Краснуха, Левин, Радченко, П.Н. Лепешинский (Лапоть), Красиков (Игнат, Шпилька), Г.М. Кржижановский (Клэр), Ф.В. Ленгник (Курц, Васильев)[45]. Это совещание имело место примерно в начале ноября 1902 г. Оно не было прослежено жандармерией, хотя на следующий же день было арестовано несколько его участников, например П.Н. Лепешинский, И.И. Радченко, но, по-видимому, в другой связи.
В № 32 «Искры» в январе 1903 г. было напечатано объявление ОК об его образовании, причем подчеркивалось, что его задача заключается в помощи местным организациям. Бунд очень обиделся, что ОК был образован без участия его делегата, но было разъяснено, что Бунд случайно не получил посланного ему приглашения на конференцию, и уже в феврале инцидент с Бундом был ликвидирован включением в ОК его представителя. Ряд крупнейших комитетов партии признал ОК организацией, которой они вручают подготовку II съезда. Среди них были: Одесский, Николаевский, Харьковский, Киевский, Московский, Екатеринославский, Казанский, Уфимский, Донской и «Северный союз» (с оговоркой). Борьба кипела в Петербургском комитете, где были очень сильны экономисты с 1898 г., на Урале, где имели влияние на наши партийные организации даже эсеры, и в Воронежском комитете, который считался особенно сильной цитаделью рабочедельцев (родина Махновца, одного из вождей рабочедельчества). Вскоре после опубликования извещения об образовании ОК он был признан всеми почти партийными комитетами, в том числе и Петербургским. Одесский и Николаевский комитеты, присоединяясь к ОК, заявили, однако, что они против попытки ОК исполнять функции ЦК партии. Единственным комитетом, не желавшим признать ОК, оказался Воронежский комитет. Однако и ряд других организаций занимал особую позицию по отношению к ОК, который вскоре стал цитаделью искровцев. Так, например, «Северный союз» в лице будущего члена ЦК т. Носкова также не вполне примыкал к искровцам и старался обособиться от ОК.
Сама жизнь заставляла ОК брать на себя функции ЦК, так как тогда не было ни одного авторитетного органа, могущего взять на себя функции объединяющего партийного центра, необходимость которого чувствовалась всеми партийными организациями. В крайней оппозиции к ОК и в особенности к «Искре» были Бунд, отчасти «Южный рабочий» и прежде всего, конечно, экономисты и рабочедельцы. Но, как потом выяснилось на II съезде, и среди искровцев было много оппортунистических элементов, вождем которых после их выявления и оформления должен был стать один из бывших дотоле сподвижников Ленина по «Искре» – Юлий Осипович Мартов.
Что касается Плеханова, тогдашнего кумира искровцев и в то время крупнейшего теоретика нашей партии, то в нем боролись две души. Одна душа олицетворяла лучшие традиции правоверного марксизма, другая же тянула его в мещанское болото эмигрантщины, которая в конце концов и потянула его на дно, о чем все мы, твердые искровцы, тогда очень сокрушались. Судьба Г.В. Плеханова была поистине трагична в этом отношении.
Воспоминания о втором съезде партии. Сборник статей. М., 1934, с. 18 – 22
М.Н. Лядов.Мои встречи
С трудом дождавшись конца ссылки, я сейчас же отправился в назначенный мне Саратов, где должен был отбыть два года дополнительного надзора.
Мне повезло: в первый же день по приезде в Саратов я был кооптирован в комитет и получил возможность прочитать все накопившиеся номера «Искры» и благодаря этому сразу войти в курс всех партийных дел. В комитете я застал сильный разнобой. Комитет вел очень большую работу, но твердой точки зрения у него не было. Публика тут была очень молодая и легко поддавалась влиянию. Мне очень скоро удалось связаться с самарцами (Кржижановским, Соловьевым), которые были непосредственно связаны с Ильичем. В Саратове тоже нашелся один не входивший в организацию, сносившийся с женевцами Барамзин, который хорошо информировал меня о всех партийных разногласиях, так что я мог действовать уже гораздо уверенней, и, действительно, очень скоро мне удалось провести в комитете резолюцию о признании «Искры» в качестве руководящего партийного органа. Скоро началась подготовка II съезда партии. В самый разгар предсъездовских дискуссий мне пришлось спешно бежать из Саратова за границу, и здесь уже я получил известие, что выбран на съезд. Еще до этого в Берлине мне пришлось помогать отправлять в Россию транспорты «Искры». При этом я получил возможность уже в спокойной обстановке перечитать все вышедшие номера «Искры» и «Зари», так что смог еще больше подковать себя. Получив мандат, я поехал в Женеву, куда, как я знал, начинали уже съезжаться делегаты съезда. До сих пор все мы – работавшие в России делегаты – были уверены, что главную скрипку в редакции ведет Плеханов. О внутренних делах редакции никто ничего не знал. Не знали также и про те довольно крупные разногласия, которые уже значительно проявлялись внутри редакции. Нас всех, наоборот, поражало кажущееся полное единомыслие и сплоченность редакции. Приехав в Женеву, я прежде всего отправился к Плеханову. Когда я начал ему в чем-то противоречить, он посмотрел на меня свысока и заявил: «Ваша маменька еще не была знакома с вашим папенькой, когда я был уже марксистом, а вы спорите со мной!» После такого заявления уже не хотелось ни о чем его расспрашивать, да и говорить с ним пропала всякая охота.
От него я отправился к Ленину. Я еще не знал твердо, что Ленин, автор произведшей на меня сильное впечатление книги «К деревенской бедноте», недавно мной прочитанной, есть именно тот Владимир Ульянов, которого я видел впервые почти десять лет тому назад в Москве.
Ильич жил за городом, на берегу Женевского озера. Я пошел к нему вместе с другим делегатом – питерским рабочим Шотманом. Помню, я был в очень плохом настроении и спрашивал себя: а что если и Ленин встретит нас так же высокомерно, как только что встретил Плеханов? В это время нам повстречался велосипедист. Хотя он был одет по-европейски, но что-то выдавало его российское происхождение. На мой вопрос, где дом номер такой-то, он сразу соскочил с велосипеда и, протягивая нам руки, спросил: «Вы, наверное, ко мне? Я Ленин».
Теперь у меня не было уже сомнения, что передо мной тот самый Владимир Ильич Ульянов, которого я еще в Москве в 1894 г. признал вождем. Когда мы назвали себя, Ильич сразу обрушился на нас целым потоком вопросов. Он был вполне в курсе всех наших организационных дел, видно, читал все направляемые в редакцию письма. Он требовал от нас самых детальных сведений о настроении рабочей массы, о нашей работе с крестьянством (а мы в Саратове тогда начали усиленно работать среди крестьян), о наших стычках с эсерами, о существовавшей еще в Саратове объединенной группе эсеров и эсдеков. По этим вопросам можно было сразу понять, что имеешь дело с человеком, который расспрашивает не из простого любопытства, а потому, что живет всеми партийными интересами, что он внимательно прочитывал все посылаемые в редакцию письма, что, кроме посылаемых официально комитетом писем, он ведет переписку еще кое с кем, стоящим вне комитета. Расспрашивая нас самым подробным образом, он одновременно тщательно экзаменовал нас, но делал это так незаметно, деликатно, что, конечно, мне и в голову не приходило обижаться на него.
Я заметил, что, по мнению Саратовского комитета, было бы лучше, если бы «Искра» не так резко нападала на «экономистов» и эсеров, что своей резкостью она отпугивает многих колеблющихся, которых можно было бы привлечь к нам, особенно рабочих, которые не понимают разницы между разными революционными взглядами и перестают всем доверять, слыша, как они грызутся между собой. Ильич внимательно выслушал меня и, хитро улыбаясь, стал доказывать, что наша задача – чтобы рабочие ясно поняли, что мы собираемся строить их партию, рабочую партию, поэтому замазывать разногласия является настоящим преступлением перед рабочими же. Им надо говорить обо всем, ничего не скрывая. Только так можно воспитать настоящих социал-демократов, вполне сознательно относящихся к самостоятельному решению сложных задач, стоящих перед ними. Как сейчас помню, как мы шли тогда вдоль берега Женевского озера, прогуляли, беседуя, часа два и Ильич внимательно растолковывал нам свою точку зрения. Растолковывал он внимательно не как противникам, а как, несомненно, единомышленникам, с которыми в близком будущем предстоят совместные тяжелые бои с противником. Наконец Ильич повел нас в свою квартиру, познакомил с Надеждой Константиновной, сам начал на керосинке готовить чай. Мы долго просидели у него, не хотелось уходить. Здесь чувствовалась настоящая товарищеская обстановка, чувствовалось, что имеешь дело с настоящим вождем партии. Тогда же мы узнали, что единомыслие в редакции только кажущееся. По каждому почти вопросу Ильичу приходилось драться со стариками, с Плехановым, который никак не мог понять, что русские рабочие уже не те, с которыми ему пришлось иметь дело в восьмидесятых годах, когда он уехал из России. Вся беда его, что он не знал теперешней России, поэтому ему непонятны были стоящие перед партией задачи. Его беда, что он вынужден был жить в маленьком сравнительно городишке, вроде Женевы, в котором нет настоящих рабочих. Вот почему Ильич всегда настаивал, чтобы редакция была сначала в Мюнхене, а когда это стало невозможно, то в Лондоне. Плеханов на это очень обижался: переезжать в Мюнхен ему было невозможно, а в Лондон он не хотел. Аксельрод тоже пустил глубокие корни в Цюрихе, где он имел собственное кефирное заведение, которое доставляло ему средства к жизни. Так что почти вся работа в редакции лежала на Ленине и Мартове. Только по самым принципиальным вопросам, как например выработка проекта программы, устраивались совещания, на которых обычно Ильичу приходилось резко сталкиваться с Плехановым по очень важным принципиальным вопросам. У Аксельрода своего мнения обычно не было, он всегда соглашался с Плехановым. Засулич всегда боялась обидеть Плеханова и тоже голосовала с ним. Так что большинство голосований проходило при делении редакции на две половины. Ильич даже подумывал привлечь в редакцию седьмого члена. Ему предлагали в качестве такового недавно появившегося в Лондоне Троцкого, который очень бойко писал. Ильич присматривался к нему пока, но считал его очень самоуверенным. Плеханов высказывался решительно против него. Самое лучшее было бы, говорил Ленин, редакция из трех: Плеханова, Мартова и его – Ленина. Хотя с Плехановым приходится очень часто спорить, но Плеханов представляет собой большую теоретическую силу. Сейчас особенно важно, чтобы все приехавшие из России делегаты заразили Плеханова тем боевым предреволюционным энтузиазмом, которым так и дышит каждый из нас. Остальные члены редакции – просто обуза. Аксельрод за все время написал пару статей, Засулич старается, работает, но она не решается никогда выступить против Плеханова. Потресов – барин, он мог бы писать, но очень ленив и пишет редко и очень мало инте