меньшевики. Теперь уже ясно стало, что разделяет большевиков и меньшевиков.
У Владимира Ильича была глубочайшая вера в классовый инстинкт пролетариата, в его творческие силы, в его историческую миссию. Эта вера родилась у Владимира Ильича не вдруг, она выковалась в нем в те годы, когда он изучал и продумывал теорию Маркса о классовой борьбе, когда он изучал русскую действительность, когда он в борьбе с мировоззрением старых революционеров научился героизму борцов-одиночек противопоставлять силу и героизм классовой борьбы. Это была не слепая вера в неведомую силу, это была глубокая уверенность в силе пролетариата, в его громадной роли в деле освобождения трудящихся, уверенность, покоившаяся на глубоком знании дела, на добросовестнейшем изучении действительности. Работа среди питерского пролетариата облекла в живые образы эту веру в мощь рабочего класса.
В конце декабря стала выходить большевистская газета «Вперед». В редакцию, кроме Ильича, вошли Ольминский, Орловский[37]. Вскоре на подмогу приехал Луначарский. Его пафосные статьи и речи были созвучны с тогдашним настроением большевиков.
Нарастало в России революционное движение, а вместе с тем росла и переписка с Россией. Она скоро дошла до 300 писем в месяц, по тогдашним временам это была громадная цифра. И сколько материала она давала Ильичу! Он умел читать письма рабочих. Помню одно письмо, писанное рабочими одесских каменоломен. Это было коллективное письмо, написанное несколькими первобытными почерками, без подлежащих и сказуемых, без запятых и точек, но дышало оно неисчерпаемой энергией, готовностью к борьбе до конца, до победы, письмо – красочное в каждом своем слове, наивном и убежденном, непоколебимом. Я не помню теперь, о чем писалось в этом письме, но помню его вид, бумагу, рыжие чернила. Много раз перечитывал это письмо Ильич; глубоко задумавшись, шагал по комнате. Не напрасно старались рабочие одесских каменоломен, когда писали Ильичу письмо: тому написали, кому нужно было, тому, кто лучше всех их понял.
Через несколько дней после письма рабочих одесских каменоломен пришло письмо от одесской начинающей пропагандистки Танюши, которая добросовестно и подробно описывала собрание одесских ремесленников. И это письмо читал Ильич и тотчас сел отвечать Танюше: «Спасибо за письмо. Пишите чаще. Нам чрезвычайно важны письма, описывающие будничную, повседневную работу. Нам чертовски мало пишут таких писем».
Чуть не в каждом письме Ильич просит русских товарищей давать побольше связей. «…Сила революционной организации в числе ее связей», – пишет он Гусеву. Просит Гусева связывать большевистский заграничный центр с молодежью. «…Среди нас есть, – пишет он, – какая-то идиотская, филистерская, обломовская боязнь молодежи»[38]. Ильич пишет своему старому знакомому по Самаре Алексею Андреевичу Преображенскому, который жил в то время в деревне, и просит у него связей с крестьянами. Он просит питерцев посылать письма рабочих в заграничный центр не в выдержках, не в изложении, а в подлинниках. Эти письма рабочих яснее всего говорили Ильичу о том, что революция близится, нарастает. У порога стоял уже пятый год.
Крупская Н.К. Воспоминания о Ленине. М., 1968, с. 66 – 94
Д.И. Ульянов.О II съезде РСДРП(Из воспоминаний)
Летом 1903 года я перешел нелегально границу около Кишинева для участия на II съезде партии. Я ехал рано, недели за две до срока, чтобы проехать в Женеву, где жил Владимир Ильич, и повидаться с ним до съезда на свободе…
Владимира Ильича и Надежды Константиновны не оказалось дома, и меня встретила Елизавета Васильевна Крупская[39] – мать Надежды Константиновны. Оказалось, что они по случаю воскресенья с утра ушли на прогулку в горы. Елизавета Васильевна сообщила мне, что они каждое воскресенье уходят или уезжают за город на целый день.
Они занимали втроем целый домик, который был построен по английскому типу – внизу комнаты две побольше, наверху три маленькие комнатки, или клетушки. Владимир Ильич занимал одну из них, Надежда Константиновна – другую, а третья была предоставлена мне.
Пока я дожидался возвращения их с прогулки, глаза мои разбегались от обилия всякой нелегальной литературы…
После возвращения Владимира Ильича и Надежды Константиновны с прогулки я был засыпан вопросами о делах в России, о делегатах на съезд, о том, как я добрался. О делах они оказались лучше меня осведомлены. Узнав, как я плутал по Женеве, Владимир Ильич смеялся надо мной вдоволь.
Разговор с Владимиром Ильичем. Я говорил, зачем было спешить со съездом, ведь ЦО (Центральный орган партии) у нас жизнью сложился, а ЦК нет пока. Не официального ЦК, а такой организации, которая играла бы роль такового, как признанного местами авторитетного органа. Съезд не может, говорил я, создать голосованием такой организации, нужно было подождать, пока таковая, более или менее сносная, сложится в России. ОК (организационный комитет) не мог быть превращен в ЦК, так как этот ОК был создан по принципу представительства (организация «Искры», Питерский комитет, «Южный рабочий»).
Владимир Ильич ответил, что ждать, пока образуется удовлетворительный ЦК сам собою, нельзя… русские условия… провалы… Дело необходимо оформить. А при этом попутно и очень осторожно познакомил меня с некоторыми шероховатостями в редакции ЦО…
Наконец около двух часов дня я приехал в Женеву и отправился искать квартиру Владимира Ильича, которая находилась на окраине города в рабочем поселке. Вместо каких-нибудь двадцати минут для знающего человека я потратил, должно быть, не менее двух часов на розыски, объясняясь с большим трудом по-французски с прохожими. Очень часто я абсолютно не понимал, что они говорили, и шел по направлению, куда они показывали пальцем или головой. Таким образом, топчась то в одну, то в другую сторону со своими пожитками (корзиной, связанной веревкой, и подушкой в грязной парусиновой наволочке), я наконец набрел на тот номер дома, который был нужен. Дома была одна Елизавета Васильевна, мать Надежды Константиновны…
Уже стемнело, когда Владимир Ильич с Надеждой Константиновной усталые вернулись с прогулки.. (У меня осталось впечатление, что Надежда Константиновна не очень охотно участвовала в воскресных прогулках и делала это исключительно для Владимира Ильича. Во всяком случае, в следующее воскресенье мы отправились с Владимиром Ильичем вдвоем, а Надежда Константиновна, по-видимому, была очень рада, что взамен ее нашелся другой компаньон и она могла на весь день зарыться в свои бумаги и книги. Она остается себе верна и до сего дня – вытащить ее в Горки страшно трудно, она предпочитает провести воскресенье в своем кабинете за письменным столом. При жизни Владимира Ильича она ездила в Горки только для него.)
Владимир Ильич предоставил мне наверху маленькую комнату, где я наслаждался среди груды всякой нелегальщины. Я мог спокойно – не так, как в тогдашней царской России, – читать и «Революционную Россию» эсеров, и «Звезду», и «Искру», и прежние издания «Группы освобождения труда».
Зная прежнюю любовь брата к шахматам, я предложил ему как-то сыграть. Он согласился, но оказалось, что шахмат у него нет.
– Как же нет, ведь мама тебе послала папины шахматы?
Наш отец сам выточил из пальмы на токарном станке эти шахматы, мы все в них много играли и любили их. Мама послала их за границу Владимиру Ильичу, но они где-то затерялись. Поэтому неправа Анна Ильинична, что эти шахматы пропали во время переезда Владимира Ильича в Россию в 1905 году, их не было у него и в 1903 году, когда я жил у него в Женеве[40].
Отправились в город, исходили несколько кофеен, прежде чем нашли в какой-то шахматы. Расставляя фигуры, Владимир Ильич сказал:
– Надо что-то выпить, так неудобно сидеть только за шахматами. Ты что хочешь, кофе или пиво?
Я ответил, что предпочитаю une canette Munioh, т.е. кружку мюнхенского пива. Он заказал кельнерше стакан черного кофе и кружку мюнхенского пива, после чего взглянул на меня с лукавой улыбкой – мое, мол, питье лучше для серьезной партии… Выиграл я и, конечно, ликовал, так как Владимиру Ильичу обычно я проигрывал. Моя тренировка в Самаре с хорошими шахматистами, и особенно с А.Н. Хардиным, помогла. Владимир Ильич, когда мы шли домой, твердил:
– Реванш, завтра же реванш.
В субботу он заявил:
– Я разбужу тебя завтра в 6 часов, сядем на поезд и отправимся на Доль.
Доль – это хорошая гора, около версты над уровнем моря, шли мы на нее почти целый день, остановившись лишь в одной кофейне, чтобы выпить по стакану кофе и немного закусить. В разговоре я, между прочим, сказал, что съезд созван рано, что «у нас сложился ЦО, а ЦК нет, его выбрать нельзя, надо бы подождать, когда он реально будет существовать». Владимир Ильич напал на меня и в несколько минут доказал, что ждать с созывом съезда невозможно, так как в России образовался целый ряд центров, в том числе «Южный рабочий», весьма ненадежный, с «рабочедельческим» (правым) уклоном.
Признаться, на этот раз он меня не переубедил, я считал, что «выбрать» ЦК нельзя, раз его не существует реально…
Перед вечером мы сидели на вершине Доля и любовались открывшимся видом.
Чтобы иметь ясное представление о втором съезде партии, надо прежде всего знать ту обстановку, в которой он созывался.
Социал-демократические течения начали появляться в 80-х годах, когда за границей во главе с Плехановым организовалась группа «Освобождение труда». Она выставила чисто марксистскую декларацию, но имела слабую связь с Россией. Один-два раза в год этой группой выпускался журнал «Социал-демократ». Читался этот журнал одиночками, в массы он не проникал. В 90-х годах появляется наконец первая социал-демократическая революционная организация в России, в Петербурге – «Союз борьбы за освобождение рабочего класса», в которую входил и которую возглавлял товарищ Ленин. «Союз борьбы» ставил перед собой следующие задачи: политическое развитие рабочего класса; экономическую борьбу, превращая ее в политическую; всякий протест, всякое выступление, стачку связывать со свержением царизма.