Того, что случилось сейчас, я никогда, никак, ни в какой мере, не предполагал. Я счастлив действительно тем, что люди нисколько не официальные, люди труда, с такой сердечностью отнеслись ко мне, хотя это не было какое-то официальное мое торжество. Я почувствовал такую связь с народом, которая действительно выпадает на долю немногих.
За своими писаниями я признаю единственное доброе качество искренность. Я часто писал неумело, но лживо никогда не писал. И вот я думаю, что читатель именно этого требует от своих литераторов: правды. Он простит литератору любые грехи, как прощает их мне, если писатель не плутует.
Одно из выступлений Корней Иванович посвятил тому, чтобы ответить с помощью «Литературных вечеров» своим многочисленным корреспондентам самодеятельным писателям и поэтам.
— С давнего времени меня чуть не ежедневно посещают молодые поэты и обрушивают на меня, беззащитного, тысячи рифмованных строк. Такие же тысячи строк доставляет мне почта. Когда я был моложе, я считал своим долгом часами выслушивать каждого и писать подробнейшие письма по поводу присылаемых мне сонетов, поэм и элегий. Но теперь, на девятом десятке, этот труд мне уже не под силу. Теперь я могу поделиться лишь общим своим впечатлением об этом океане стихов, созданных безвестными авторами в различных республиках, областях и краях СССР.
Это, так сказать, массовый продукт всесоюзной самодеятельности, носящий на себе печать современной эстетики.
Конечно, встречаются и бездарные, и графоманские рукописи, но в огромном своем большинстве вся эта «безымянная Русь» представляется мне неистощимо талантливой. Когда перебираешь мириады самодельных стихов, убеждаешься, что поэтическое восприятие мира перестало быть редкостью и сделалось доступным великому множеству — преимущественно юных сердец.
Молодость уже сама по себе есть талант. Поэтому даже слабые строки, написанные неумелыми пальцами, часто казались мне не совсем безнадежными. И как разнообразны стихи этих неведомых нам самородков!
Но в последнее время определилась еще одна поросль юных поэтов, которая, к моему огорчению, с каждым годом разрастается все шире. Этих поэтов я назвал бы небрежниками. Их произведения принципиально неряшливы. Бесполезно требовать от этих нерях упорной чеканки металла, из которого куются стихи, ибо в созданных ими стихах нет ничего металлического… Прочная фактура стиха, его строгая четкость и внятность считаются у них тяжким грехом… Они свирепо расправляются с грамматикой. У них считается особенным шиком прикрывать пустоту содержания нарочито косноязычными воплями…
Некоторые из подобных визгливых стихов даже проникли в печать.
Такова ныне литературная мода — нарочитое косноязычие, небрежничание, и, распечатывая полученные с почты стихи, я с некоторого времени привык ожидать, что из этого бумажного вороха вырвутся сумбурные вопли.
Но вот в прошлом или позапрошлом году я получил от сельского жителя Семена Николаевича Воскресенского объемистый пакет со стихами, написанными корявым, неразборчивым почерком, и, помню, с большой неохотой принялся их читать. К счастью, корявым оказался лишь почерк, а стихи в большинстве были очень добротные, чеканные, четкие, нисколько не похожие на те, какие я с таким горестным чувством читал во многих новоявленных рукописях.
Они не громыхали, не пыжились, не щеголяли фальшивым неистовством. Это были простые стихи хорошего простого человека, одаренного ясным и простосердечным талантом…
Конечно, я далек от намерения посрамлять стихами этого даровитого мастера достижения других современных поэтов. В нынешней поэзии мне дороги самые разнообразные стихи, в том числе и те, что противоречат поэтике Воскресенского. Я вполне сознаю, что эта поэтика в стороне от столбовой дороги нынешних литературных исканий, но это не мешает мне всей душой сочувствовать его искренней, благородной и светлой поэзии. Он — мы уже знаем — немолодой человек, участник гражданской войны. Пишет стихи с давних пор. Иные из них напечатаны в малотиражных периферийных изданиях. Мне думается, что пора им собраться всем вместе, под одной обложкою, и выйти наконец на простор, в широкий читательский круг, где они — это для меня несомненно — встретят много задушевных друзей.
У него много стихов, посвященных природе, главным образом, природе родного села. Он любит ее — любит умиленно и пламенно. Отсюда очеловечение природы, приписывание ей наших человеческих печалей и радостей:
И плачет снег, сползая с крыши,
Что умирает молодым.
А вот какие любовные стансы посвятил Воскресенский старой деревенской березе:
Мне было пять, а ей — не знаю…
Я от дождя прижался к ней
И облаков увидел стаю
В широком неводе ветвей.
Потом я рос, мечтал, менялся,
Но ей, могучей и прямой,
Таким же маленьким казался,
Как той далекою весной.
Да, много прожито немало…
Но, чувство странное храня,
Я не хочу, чтобы упала
Она на землю до меня.
И хоть неловко в том признаться,
Но так случается порой:
Люблю к стволу ее прижаться,
Как к телу матери родной.
Здесь такая пылкость, такая интенсивность любви, какой не подделаешь никакими красивыми фразами.
Мне кажется очень странным, что такой большой поэт мог быть до сих пор не замечен нашей критикой, как-то не войти в нашу культурную жизнь. И я буду счастлив, если действительно найдутся сердца, которые почувствуют в нем родное, в Семене Николаевиче Воскресенском.
…Слушатели откликнулись тут же: «Где почитать?», «Пришлите стихи», «Повторите» — и уж все: «Огромное спасибо Корнею Ивановичу!»
Сам Семен Николаевич, человек пожилой, находившийся в ту пору в больнице, прислал взволнованное письмо, полное благодарности Чуковскому и, конечно, «Литературным вечерам». Старый учитель сообщал, что и он получает множество писем «со всех концов страны и даже из Польши…».
Так с помощью Чуковского и радио стал известен поэт. В этих случаях Корней Иванович не жалел сил: он сам отредактировал стихи Воскресенского, написал к ним предисловие, а мы передали все это издательству «Советская Россия».
В 1969 году я задумал сделать «говорящую книгу»: «Чуковский рассказывает».
Предполагалось, что Корней Иванович будет свободно, «без бумажки», вспоминать о своей жизни — детстве, юности, начале литературной деятельности, — а потом, включая уже имевшиеся записи с отрывками из его произведений, начиная с «Серебряного герба», выстроим такую документальную радиоповесть.
В то время я жил рядом с Корнеем Ивановичем — в Доме творчества — и во время ежедневных прогулок, когда мы оставались вдвоем (это случалось редко), обсуждали, как лучше все сделать, что в «книгу» должно войти.
— Обязательно ваши встречи, — как-то сказал я.
— Что это все говорят: «Встречи, встречи»! — неожиданно рассердился Чуковский. — Я не встречался, я жил! Понимаете? Мне, понятно, повезло удивительный круг знакомств, — но ведь и я тоже был, вероятно, чем-то интересен этим людям. Скажем, приезжал к Репину его молодой поклонник, рассказывал петербургские новости о новинках литературы, писал, наконец, сам какие-то, пусть скромные, статейки. И с Маяковским у нас тоже было знакомство, а не «встречи»!..
Постепенно мы определили главную нить будущей «говорящей книги», и Корней Иванович пообещал поработать над ее конспектом. И вдруг…
Некрологи в газетах, журналах, взволнованные слова о выдающемся писателе, добром и мудром человеке, о любви к Чуковскому многих поколений советских людей…
А я вспоминаю о том, как тысячами сердечных писем откликались слушатели на каждое выступление Корнея Ивановича, как требовали пригласить его вновь, если долго не звучал в эфире чистый, высокий, молодой голос Чуковского.
«Литературные вечера» посвятили памяти писателя специальную передачу, по счету она была сто шестнадцатой, но впервые пришлось говорить о Корнее Ивановиче «был»…
Как-то я попросил слушателей, которые встречались с Чуковским, переписывались с ним, поделиться воспоминаниями.
Вот что рассказал в своих воспоминаниях бывший журналист, персональный пенсионер Иван Иванович Сафаревич:
«Заснеженный, пустынный Невский проспект 1921 года. Трехэтажное здание на углу Мойки и Невского.
Поднимаемся по темной лестнице на второй этаж.
Входим в зал.
Посреди стоят два стола буквой „Т“. Палочка — длинный стол, перекладина — короткий. За маленьким столом сидит человек с лицом, которое, раз увидев, невозможно забыть. Это — Корней Иванович Чуковский. Нельзя забыть его голоса, единственного в своем роде, медлительного и певучего.
В зале человек сорок — пятьдесят. Тут всегда можно видеть шевелюру Николая Тихонова, тогда еще начинающего поэта, солидного Федина, худощавого Слонимского, тихого, застенчивого Зощенко.
Чуковский ведет семинар по Некрасову. Читает лекции: „Жена поэта“, „Поэт и палач“, „Некрасов и деньги“. Читает с большой эрудицией, вдохновенно, свежо и очень остроумно, так, что иная фраза вызывает взрывы веселого смеха. Чуковский рисует Некрасова человеком со всеми слабостями и ошибками, но делает это так тепло, что поэт становится нам ближе, человечней и любимей. После семинара Чуковский разбирает стихи молодых поэтов. Разбирает так издевательски остроумно, что кругом буквально стон стоит от хохота.
Я дал Чуковскому свои ранние стихотворения. Спросил его:
— Ну как? Ничего?
Он ответил коварно:
— Хорошие стихи…
А потом разобрал. И как разобрал! Все смеются, а я не знаю, провалиться мне сквозь землю или смеяться со всеми вместе. Но он великодушен, не выдает автора. Я хочу возненавидеть Чуковского за его коварство, но чувствую, что это невозможно, потому что я люблю этого человека за его жизнерадостность и неиссякаемое остроумие…»