В одной из записок спрашивают, были ли у Ландау принципиальные ошибки, в частности, в оценке новых теорий и идей. Как хорошо известно, не ошибается только тот, кто не работает. Ошибался, конечно, и Ландау. Но, как я думаю, ошибался он реже многих других и, главное, как-то интересно ошибался. Об этом я подробнее написал в статье, посвященной 60-летию Ландау[29], которая, к сожалению, фактически оказалась некрологом. Ограничусь здесь замечанием, что Ландау как аналитик, как человек с глубоким и всесторонним знанием физики особенно хорошо видел слабости и трудности новых гипотез, теорий и т. п. В сочетании с манерой резко выражать свое мнение, не думать о форме высказываний, об осторожности и т. д. это создавало впечатление, что Ландау всегда критикует новое и вообще консервативен. К тому же сам Ландау подчеркивал, что он «не изобретатель». Но это нужно понимать, по моему убеждению, лишь в том смысле, что Ландау был особенно силен в решении трудных задач, в анализе и критике, а не в области генерирования новых смутных гипотез, в изобретении каких-то приборов, методов измерений и т. п.
Критические оценки, даваемые Ландау, в некоторых случаях оказывались неверными, но в целом приносили огромную пользу. И эта критика была необходимым элементом в процессе создания школы. А Л. Д. Ландау создавал и создал школу. Формально говоря, я не принадлежу к этой школе, поскольку Ландау не был моим руководителем в аспирантуре и я не сдавал теорминимума (кстати, Ландау не раз подчеркивал, как много я потерял, что не сдавал теорминимум, и был в этом совершенно прав). Но так уж жизнь сложилась, и мне очень повезло в том отношении, что наряду с моим глубокоуважаемым и любимым учителем Игорем Евгеньевичем Таммом я мог учиться, советоваться и в одном случае даже работать вместе с Львом Давидовичем Ландау. II кстати сказать, никакой «организационной проблемы» здесь не возникало. Как И. Е. Тамм, так и Л. Д. Ландау создали школы, а не школки и считали только естественным сотрудничество между представителями этих школ, взаимное посещение семинаров, совместные обсуждения и т. п.
Имя Ландау овеяно легендами, а в легендах действительность нередко очень сильно трансформирована и переплетена с мифами. Я надеюсь, что сегодняшний вечер поможет отделить правду от вымысла, поможет собравшимся составить правильное представление о замечательном физике Льве Давидовиче Ландау.
В. Л. ГинзбургДОПОЛНЕНИЕ[30]
Во время довольно монотонной гребли — я ловил рыбу «на дорожку» на Ладожском озере — как-то потекли воспоминания о Ландау. И оказалось, что помню кое-что, не включенное в помещенную выше заметку, а также ранее написанную статью в связи с 60-летним юбилеем Л. Д. Ландау (УФН. 1968. Т. 94. С. 181). Ничего особенно важного и интересного. Однако решил это записать. Но это, конечно, предлог. Уже опубликован или готовится к печати ряд сборников воспоминаний, посвященных известным советским физикам. Несомненно, должен быть когда-то издан и сборник воспоминаний о Ландау. Между тем уже нет И. Я. Померанчука и А. С. Компанейца — «учеников первого призыва», скончался и В. Б. Берестецкий. Мне, когда пишутся эти строки (август 1980 г.), тоже почти 64 года. Это на 10 лет больше, чем было Дау ко времени катастрофы (7 января 1962 г.)[31]. В общем думаю, что не следует откладывать, и решил подготовить то Дополнение, которое совместно с заметкой можно будет включить в сборник.
1. Ловля рыбы — мое единственное «хобби», и оно казалось Дау совершенно никчемным занятием, а быть может, и того хуже. Он со смехом говорил: «Ха, ха, рыболов, на одном конце червяк, на другом конце дурак, как сказал Вольтер (?)». На это я неизменно отвечал: «Дау, я на червяка не ловлю, а ловлю на блесну». Но это не помогало, Дау при всяком удобном случае твердил свое. Такое повторение вообще было типично для Дау. Как бы одна и та же пластинка вставлялась, быть может, это следует назвать стереотипом. Касалось это и науки. Должен признаться, что мы этим пользовались, было известно, что Дау можно «завести», задав определенный вопрос, он реагировал безотказно. Почему-то я хорошо запомнил лишь один пример — вопрос о формуле Лореятц—Лоренца[32]. Упоминание об этой формуле вызывало гнев (показной, конечно) и поток брани либо язвительных замечаний. Их смысл (к сожалению, самих слов не помню, а выдумывать не хочу) таков: не существует такой формулы, это полуэмпирическое соотношение. Дау был прав, формула Лорентц—Лоренца получается лишь для простых моделей оптически изотропной среды, причем главное предположение состоит в отождествлении молекулы с точечным диполем. Разумеется, в жидкости, и вообще в конденсированной среде, когда расстояние между молекулами (атомами) того же порядка, как их размер, дипольное приближение никак нельзя считать допустимым a priori. Тем не менее для целого ряда жидкостей формула Лорентц—Лоренца довольно хорошо отвечает экспериментальным данным. Это, по-видимому, и привело к преувеличению значения формулы, к ее широкому использованию (последнему содействует, конечно, и большая простота формулы Лорентц—Лоренца). Вероятно, Ландау столкнулся когда-то с непониманием роли и истинного смысла этой формулы и «записал» свое неодобрение на пластинку в мозгу. А потом, в согласии с отмеченной своей манерой, он уже проигрывал эту пластинку. Уверен, что Дау понимал, что все знают его позицию, но он как бы давал представление, разыгрывал сценку праведного гнева.
2. Спорить с Ландау было нелегко. Иногда он не хотел слушать, иногда язвил, иной раз уклонялся от ответа, заявляя: «Подумай сам». Но вот Ландау яростно отстаивает какое-то мнение, объявляя противоположное, другое мнение бредом и т. п. А потом понимает, что неправ. Такое бывало. И тогда Ландау сразу же столь же уверенно отстаивал уже новую позицию, т. е. ту, которую обзывал ранее бредом. Ничего плохого, по сути дела, я в этом не вижу. Довольно распространенное суждение, согласно которому изменять мнение плохо, представляется просто нелепым. Плохо совсем другое — когда и под влиянием убедительных аргументов или новых фактов мнения не изменяют из упрямства или по непониманию. Очень не люблю я, а это встречается не так уж редко, когда человек оказался неправ, но начинает доказывать, что его раньше не так понимали, начинает отрицать свои прежние заявления и т. п. Ничего подобного не было у Ландау. Но, оказавшись неправ, он обычно и не говорил: «Я ошибался» — или что-либо в таком роде, а переходил к новому для него мнению как к чему-то само собой разумеющемуся. Поскольку я не так уж часто оказывался прав в спорах с Ландау, меня указанное его поведение не удовлетворяло, нельзя было насладиться радостью «победы» над Учителем. Поэтому я начал брать с Дау «расписки», т. е. записывал оба мнения и мы расписывались. Сейчас запомнились только две такие расписки, к сожалению утерянные. В одном случае Ландау утверждал, что долгоживущие мезоны (более тяжелые, чем мю-мезон) существуют, а я твердил противоположное. Это, по сути дела, не был научный спор, поскольку надежных теоретических аргументов «за» или «против» одной из упомянутых точек зрения не было и нет до сих пор. Дело было лишь в том, что мы верили разным группам экспериментаторов. Прав в споре оказался я. Во втором случае Ландау утверждал, что в твердых телах (кажется, более конкретно — металлах) плазмонов не существует. Как всегда, когда речь шла о физике, мнение Ландау имело разумные основания. В данном случае он считал, что декремент затухания плазменных волн в металлах должен быть одного порядка величины с их частотой. Ясно, что говорить о квантах плазменных волн — плазмонах, если они сильно затухают уже на одной длине волны, не имеет особого смысла. Мое мнение о существовании плазмонов было основано на экспериментальных данных, и сейчас действительно известно, что затухание длинноволновых плазмонов, по крайней мере в ряде случае, не так уж велико и понятие о них имеет смысл.
3. Если в физике, как уже неоднократно подчеркивалось, суждения Ландау обычно были трезвыми и глубокими (это, конечно„ никак еще не исключает возможности ошибки), то этого нельзя в такой же мере сказать о других областях. Не хотелось бы, чтобы это прозвучало каким-то упреком, я лишь констатирую факты. Существовали и, вероятно, существуют люди, наделенные различными исключительными способностями (хрестоматийный пример — Леонардо да Винчи). Но, естественно, гораздо чаще яркий талант проявляется лишь в одной области. Именно к последней категории относится Ландау, обладавший большим даром как физик. Но он не писал картин, не был скульптором или поэтом. Откровенно замечу, что даже рад этому. Если бы Дау, к примеру, рисовал плохие картины, а считал их чем-то серьезным (так бывает), об этом, вероятно, можно было бы лишь пожалеть. Вместе с тем интересы Ландау были широкими; он был весьма образованным человеком и знал языки, что не типично для людей его поколения, детство и юность которых протекали в бурную эпоху ломки старой школы, и т. д. Все это было существенно, а живого человека не разделишь на какие-то резко разграниченные элементы. Я хотел здесь (хотя и делаю это, видимо, довольно неуклюже) лишь подчеркнуть, что превосходство Ландау ярко и как-то выпукло чувствовал только в сфере физики. Если же я, скажем, не разделял некоторых его литературных вкусов (например, он высоко ставил Драйзера, которого я совершенно не ценю), то не видел в этом ничего особенного.
Здесь позволю себе одно отступление, хотя и тесно связанное с предыдущим абзацем и имеющее отношение к теме. Сплошь и рядом «известных людей» — научных работников[33], писателей и других — спрашивают в различных интервью, анкетах и т. п. об их мнении по вопросам, не имеющим никакого отношения к их профессии. Ну что же, интерес к знаменитостям или просто видным представителям той или иной профессии в общем понятен и не противопоказан. Нужно, однако, твердо знать и помнить, что за пределами своей профессии даже великий человек не вправе претендовать (во всяком случае, претендовать без дополнительных на то оснований) на какой-то особый авторитет. Вариацией на ту же тему является и вопрос о поведении в обществе. Божий дар — обладание сколь угодно большим талантом в какой-либо области — не дает права его «носителю» нарушать некоторые общепринятые нормы и, что называется, «класть ноги на стол». В теории, вероятно, все с этим согласятся. Реальная же жизнь сложна. Очень талантливый молодой человек обычно рано осознает, что он выше многих других старших и уже успевших занять известное положение. В качестве метода самоутверждения, а то и протеста «молодой талант» начинает брыкаться, эпатировать окружающих. Возникают конфликты. Прошел через эту фазу и Ландау. С годами, когда пришло признание, он сильно изменился, если говорить о поведении. Но известная экстравагантность поведения осталась. Это объясняет, как мне представляется, отношение к Ландау целого ряда людей, получивших воспитание в совсем иной среде и не успевших познакомиться с Ландау поближе.