Не буду вспоминать здесь о праздновании 50-летия Дау в Институте физпроблем — эта тема, думаю, достаточно богато отражена, ведь очевидцы и активные участники этого юбилея исчислялись сотнями. Тысячи зрителей помнят о дне Архимеда на ступенях физфака МГУ в мае 1961 г. и последующем капустнике в актовом зале, когда почетными гостями праздника были Нильс Бор и Дау.
Поэтому обращусь к более «камерным» примерам — на сей раз прямо относящимся к физике.
Зимой 1954 г. благодаря инициативе Я. А. Смородинского наши ядерщики-экспериментаторы получили замечательный подарок — курс лекций по теории атомного ядра, прочитанный Л. Д. Ландау в Институте атомной энергии им. И. В. Курчатова и изданный в 1955 г. в виде книги Л. Д. Ландау и Я. А. Смородинского. Этот курс сыграл весьма большую роль в развитии советской ядерной науки как фундаментальной науки, в привлечении к ней широкого внимания физиков, работавших в других областях.
Осенью 1954 г. мы с М. И. Подгорецким попросили Дау представить в «Доклады АН СССР» нашу статью о применении функций корреляций к исследованию механизма ядерных превращений. В этой статье мы показали, что широко известный метод совпадений фактически является лишь частным случаем гораздо более общего корреляционного метода, свободного к тому же от всяких ограничений по разрешающему времени.
Дау мгновенно разобрался в сути вопроса, которым мы занимались много недель, и потребовал дополнить статью выводом формул для дисперсии функций корреляции, т. е. показать, каковы статистические ошибки обобщенного метода. Управившись с этим заданием, мы ясно увидели, что только теперь статья действительно приобрела законченный характер. И поныне я горжусь тем, что под заглавием этой давней статьи стоит: «Представлено академиком Л. Д. Ландау 9 октября 1954 г.».
В конце 1956 или в начале 1957 г., зайдя к Дау, я нашел его необычайно оживленным. Он увел меня наверх и подробно, увлеченно рассказал об идее сохранения комбинированной четности. Пожалуй, ни разу больше я не слышал, чтобы он с таким юношеским пылом рассказывал о своей «кухне», о том, как родилась мысль, что для инвариантности физических законов одновременно с превращением левой руки в правую (он изображал три координатных оси пальцами обеих рук навстречу друг другу) электроны левой руки должны становиться в правой руке позитронами. Временами он задумывался, уходил в себя, замолкал, а потом вновь продолжал увлеченный рассказ. При этом он не написал ни одной формулы, иногда только произносил их эскизно, бегло, как давно знакомый текст.
А вот пример из ландауской «математики в быту». В машине, по дороге в Узкое, мы с женой рассказали Дау об артисте, выступавшем накануне в Доме литераторов с таким номером. Перед ним на полу большие вертикальные счеты с тремя горизонтальными струнами, слева на этих струнах соответственно 3, 5 и 7 роликов. Нужно по очереди перебрасывать слева направо любое количество роликов с любой, но только одной зараз струны. Выигрывает тот, кто отбрасывает ролики последним, так что партнеру уже ничего не остается. Дау задумался, и беседа прервалась. Когда мы выгружали лыжи в Узком, он дал общее решение задачи. Если правильно играть, выиграет всегда начинающий. Ему надо первым ходом перебросить один ролик из семерки, а потом играть так, чтобы после каждого его хода в сумме по трем струнам оставалось четное число единиц в каждом из трех разрядов двоичной системы. На недоуменные вопросы моей жены последовало объяснение Дау, что такое двоичная система, зачехМ она нужна и почему 3, 5 и 7 — это 11, 101 и 111. Вряд ли артист из Дома литераторов мог предполагать, что правила его игры имеют такое теоретическое обоснование!
Годы шли, сейчас в ретроспективе многое сливается, часто трудно сказать, что было раньше, а что позже. Близилось роковое воскресенье 7 января 1962 г.
За четыре дня до этого Дау позвонил нам. К телефону подошла жена. Она думала, что нужен я, но Дау звонил именно ей — и не по делу, а поздравить с наступившим Новым годом. Последующие события навсегда запечатлели в нашей памяти поздравление Льва Давидовича, его шутливо-торжественный тон, хотя ничего необычного, особенного тут не было. «Сейчас, когда народы Африки успешно борются за свое освобождение, желаю Вам в Новом году приобрести самостоятельность и свободу», — и дальше обычная «пластинка Дау» о том, что отдыхать надо врозь, что не следует ездить в Тулу со своим самоваром.
Мы должны были встретиться «на той неделе» и собирались пойти вместе в гости.
Но воскресным вечером А. И. Шальников тревожным звонком подключил Н. Н. Семенова к срочным розыскам чистой мочевины, требующейся по настоянию нейрохирургов. Храню памятную картонку с надписью «N 1. Prof. Lev Landau с/о BE А Medical Officer, BEA Medical Centre, London Airport» — от первой лекарственной упаковки, экстренно присланной для Дау Максвеллом из «Пергамон пресс» с первым же лондонским самолетом. Началась эпопея борьбы за жизнь Дау.
Осенью, уже в Институте нейрохирургии, меня впервые впустили к нему в палату, он лежал в постели — дремлющий, непривычно отчужденный, с каким-то незнакомым лицом. В палате был еще А. И. Шальников и другой, незнакомый мне человек. Вскоре он ушел, и я спросил Шальникова, кто это был. Шальников назвал фамилию, и тут послышался слабый голос Дау: «Очень слабый физик», — отрекомендовал он посетителя. Как я обрадовался — жив курилка! Мне показалось, что Дау снова стал прежним, что все вернется на круги своя. Увы, надежды не оправдались. Дау совсем перестал говорить о физике, был почти безучастен к окружающему, постоянно жаловался на боли в ноге, на потерю памяти. Память его сохранилась как-то избирательно, например он по-прежнему свободно говорил по-английски, но многое вовсе улетучилось. Совершенно потеряна им была способность воспринимать новое. К примеру, Я. А. Смородинский и я несколько раз рассказывали ему новость о двух типах нейтрино — электронном и мюонном, и каждый раз он воспринимал это как услышанное только что, впервые. Вместе с тем подчас он высказывал очень меткие мысли и характеристики, тогда перед собеседником мелькал проблеск прежнего Дау.
Особенно характерным для его нового состояния, для трагического положения прикованного Прометея, в котором он оказался, показался мне наш разговор в больнице АН СССР в октябре 1962 г., в день, который был бы полон огромной радости для здорового Дау, в день Нобелевской премии.
— Дау, поздравляю с Нобелевской премией, — сказал я, подходя к нему.
— Надо говорить не Нобелевской, а Нобелевской, — отозвался Дау и спросил, кто еще получил премии. Я назвал Стейнбека.
— Не люблю Стейнбека.
— Отчего же? После смерти Фолкнера и Хемингуэя он, конечно, крупнейший из американских писателей.
— А разве Хемингуэй умер? Наверно, это было уже не при мне.
Эти слова Дау буквально перевернули мне душу. После паузы я продолжил:
— Нет, Дау, он умер еще летом прошлого года. Я очень любил Хемингуэя.
— Почему же «любил»? Ведь не его же, а его произведения, надо говорить «люблю».
После паузы Дау продолжает:
— Как Мила? Как сын?
— Какой из них, Дау, у нас их двое?
— Двое? Не помню, я помню только одного. Я многого не помню, например совсем забыл обстоятельства смерти своих родителей.
Впереди было еще более пяти лет «другой жизни» Дау, но писать об этом грустно и тяжело. Мы навсегда запомнили Дау таким, каким он был до своей первой смерти, и навсегда будем благодарны судьбе за то, что наши жизни как-то соприкасались.
Л. П. Горьков«МОЛОДЫЕ ЛЮДИ»
Дау был очень тощ. Он влетал к нам в комнату, складывался в кресле, скрутив ноги винтом, потирая руки характерным угловатым жестом — широко растопырив локти, и начинал какой-либо оживленный разговор. Эти моменты мы очень любили (мы — это трое: И. Е. Дзялошинский, Л. П. Питаевский и я, в то время самые молодые сотрудники теоретического отдела ИФП). Предмет очередной беседы мог быть самый разнообразный. В частности, она могла явиться продолжением предыдущего разговора на научную тему, продолжением непосредственно с того места, где он прервался в прошлый раз. В этом случае беседа могла сразу пойти на высоких тонах. Правда, дозволялось спорить.
Если удавалось ввернуть что-то дельное, что заставляло Дау задуматься, он несколько утихал. Увы, это происходило не всегда — чаще, конечно, Дау бывал прав. В подобных случаях могла последовать выразительная воспитательная речь — мы-де начали лениться или мы-де слишком много философствуем и размышляем вместо того, чтобы работать, а работать — это значит писать чернилами на бумаге! «Просто так думать, — говорил Дау, — очень трудно, а все время думать — невозможно. Работать надо!» Попутно Дау замечал, что классики марксизма давно доказали, что только труд создал человека, и с удовольствием приводил какой-нибудь пример, когда, скажем, ученого избрали в академики, а он пссле этого, как ему, Дау, кажется, перестал работать. «Вы же видите, — втолковывал Дау, — он вот-вот опять залезет на дерево!» Сделав несколько подобных замечаний, Дау искал другие темы. Но иногда Дау выскакивал в раздражении. Это было очень неприятно — конечно, мы Дау побаивались. У меня сейчас есть понимание, что нас троих Дау по молодости нашей слегка щадил — я сам видел несколько сцен, когда Дау в отчаянии топал ногами, воздевая руки к небу, и вообще вопил и был довольно разнообразен в эпитетах, если считал, что преподносимый ему научный результат есть, как он говорил, вранье!
Правда, мы все трое были довольно самолюбивы и старались зря к нему не лезть.
Чаще появление Дау в нашей комнате было мирным. Он усаживался, как сказано, в кресле, и начинался «трёп» на любую тему. Начать его могли, например, мы, задав вопрос о какой-либо работе. Ответ, как говорят, зависел. Дау часто говорил, что 90% работ, публикуемых в том же «Physical Review», относятся к разряду «тихой патологии», соответственно их авторы классифицировались как «патологи». Это был вполне мирный и рабочий термин, так как под определением подразумевалось только, что автор чужих результатов не присваивает, своих не имеет, но лженаукой не занимается, а тихо и ненужно ковыряется в своей области. Не исключалось, что «патолог» может сделать и хорошую работу. (Не исключалось и обратное, именно что сильный человек может испустить «патологическую» работу «ни о чем»). Был, правда, еще «бред» или «бредятина».