„Есть ли правда в утверждении, что власти отдают предпочтение тем интеллигентам, которые являются членами коммунистической партии, и преследуют тех, кто придерживается другого мнения?“
„Ясно, что государство должно противостоять попыткам подорвать работу по социальному строительству, которые время от времени предпринимаются некоторыми эмигрантами, возвращающимися в страну только с целью саботировать пятилетний план. Но абсолютная нелепица, что для получения хорошей работы надо обязательно быть коммунистом. Мы, конечно, страшно не одобряем тенденции военного диктата: ‛Ты будешь работать здесь, в это будешь верить!’ Ничего подобного нет в нашей стране. Я сам не коммунист, и многие из моих коллег-ученых и других работников умственного труда не интересуются политикой, тем не менее они мирно работают“.
„Так же ли обстоит дело с гуманитарными науками и теми теоретическими дисциплинами, которые не имеют прямой связи с работами по социальному строительству?“
„Да. Конечно, следует сказать, что в годы сразу после революции на гуманитарные науки не обращали должного внимания, отдавая предпочтение техническим наукам. Это было абсолютно необходимо, но теперь — другое дело. Лично я считаю, что сейчас слишком много средств тратится на псевдонауки, как, например, историю литературы, историю искусства„ философию и др. Но что же делать? Разве не главное то, что мы имеем возможность наслаждаться хорошей литературой и искусством? Литературные, историко-искусствоведческие и метафизические безделушки ни для кого не представляют ценности, кроме идиотов, занимающихся ими. Кто поверит, что науку можно построить только на словах. Как я уже сказал, это только мое личное, субъективное мнение. Но, к сожалению, у нас в России есть несколько институтов с достаточно большим количеством людей, занимающихся этими ‛науками’“.
Доктор Ландау оживился и стал жестикулировать узкими длинными руками. Когда я сказал ему, что у нас в Дании есть обязательный курс по философии, экзамен по которому необходимо сдать, чтобы быть допущенным к экзамену на диплом по любому предмету, его темные глаза весело засверкали: „Это не лучше, чем в нашей части мира“».
Во время лекции, которая стала событием, Ландау ничего не говорил о производственных отношениях, по крайней мере насколько мне помнится, и, перечитывая материалы, опубликованные в двух ведущих газетах «Politiken» и «Berlingske Tidende», я нашел подтверждение тому, что не ошибаюсь. «Berlingske Tidende» утверждает, что это выступление и вовсе нельзя назвать лекцией, так как оно состояло из разрозненных замечаний об университетах и других проблемах жизни в России, a «Politiken» говорит о «разглагольствованиях» об условиях в университетах. Эта же газета особо отмечает, что Ландау сказал: «Стиль жизни в России таков, что пафос, как и долг, считаются смешными. Как раз наоборот, все хотят жить как можно веселее. Москва и Ленинград — самые веселые города на свете». Два дня спустя в «Berlingske Tidende» появилась карикатура, высмеивающая это заявление. На самой встрече Ландау спросили, как стать известным в Советском Союзе. Этот вопрос не представлял трудности для Ландау. «Die Frage wie man beruhmt wird ist an sich eine sinnvolle» («Вопрос, как стать известным, не является бессмысленным», — вежливо сказал он. Различие между бессмысленными и небессмысленными вопросами, играющее такую важнук> роль в объяснении явлений квантовой механики, всегда фигурировало в аргументации Ландау). Затем он продолжал: «Ответ на этот вопрос прост. Нужно только сделать хорошую работу. Если вам случится когда-либо сделать какую-либо ценную работу, даже вы можете стать знаменитым».
Следующий вопрос был более трудным: «Wie Steht es mit der Lehrfreiheit?» («Что можете сказать о свободе преподавания?»). Ландау ответил: «Необходимо провести различие между бессмысленными и небессмысленными областями знания. Небессмысленными являются математика, физика, астрономия, химия, биология, бессмысленными — теология, философия, особенно история философии, социология и т. д. Теперь ситуация проста. В преподавании небессмысленных дисциплин существует полная свобода. Что же касается бессмысленных наук, я должен признать, что некоторому способу мышления отдается предпочтение перед другим. Но в конце концов не имеет значения, какой вздор предпочитается другому (ob man den einen oder den anderen Quasch bevorzugt)». Бедный Ландау. Он вышел тогда сухим из воды, хотя, должно быть, и знал, что в то время в России теория относительности и квантовая механика подвергались нападкам. Несколько лет спустя история с Лысенко положила конец всем иллюзиям относительно свободы существования «небессмысленных» дисциплин. Встать на защиту советской политики, назвав все философские, социальные и большинство гуманитарных наук вздором, было очень вызывающим высказыванием, но даже этот жест высшей самонадеянности вскоре окажется недостаточно убедительным.
В последние недели перед возвращением в Россию Ландау делал покупки. Он скопил деньги, чтобы купить подарки родным и друзьям дома. (Как насчет традиционных добродетелей?) Одному из них нужна была камера, в те времена бывшая классической, — 9×12 «Цейсс Теззар 4,5» или «3,5» с затвором «Капур». Я помог ему найти подходящую подержанную камеру и опробовал ее на нем. Гамов сразу же оказался на высоте положения и начал немедленно организовывать группы, которые мне было приказано снимать. Результатом была серия несколько сумасшедших снимков. Один из них, на котором Теллер на коньках, Гамов на мотоцикле и Ландау на игрушечном трехколесном велосипеде, между ними Оге и Эрнест Боры на фоне института, воспроизводился во многих местах.
По крайней мере это показывает, что камера действительно была хорошей. Нам пришлось потратить некоторое время, чтобы она выглядела еще более подержанной, чем на самом деле, постаравшись при этом не сломать ее. Мы также должны были испачкать угольной пылью новые теннисные мячи.
Днем накануне отъезда мы нашли Ландау в его комнате в состоянии полного отчаяния: он не мог упаковать свои вещи. Одним из его приобретений было красивое шерстяное одеяло. Он кое-как сложил его в чемодан, не оставив места ни для чего другого. Не буду говорить, что в то время или когда-нибудь после я был самым большим в мире экспертом по упаковке, но по крайней мере у меня был какой-то опыт путешествий и я умел плотно скатать одеяло. Итак, мы аккуратно скатали одеяло, мне кажется, что фрекен Хаве дала что-то, во что мы его завернули, и этот сверток был привязан к чемодану. После этого все остальное было сравнительно легко.
Вечером мы провожали его. Мне кажется, он сел в поезд около Ланжелини.
Я встречался с ним еще один раз в 1933 г. Он приехал на конференцию, устроенную Бором в сентябре того года. На приеме вечером в доме Бора исполняли Брамса. Ландау, который, как я говорил, не имел слуха, гримасничал и ерзал в течение всего» концерта. После концерта к нему подошел Дирак и спросил: «Если вы не любите музыку, почему же вы не вышли из комнаты?» У Ландау, как всегда, был готов ответ: «Это не моя вина, это вина миссис Казимир (незадолго до этого я женился, и конференция в Копенгагене венчала наш медовый месяц). Ее тоже не интересует музыка, и я сказал ей: „Давайте вместе выйдем из комнаты! Почему же она не вышла со мной?“» На что Дирак со свойственной ему невозмутимостью сказал: «Я полагаю, она предпочла слушать музыку, чем выходить из комнаты вместе с вами». На этот раз Ландау ответить было нечего.
Вначале я говорил, что Ландау был блестящим физиком. Рассказанные мною анекдоты, возможно, и проясняют что-то в его характере, но не следует забывать, что физика была его основной страстью. В 1930 г. он опубликовал работу по диамагнетизму свободных электронов, удивительно изобретательную и элегантную работу, которая потом имела далеко идущие последствия.
В 1930 г. он также опубликовал вместе с Пайерлсом работу по основным аспектам квантовой механики. Эта работа, с неодобрением встреченная Бором, тем не менее несомненно внесла большой вклад в обсуждение основных физических идей, но оставила меньший след. В последующие годы гений Ландау проявился в его способности находить в нужном приближении элегантные решения проблем, которые на первый взгляд казались, неразрешимыми. Его теория фазовых переходов, теория промежуточного состояния сверхпроводников, теория сверхтекучего гелия являются яркими тому примерами. Его вклады в основные принципы физики менее впечатляющи. Очевидно, презрение к любым проявлениям философии ограничивало его кругозор.
Я уже говорил, что Ландау чрезвычайно быстро соображал. Из обсуждений, которые мы вели с ним в Копенгагене, нельзя было уяснить, знаком ли он с более развитыми областями современной математики. В любом случае он считал математический ригоризм несовместимым с разумной физикой. Но тем не менее он прекрасно сам владел математикой. Он не боялся сложных математических вычислений, но старался избегать их. «Das wurde der Herr Gott nicht zulassen» («Бог не позволил бы этого»), — бывало, говорил он, когда формула становилась слишком сложной. Иногда я возражал: «Твоя теология неверна. Для нашего бога функция Бесселя комплексного порядка так же проста, как синус или косинус для тебя», — но позиция моя была не слишком тверда. Однако стремление к простым формулам чревато риском для того, кто не обладает остротой суждения Ландау. К моей досаде, я проверил это на себе. Однажды я опубликовал небольшую работу «О внутренней конверсии гамма-лучей», в ней я получил простую и элегантную формулу, которую к тому же одобрил сам Ландау, — она приводится в книге Гамова. Мне помогли смелые, но неоправданные упрощения. Это привело к совершенно ошибочным заключениям, к счастью позднее исправленным другими авторами, благодаря которым я счастлив сказать, что моя попытка не была совсем бесполезной.
Ландау еще раз приезжал в Копенгаген в 1934 г., но я не помню, чтобы мы встречались в тот раз. После этого в течение многих лет ему не разрешалось покидать страну. После смерти Сталина обстановка стала несколько улучшаться. Ландау, конечно же, разрешили бы приехать в Стокгольм за получением Нобелевской премии, присвоенной ему осенью 1962 г. Но к этому времени он еще недостаточно поправился и вообще не смог полностью оправиться от аварии. А мне случилось быть в России только много времени спустя после его кончины в апреле 1968 г.