С годами его взгляды на любовь несколько менялись. В молодости он считал, что может любить только красивую женщину. Была бы красота, а ум и душа необязательны. «Если мне нужно поговорить с умным человеком, я лучше поговорю с Женей», — замечал он. В последние же годы жизни частенько в его высказываниях проскальзывали нотки тоски по подруге не только красивой, но и умной, и имеющей душу, а не «пар».
Однако самой большой его любовью, его жизнью, была, естественно, наука — физика. Не помню ни одного дня во время летних отпусков, когда бы Лев Давидович и Евгений Михайлович не обсуждали горячо и долго интересующие их в данный момент вопросы физики. Мне приходилось терпеливо ждать и заниматься своими делами, пока они не уставали и не возвращались с высот науки в обыденный мир. Бывало и так: среди увлеченного разговора вдруг раздавался возглас: «Тихо! Помолчите!»
И никто не обижался — значит, в этот момент нужно было сосредоточиться на обдумывании какой-то важной задачи.
Многолетняя привычка Дау постоянно обмениваться с Женей мыслями не только научными, но и глубоко личными, доверять его мнению и опыту сделала их дружбу нераздельной. Женя платил Дау той же преданностью, любил и оберегал его. Всегда беспокоился о его здоровье, о настроении. Старался уберечь от волнений, связанных с редкими, к счастью, выпадами завистников. Оба они не могли обходиться друг без друга. И казалось, что эта прекрасная дружба и жизнь вечны. Но «все проходит», часто повторял Дау. Нелепый трагический случай оборвал его жизнь, оставив глубокую брешь в рядах физиков.
Наше путешествие по ущельям Кавказа продолжалось. Настала очередь последнего маршрута — по Баксанскому ущелью.. Там у подножия Эльбруса в деревне Тегенекли расположилась база Грузинского института физики. Конечно, мы должны былхг заехать туда на несколько дней к давнему другу Дау и Жени — Элевтеру Луарсабовичу Андроникашвили. Встречая нас, онг едва улыбался, и вид у него был необычный: бледный, хмурый„ в полосатой пижаме, обритый наголо. Дело в том, что всего за неделю до этого он попал в автомобильную аварию, получил сотрясение мозга и страдал от головной боли. Его сотрудники разговаривали шепотом и старались не попадаться на глаза своему директору-громовержцу.
Болезнь помешала Элевтеру Луарсабовичу поехать с нами на Ледовую базу. В сопровождении молодых физиков мы отправились туда на открытом институтском грузовике. Дорога, скорее широкая тропа, серпантином круто поднималась на высоту около 4000 м. Шофер должен был обладать виртуозным мастерством, чтобы маневрировать на множестве крутых поворотов и не скатиться вниз.
Много потрудились сотрудники Грузинского физического института, чтобы построить своими руками Ледовую базу на такой высоте. Ее алюминиевый цилиндрический корпус расположен на самой кромке снежной шапки, покрывающей вершину Эльбруса. Отсюда хорошо виден «Приют одиннадцати», а внизу до самого горизонта простерся Главный Кавказский хребет. Сказочная красота его снежных вершин и отрогов превосходит человеческое воображение.
Дау и Женя осмотрели Ледовую базу, выслушали захватывающий рассказ о ее строительстве и о самоотверженности тех физиков, которые остаются здесь на зимовку. Дул сильный холодный ветер, трудно было дышать, и мы стали собираться вниз, в Тегенекли. Заботливые хозяева укутали Дау в огромный бараний тулуп, меня — в широкоплечую войлочную бурку, а Жешг легко переносил холод (Дау по этому поводу часто шутил: «У тебя нарушена терморегуляция») и возвращался без дополнительного утепления. Под свист ветра мы быстро спустились с Эльбруса и стали делиться своими восторженными впечатлениями с теми, для кого он был не только воплощением красоты, но и символом огромного труда, связанного с множеством опасностей.
Наутро мы простились с нашими добрыми друзьями.
Путешествие подходило к концу. Все намеченные маршруты (были пройдены, и, полные впечатлений, загорелые и окрепшие, мы отправляемся в Москву. Уже начало осени, небо хмурое, моросит дождь, и всем немного грустно. А мне особенно. Для меня кончается роскошь ежеминутного общения с удивительным, редкого обаяния человеком и великим ученым нашего века Львом Давидовичем Ландау. Я мысленно благодарю судьбу и утешаю себя надеждой на будущее. До следующего лета, до следующего путешествия!
О. И. МартыноваНЕМНОГО — СОВСЕМ СО СТОРОНЫ
Профессионально в течение 13-летней нашей дружбы с Л. Д. Ландау (Дау) — а дружбой я наши взаимоотношения смею назвать — мы никогда не соприкасались. По образованию я — химик, и Дау с самого начала нашего знакомства поставил меня на место, заявив: «Все, что в химии научного, — это физика, а все остальное — кухня». Этому я противоречить не могла, поэтому конкретных вопросов науки касались мы в дальнейшем мало. В то же время встреч, разговоров да и споров на самые различные темы было много до самого последнего дня…
Этот самый последний день (точнее, вечер) был, и забыть его никогда нельзя. В канун рождества Дау к нам зашел взять какую-нибудь книжку «почитать в поезде», которым он на следующее утро собирался ехать в Дубну. «Понимаешь, по воскресеньям наша автобаза машин не дает, а ехать надо обязательно, вправить Елке (племяннице) мозги, она собирается с мужем разводиться». Тогда мы еще не знали, что Дау поедет не поездом…
Просидели мы долге в этот последний вечер, под сохранившейся еще от Нового года елкой, тщательно выбирали книжку для чтения в пути. Дау был веселый. Мы даже немножко погадали, что же принесет нам Новый, 1962 год…
Познакомились мы с Дау летом 1948 г. на Рижском взморье, где он отдыхал в каком-то санатории, кажется Академии медицинских наук, а мы с мужем [М. А. Стыриковичем] и годовалой дочкой снимали дачу в тогда еще совсем диком Майори. Дау страшно скучал в своем; санатории, а так как мы трое скоро выяснили, что друг другу совсем не действуем на нервы, а наоборот, он стал приходить каждый день в гости. Мы гуляли, разговаривали, много шутили и смеялись.
Остались в памяти отдельные, и смешные и очень серьезные, моменты. Из смешных помню следующее: у нас на даче были соседи — бабушка с внуком. Этот внук временами соглашался есть только после того, как бабушка вылезет через окно в сад. Дау это очень забавляло, и он иногда жалел бабушку, брал на себя ее роль: вылезал через окно.
В это же лето во время прогулок были бесконечные, очень тяжелые разговоры, связанные с проходившей именно тогда недоброй памяти сессией ВАСХНИЛ.
Помню далее одну замечательную поездку летом 1951 г. из Гагры на турбазу «Красная Поляна». Мы с Михаилом Адольфовичем жили в Гагре, снимали комнату и еще одну держали в запасе для Дау и Евгения Михайловича, которые вскоре приехали туда на машине. Через пару дней мы вчетвером отправились на «Красную Поляну», ехали туда с твердым намерением жить на этой турбазе как настоящие туристы, т. е. принимать участие во всех существующих там маршрутах. В первый маршрут — самый легкий, естественно, мы действительно вместе с группой туристов на следующий день и пошли. Но так как было страшно жарко и вообще-то мы ничего интересного по ходу этого маршрута не увидели, Дау по возвращении на базу заявил, что больше он ни в какие походы ходить не будет и какими мы были дураками, что мы вообще прошли даже по первому маршруту.
На следующее утро решили никуда не ходить, просто поваляться на чудесном солнце и воздухе Кавказа. Дау, однако, решил, что мы не будем просто разлагаться и лодырничать, а что он будет всех обучать высокой науке раскладывания пасьянса. Он за это дело взялся очень серьезно; особенно он любил некий, как он его называл, «интеллектуальный» пасьянс, раскладывая который все время повторял: «Это вам не физикой заниматься, здесь думать надо». Устраивались соревнования, на которых все участники начинали с совершенно одинакового первоначального расклада карт. Предавались этому занятию страшно увлеченно, и своим победам Дау радовался шумно и искренне.
Обратный путь в Гагры по сказочно красивым местам как-то настроил на поэтический лад, и я обнаружила у Дау тогда для меня еще совершенно неизвестную черту — его большую любовь к поэзии. Дау и М. А. читали стихи по очереди — в течение всех часов пути обратно в Гагры. Читали стихи Гумилева, Лермонтова, Апухтина, Брюсова и др.; одними из самых любимых стихов Дау было, как известно, лермонтовское «Свидание» и несколько стихотворений Апухтина. Между стихами спорили о музыке. Меня очень поражало, что Дау, так любя поэзию, совершенно не признавал ни оперы, ни балета, ни любой музыки, любил он только романсы в исполнении Надежды Андреевны Обуховой. Оперу Ландау принимал как нечто полностью противоречащее логике, здравому смыслу и вообще страшно неестественное. Он говорил: «Почему нужно петь слова, которые каждый нормальный человек может просто говорить?»
В связи с его отрицательным отношением к пению вспоминается еще небольшой диалог между Дау и моей восьмилетней дочкой, которая плакала потому, что получила по пению в школе тройку. Дау утешал: «Не плачь, Наташа, я ведь тоже совсем петь не умею, а вот, как видишь, живу». Он страшно возмущался тому, что я все-таки пыталась дочку учить музыке, хотя она этому сопротивлялась. В скором времени я ее занятия музыкой прекратила — и он торжествовал.
Киноискусство Дау любил — в особенности картины с красивыми актрисами определенного типа, и мы иногда вместе бывали в кино. Должна признаться, что я всегда страдала от его привычки во время сеанса громко комментировать происходящее, в особенности эпизоды, которые ему не нравились. Помню, во время нашей последней совместной поездки летом 1961 г. на Рижское взморье мы отдыхали в очень посредственном санатории «Белоруссия» в Булдури и много ходили в кино. Дау, видя мое смущение, вызванное его весьма, как правило, нелестными высказываниями о фильме, а главное, очень громкими комментариями (он-то совершенно не смущался), уже нарочито меня дразнил — вплоть до того, что я убегала из зала. Потом мы «объяснялись», а он смеялся и говорил, что, мол, пусть не показывают такую занудную дрянь («зануд надо истреблять»).