аной и ее мамой — женой брата Э. Л., Н. Е. Алексеевского, А. Б. Мигдала. Квартира была веселая, происшествий и историй в ней было много. Жизнь была скромная (как у всех в то время), но полная надежд и ожиданий. Счастливый период был недолог. До начала войны оставалось немногим больше года.
В воспоминаниях пишут о неожиданном ее начале. Конечно, молодые аспиранты были настроены благодушно. Еще зимой я проводил беседы в рабочих квартирах о мирной политике со странной (скажем так) иностранной державой. К маю 1941 г. Ландау часто возвращался к разговору о близкой войне и о том, что война будет тяжелой… Я слушал его, как сурового пророка, и пытался не верить тому, что слышал. Дау оказался прав.
Осенью 1939 г. я стал аспирантом. Надо было сдавать теоретический минимум. Это было трудное испытание — надо было за 2—3 месяца сдать 8 экзаменов (один я сдавал как вступительный). Экзамены были не очень трудными (так мне вначале казалось), но каждый раз обнаруживалось, что физика, которую знал Ландау, совсем не такая, какая она была в университете. Дау говорил, думал и спрашивал совсем на другом, как казалось, языке. Сейчас, когда все учатся по курсу Ландау—Лифшица, этот язык никого не удивляет. Тогда же существовала лишь «Механика» Ландау и Пятигорского, да по рукам в университете ходили несколько глав так и не написанного курса статистической физики Бронштейна и Ландау.
Каждый экзамен приносил неожиданные открытия. На экзамене по теории поля мне достался вывод формулы Меллера для взаимодействия двух электронов. Популярную «Квантовую теорию излучения» Гайтлера я знал почти наизусть и быстро исписал несколько страниц формулами. Однако вместо ожидаемого одобрения я услыхал недоуменное: «Что вы делаете?» Моя защита Гайтлера потерпела поражение, и я выслушал краткую лекцию о том, как умные люди решают такие задачи. Потом я уже понял, что Дау говорил о полуклассическом методе, идущем, кажется, от Зоммерфельда. Этим методом была сосчитана в свое время формула Клейна—Нишины. Действительно, вычисляя по формулам Максвелла поле излучения, порождаемое током перехода (электрона в поле), можно прийти к ответу значительно быстрее.
Дау не любил усложнять без надобности математический аппарат. Но он же с легкостью вводил новые математические средства, если без них задача не шла!
Формула Клейна—Нишины была получена методом квантовой электродинамики И. Е. Таммом (и независимо Ланчошом), но строгие методы стали необходимыми лишь много лет спустя, когда физики обратились к радиационным поправкам.
Дау, однако, не был последовательным. В первом издании теории поля была глава о проективной теории относительности, принадлежащей В. Паули. Смысла в ней Дау не видел, но его очаровала красота математического аппарата, и он после долгих колебаний включил ее в свой курс. Однако он не требовал ее изучения у учеников и никогда не касался ее на экзаменах. Глава эта была в дальнейших изданиях изъята; наверное, ее стоило все же сохранить.
Любимым вопросом на экзамене по квантовой механике было вычисление термов атомов в поле кристаллической решетки. Вычисления с характерами представлений группы вращений доставляли Дау большое наслаждение. Это было характерно для него. Наслаждение он получал от простого эффективного решения задачи. Простое — значит, с минимальным аппаратом, эффективное — с ясным физическим результатом. С этим связана нелюбовь Дау ко всяким головоломкам и играм, он считал их бессмысленной (наверное, скорее бесперспективной) тратой сил. Для него головоломкой и увлекательной игрой была сама наука. Играть же он любил в теннис, любил путешествовать, читать стихи в тесном кругу (а стихов он знал великое множество).
Он любил конечные представления групп — они позволяли вычислять расщепление уровней в поле. Непрерывные представления он не ценил до тех пор, пока я ему не рассказал, как техника изотопического спина позволяет считать магнитные моменты ядер. Об этом рассказано в «Лекциях по ядерной физике». К сожалению, оригинальная работа не была напечатана.
Удивительными и поучительными были разговоры с Дау и в особенности его семинары. Для нового участника бросались в глаза две вещи. Казалось, что Дау излишне резок и нетерпим, это отталкивало многих. Поражала быстрая реакция Дау на докладах: мгновенные, как в шахматном блице, ходы и повороты логики. Для него семинар был работой, трудной, но необходимой. Сам он почти не читал, только отбирал статьи для докладов на семинаре, для их записи была специальная тетрадь; он требовал от докладчика полного понимания идеи и вычислений. Он не мог слушать, если ощущал непонимание. Если докладчик не мог объяснить что-то, то обычно рассказ прекращался (или в лучшем случае откладывался на следующий раз) и раздавался вопрос: «Кто у нас следующий?» Слушать, не понимая, только из вежливости он не мог. Именно такое стремление понять (а если это было трудно — Дау злился) и воспринималось как обидная резкость. Когда Дау резко прекращал доклад или просто разговор и докладчик уходил (скорее уползал), расстроенный и обиженный, Дау продолжал думать о задаче. Обычно вечером раздавался звонок по телефону: «Все, что вы говорили, правильно, но разве можно так рассказывать (здесь обычно добавлялись „эпитеты“). Приезжайте (или заходите), обсудим». Придя к Дау, вы обнаруживали, что задачу можно решить красивее и проще, что и надо было сделать вам до доклада или хотя бы после, а не расстраиваться из-за эмоциональных высказываний.
Научный спор для Дау был поединком, в котором был важен результат, а форма разговора не учитывалась (пенальти за грубость не назначались ни той, ни другой стороне!). Если понимать, что в отношениях никогда не было желания обидеть (и тем унизить собеседника), а был лишь азарт великого игрока, то всякий разговор оставлял незабываемое впечатление. Какое количество семинаров становится лишним из-за того, что остановить докладчика считается невежливым. В действительности вежливость на семинаре — стремление понять и оценить мастерство рассказчика. Это и было органическим свойством семинара Ландау.
За несколько дней до семинара Дау знал, о чем будет идти речь, и приходил на семинар, многое обдумав заранее. Только поэтому на самом семинаре все выглядело блестящей импровизацией. Семинар был искусством и был великим семинаром, пока жил великий режисер.
Сейчас, когда Дау давно уже нет и его облик становится легендой, хорошо видны его неповторимость и те его, казалось бы, простые качества, которые привели к созданию большой школы, в которой уже растет по меньшей мере четвертое поколение учеников. «Он работал с Ландау» или «он был учеником Ландау» звучит сейчас как почетное звание.
О работе с Дау рассказывают многие его ученики. Мне хочется еще рассказать о печальных днях катастрофы.
Об автомобильной катастрофе много писали в 1962 г. Рассказывали много о мировом содружестве ученых, о помощи, которая шла в Москву со всего мира. Мне в это время выпала роль, так сказать, диспетчера на аэродроме в Шереметьеве.
Из высоких правительственных кругов пришло распоряжение об оказании максимальной помощи в деле доставки лекарств в больницу, где лежал (у хирурга Федорова) Ландау.
В Институте физических проблем я получил доверенность, подписанную П. Л. Капицей, на получение приходящих посылок. Формальности были настолько уменьшены, что доверенность мне даже не пригодилась — лекарства даже не оформлялись. Приученный к неопределенности со временем прибытия самолетов, я неожиданно обнаружил, что, имея соответствующее разрешение, я получал по телефону точные сведения о нахождении самолета. Когда самолет прилетал, то посылка обычно оказывалась в кабине пилота. Командир объяснял, что посылка была привезена в аэропорт кем-то для передачи в Москве. У меня сохранилась обертка одного из пакетов. На нем написано (по-английски): «Лекарство. Очень срочно. Для срочной операции (emergency operation) академику Л. Ландау. Получить в Москве академику Капице из Института теоретической физики». (Пакет был послан из Брюсселя, у посылающего не было времени уточнить название института.)
Одна из посылок представляла собой большой картонный ящик. В нем было банок сорок мочевины для внутривенного вливания. На ящике были добрые пожелания от фирмы и надпись «GRATIS» — «бесплатно».
Больному нужно было значительно меньше, но в больнице мочевины не было, и дар фирмы помог многим больным.
В те же дни мочевина была заказана в нашем посольстве в Берлине. Одна банка пришла через 2 месяца (уже весной)… в ней была техническая мочевина.
Усилиями многих физиков, поддержанных правительством, в Москву прилетел один из лучших нейрохирургов мира — канадец Пенфилд. Его приезд был необычен с формальной стороны. Когда я приехал в Шереметьево его встречать, представитель МВД сказал мне, что Пенфнлд прилетает в Москву без визы и будут трудности ка контроле. Так как аэропорт получил нужные указания, то он может помочь при условии, если встречающие его представители из Академии наук дадут письменную гарантию, что въездная виза будет получена не позже чем через 24 часа. Представитель АН СССР дать гарантию отказался, ссылаясь на отсутствие полномочий. Пришлось гарантию писать мне, и я, объяснив Пенфилду сложившуюся ситуацию, взял у него паспорт и передал официальным представителям. Сотрудник МВД с пониманием наблюдал за этой странной сценой. На этом инцидент был исчерпан, и мы поехали с аэродрома прямо в больницу. Дорога из Шереметьева проходила через сохранившиеся еще деревенские улицы, и въезд в Москву Пенфилда не был торжественным. Пенфилд воспринял дорогу очень радостно, заметив, что все «совсем, как в Канаде».
В больнице он, не тратя время на приветствия, прошел сразу к постели больного.
Я никогда не видел раньше такой сцены: обаятельный добрый человек превратился мгновенно в сурового исследователя, выполняющего серьезную, тяжелую раооту…
Через некоторое время в одной из соседних комнат несколько человек с вниманием слушали его заключение. Пенфилд был взволнован и говорил медленно; казалось, что он с трудом подбирает слова. Ему было трудно ответить на главный вопрос: надо ли и даже можно ли делать операцию на мозге? Кто-то из присутствующих помог ему, спросив: «Скажите, профессор, а если это был бы ваш отец, согласились бы вы на операцию?» «Нет, — со вздохом ответил Пенфилд.— Я думаю, что она была бы бесполезна…» Надежда увидеть Дау здоровым испарилась. И хотя корреспонденты не раз писали в газетах о медленном возвращении Дау прежней формы, все мы знали, что второго чуда уже не будет. Первое чудо — возвращение сознания (предсказанное Пенфилдом) произошло, но большего ни врачи при всем их героизме, ни сама природа сделать не могли.